Анна Поршнева
Я видел город на заре
– Ну, вот его и распробовать надо.
– Что сам город?
Кощей кивнул.
Дегустатор задумался. Губы его причмокивали, раскуривая трубку, а ноздри раздувались. Наконец он крякнул, хмыкнул и закричал громовым голосом:
– Марта! Марта! Корова иерихонская, не видишь, что ли, ром кончился! – К столу тут же подскочила тощая девчушка в лохмотьях с двумя бутылками.
– Вот за что люблю Тортугу, так это за ее славный ром. И в этой таверне он самый ароматный!
Кощей деликатно кивнул.
Дегустатор между тем, не торопясь, наполнил кружку, отхлебнул из нее, покатал пойло по нёбу, шумно сглотнул и сказал:
– Лет сорок назад это был чайный гриб. Лет тридцать назад это был темный портер. Лет двадцать назад это была кровавая Мэри. А теперь…
Кощей вытянулся и навострил уши.
– Теперь снятое молоко, квас из концентрата и жидкий зеленый чай.
– Что, все сразу?
– Угу. Мерзкая смесь.
– Значит, тебе не нравится?
Дегустатор хмыкнул.
– Как это говорится у вас, у русских? Перемелется – мука будет.
Кощей кивнул, и кивком этим без слов дал понять собеседнику, что должок погашен не полностью, нет, далеко не полностью.
– Спасибо, старина. Еще увидимся.
– Увидимся, старина, – еле внятно пробормотал Дегустатор и принялся сосать трубку с утроенной силой, так, что уже через минуту и он, и стул, на котором он сидел, и стол, заставленный бутылками, полностью скрылись в клубах едкого табачного дыма.
Молочница. Ой, простите, придворная молочница
Про жидкий зеленый чай Кощей знал все. Увлекшись здоровым образом жизни, он как-то пятнадцать лет подряд пил только жидкий зеленый чай. Потом ему надоело, и он перешел на овощные соки. Квас из концентрата тоже был Кощею более-менее понятен. Это была такая же фальшивка, как те драгоценные яйца, которыми в свое время бессмертный маг наводнил мир. А вот снятое молоко. Что такое, в конце концов, снятое молоко? Он никогда не пил молока. Ну, может быть, во младенчестве – ах! Как это было давно! Да и то, во младенчестве его милая мама, которую он совершенно уже забыл, ни в коем случае не стала бы его поить каким-то снятым молоком. Откуда его сняли? С полки холодильника, что ли? Или, может быть, его сняли фотоаппаратом, забрав – как верят некоторые первобытные племена, – его молочную душу? Вот проблема!
В этом вопросе могла помочь только Молочница, с некоторых пор предпочитавшая, чтобы ее называли Придворная Молочница. Лет пятьдесят назад эта почтенная особа умудрилась стать поставщицей двора монарха хмм.., скажем, Н-ского королевства. И с тех несчастные короли, скажем, Луи 27, Антуан 14 и Маркус 2, никак не могли отказаться от поставляемых ею сливок, масла, творога, сыров и, конечно, молока. Придворная Молочница в долговые отношения с Кощеем не вступала. Более того, она недолюбливала великого колдуна за его пристрастие к ЗОЖ (эта суровая старуха считала ересью, и ересью архивредной, научные изыскания о пользе ограничения животных жиров в пище человека. Аллергию на лактозу она полагала просто-напросто выдумкой своих многочисленных недоброжелателей). Кощея, молока, как уже говорилось, не пьющего, и своим долгожительством словно отвергающего несомненную пользу этого прекрасного напитка, к недоброжелателям она не относила, но и среди приятелей не числила.
Когда Кощей, облаченный ради такого случая в белоснежный наглаженный и накрахмаленный до скрипа халат и простерилизованные бахилы, явился к Придворной Молочнице, та была в маслодельне и собственноручно (она не принимала механические двигатели) сбивала масло. Очки сползли ей почти на самый кончик носа, и, похоже, она не признала своего посетителя, так как улыбнулась ему почти ласково.
– Чего изволите, господин хороший? Могу предложить свежайшие сливки, отличный сыр и молоко утреннего удоя.
– Да мне бы лингвистическую справочку, – просительным тоном сказал Кощей и обаятельно улыбнулся.
Молочница выпустила из крепких рук маслобойку и поправила очки.
– Какую-такую справочку? – подозрительно спросила она.
– Малюсенькую, – Кощей чуть раздвинул большой и указательный пальцы, показывая, какую крошечная информация ему требуется.
– Так я ж, вроде, не лингвист, – не сдавалась Молочница.
– Ну, в некотором роде, это касается молока. А всем известно, вы – наиглавнейший эксперт в области молочных продуктов. Еще бы, ведь недаром Вас выбрали поставщице двора Н-ского королевства…
– Ну-ну-ну, принялся разводить турусы на колесах. Что узнать-то хочешь?
– Хотел бы прояснить, что есть снятое молоко?
– Дрянь. Ничего хорошего. Только свиньям и годится, и то свинья с такого пойла не потолстеет.
– Ну, а поподробнее. Чтобы даже неспециалист понял?
– Когда мне было три года, я уже знала, что такое снятое молоко, – отрезала Придворная Молочница и принялась как ни в чем не бывало сбивать масло.
Кощей покорно стоял рядом и ждал.
Минут через десять Молочница полезла в маслобойку, достала ложку аппетитной массы, попробовала и долила из кружки воды. Потом было снова взялась сбивать, но вдруг остановилась и сказала:
– Это молоко, с которого сняли сливки. Жира в нем почти совсем нет. Теперь его такие, как ты, пьют.
– Кто?
– Эти, как их, зожники, тьфу! Ну, понял.
– Вроде понял. – Озадаченно ответил Кощей.
– Ни черта ты не понял. Если молоко снятое, значить кто-то снял сливки… – Придворная Молочница опять взялась на маслобойку, но вдруг остановилась и остро взглянула на Кощея. – А вот кто?
– Действительно, кто? – задумался тысячелетний маг и поспешил откланяться.
Проблема мадам Петуховой
Мадам Петухова все никак не могла привыкнуть к тому, что она замужем. Даже несмотря на то, что студию на Комендантском опять сдавали молодой семье, а сама мадам Петухова жила в несколько более обширной, хотя и более пошарпанной квартире мужа, и мужа этого, кстати сказать, любила (только не фыркай, милый читатель. Вполне себе можно любить и семидесятилетнего подводника в отставке). Впрочем, переживая с моими героями приключение длиною в день (См. третью повесть об обратном оборотне), вы, наверное, заметили, что неугомонная бабушка Василия ни разу за весь суматошный день не вспомнила о своем супруге. И это ей аукнулось! Еще как аукнулось! Потому что, явившись утром следующего дня домой, она обнаружила отставного моряка в крайне странном расположении духа. Он не стал пенять мадам Петуховой, что все морги обзвонил и все больницы оббегал. По правде сказать, позвонил он только один раз и получил от простосердечного папы Петухова всю информацию о его запропастившееся незнамо, где матери. Более того, муж не поставил в вину мадам Петуховой и тот факт, что за все время отсутствия та не догадалась позвонить ему. Ну, загуляла жена и загуляла, всяко бывает. Но бравый подводник из этого факта сделал неожиданный вывод: он понял это событие так, что теперь и ему разрешается задержаться за кружкой пива со старыми друзьями и не беспокоить любимую жену сообщениями о возможном опоздании.
А тут, как назло, все семейство, включая Василия и Нютку, укатило на море отдыхать, оставив мадам Петухову следить за квартирой и, главным образом, за Семеном Семеновичем. Ну, там, поливать цветы, насыпать корм, наполнять поилку и следить, чтобы необычный кот не выкинул одну из своих проказ, обернувшись, например, орангутаном, и отправившись в путешествие по ночным питерским крышам. Таким образом-то и оказалась мадам Петухова снова в квартире на Лиговке. А муж ее, которого, кстати, звали Станиславом Викторовичем, остался холостяковать один.
А что у нас было в минувшее воскресенье? Правильно! День военно-морского флота. Душа подводника взыграла да так, что вот уже среда, а от него никакой весточки! Можно, конечно, позвонить самой, но разве мадам Петухова не женщина? А какая женщина позвонит первой, если ее пренебрегли? Конечно же, есть такая женщина и женщина эта – жена. Но, как я уже говорила в начале главы, мадам Петухова никак не могла привыкнуть, что она замужем. И предпочитала дуть губы и в тайне мучиться. От этого мучился также Семен Семенович, которого третий день кормили курицей в желе, тогда как он привык, что хозяева каждый раз вскрывают баночку с новым лакомством, строго следуя особому расписанию, которое было прилеплено магнитом к холодильнику. Но оскорбленная мадам Петухова совсем не обращала внимания ни на магниты, ни на расписания.
Честно говоря, именно поэтому, когда расстроенная Марья Михайловна пришла к ней рассказать о болезни их старой подруги, мадам Петухова сказала нечто странное.
– Этого следовало ожидать! Разве ты не заметила, она в этом году даже ни разу не была у парикмахера!
Причем тут парикмахер?
– Причем тут парикмахер? – взъярилась дворовая ведьма. – Ты что, не поняла? Кондратьевна помирает!
– Да все я поняла, – раздраженно ответила женщина, в которой Василий Петухов вряд ли признал бы свою отзывчивую и вежливую бабушку. – Махнула она на себя рукой, вот что! Видано ли дело, в наши дни так запустить себя! Она, кстати, вот уже месяц, как не вывешивала белье на просушку во дворе. И последнего голубя поймала аж в марте.
– И правда! – Марья Михайловна вспомнила, как добрая старушка жаловалась ей, что ничто больше не приносит ей радости, и у жизни пропал всякий вкус.
– Так ты думаешь, что надо ее чем-то заинтересовать?
– Надо вовлечь ее в авантюру! – авторитетно посоветовала мадам Петухова. – Поскольку никаких новых оборотней и вампиров поблизости не наблюдается, с Хэмом все в порядке, таинственные заклинания на горизонте не объявлялись, даже не знаю, что и предложить.
– Для начала надо ее разговорить, – задумалась дворовая ведьма, – ну, там воспоминания о далекой молодости в назидание подрастающему поколению. Помирать ведь тоже можно по-разному. Вон моя троюродная тетка, как принялась помирать лет в шестьдесят, так до девяноста семи и помирала. И все собиралась мемуары написать. «Ровесница революции». О своих встречах с видными большевиками и военноначальниками. Пока собиралась, большевики никому не интересны стали. Так и не написала мемуары. Что, однако, не значит, что такие воспоминания не могла бы написать Кондратьевна. Может даже очень забавно получиться. «Записки массажистки».
– Ой, лучше как-нибудь по-другому назвать, а то еще подумают, бог знает что. А ведь она просто больных после травм пользовала.
– Не имеет значения! Хоть «Ловкие пальчики» называй. Мы же не публиковать их собираемся! Мы собираемся расшевелить Кондратьевну и вернуть ее жизни вкус!
Кондратьевна и мемуары
– Какие-такие мемуары? Не нужны мне никакие мемуары! Чего я там напишу, в тех мемуарах, – кипятилась несколько бойко для умирающей Кондратьевна. – Да я и ручку теперь не удержу – пальцы совсем скрючило…
И тут, прежде чем упрямая старушка заявила «Да пошли вы вообще лесом вместе со своими мемуарами» (а кто знает, может, все присутствующие и очнулись бы после этого пожелания в глубокой чаще, ведь всем известно – бессознательные заклинания самые сильные), Даша быстро сказала:
– Зачем писать? Ничего не надо писать. У меня диктофон есть в телефоне. Вы говорите, а я потом все расшифрую и в компьютер введу.
Подавленная высокими технологиями, Кондратьевна сдалась. Впрочем, мемуары у нее вышли очень короткие.
– Ну, родилась я, значит, здесь, в Ленинграде, неподалеку, на Обводном, в рабочей коммуналке. Отец с войны вернулся, да и запил. Мать колотилась, нас, малышню, поднимая. Пришлось после седьмого класса в медучилище пойти. Я всегда страсть, как биологию любила. Выучилась, пошла в больницу медсестрой. Сперва в детском отделении работала, потом в травму перевели. Там и встретила фельдшерицу старую, Анну Ивановну, она мне силу мою открыла, и научила кой-чему. Да неинтересно же вам, я ж вижу!
– Интересно! – твердо сказала Марья Михайловна, а мадам Петухова, не прекращавшая думать о пропавшем муже, поощрительно улыбнулась. Кондратьевна вздохнула и продолжила:
– Ну, Серегу своего встретила, двух сыновей родила, курсы массажистов закончила, в реабилитационное отделение меня перевели. Малость, конечно, подрабатывала на стороне. Лучше меня никто не мог помочь, особенно если вдруг у кого в поясницу вступило… Даже одного генерала из ОБХСС пользовала. Сначала, конечно, пужать меня вздумал: мол, нарушение социалистической законности, нетрудовые доходы… А как ишиас разгулялся, так и забыл про все нарушения. Да, многие спасибо мне говорили и за мои руки, и за мои пирожки. Потом уж тяжело стало работать, я и ушла на пенсию. Мужа схоронила. Сыновья оба людьми стали, своих сыновей вырастили… Вот и нет у меня девки-наследницы. Ну, да ничего, Нютка всю мою силу получит. У нее и своя не мала, да и моя ей вдобавок будет. Недолго уж ждать осталось… Вот вроде и все мемуары.
– Но как же! – взволновалась Даша. – Ведь столько всего интересного было! Ведь ваша молодость пришлась как раз на шестидесятые! Вы ведь помните, как Гагарин в космос полетел!
– Ну, помню, – усмехнулась старушка. – Все училище на улицу высыпало, а там уже народу! Плакаты несли: «И на Марсе будут яблони цвести»…
– Вот, – поощрила Марья Михайловна рассказчицу, – я-то помоложе тебя буду, почти не помню ничего о том времени. А ведь как интересно! Оттепель, барды, альпинисты.
– Альпинисты, – хмыкнула Кондратьевна, – сколько я костей тем альпинистам вправила!
– А, может, – встрепенулась Даша, – у вас есть документы той поры. Фотографии, дневники…
Старушка задумалась.
– Да нет, вроде. Все повыбрасывала. Хотя… кое-что осталось. Ну-ка, слазь на антресоли, там чемодан стоит, черный.
Даша скорехонько нашла табуретку и, едва не расчихавшись, вырыла из-под груды ветхих вещей древний фанерный чемодан.
– Открывай, открывай! – торопила ее Кондратьевна, – Тут вам будут и документы, тут и эти, как их… артефакты… – И Даше показалось, что в глазах старушки заиграли чертики.
Содержимое чемодана
Сверху в чемодане лежало кремовое платье а-образного силуэта, короткое и расшитое серебряной нитью по подолу и рукавам.
– Вот. – Кондратьевна провела рукой, пытаясь расправить многолетние складки, – В этом я замуж выходила. И потом еще лет семь на праздники надевала. Польское.
– А фата где? – спросила Даша.
– Не было фаты-то. С деньгами было туго. Выбирать пришлось: или фата с венком или белые туфли. Лаковые, фирмы Цебо…
Марья Михайловна и мадам Петухова одновременно вздохнули, вспоминая молодость.
– Ой! – вскрикнула Даша – гадость какая! – в руках она держала спутанный клубок неопределенного цвета.
– Чего это гадость! – обиделась Кондратьевна, – это шиньон. Из собственных, между прочим, волос. Я ведь не как другие-прочие, я яблоко или консервную банку в бабетту для объема не подкладывала. У меня все свое было, натуральное.
– Э! – ревниво воскликнула Марья Михайловна, – да ты, подруга, была блондинкой! – Даша с уважением посмотрела на бабушку, сумевшую опознать цвет в этом старом шиньоне.
– Ага! – кивнула Кондратьевна. – Всю жизнь была блондинкой, а мечтала быть брюнеткой. А с ресницами как всю жизнь маялась! Тонкие, белесые… Мажешь их тушью, мажешь, иголочкой разлепляешь, а все дрянь какая-то получается!
– Ну, и что ж ты не колданула? – подозрительно спросила Марья Михайловна. – Я первым делом себе сделала брови и ресницы погуще. А потом уже брови потоньше, а ресницы еще гуще. Ну, и грудь тоже…
– Грудь у меня своя была. А про ресницы я как-то не догадалась. Да что на мелочи всякие силу тратить? Разве она для того нам дадена?
– А для чего ж еще?
– Чтоб мир был лучше, – уверенно ответила Кондратьевна.
Дворовая ведьма фыркнула:
– Ну, тут мы с тобой ни за что не сойдемся!
Между тем Даша вынула из чемодана шерстяной жакет в крупную сине-зеленую клетку («Самолучший индийский мохер!» – прокомментировала Кондратьевна), стопку открыток, два альбома старых фотографий, несколько пачек писем и старую тетрадь, обложка которой была обтянута синим бархатом и скреплена медной застежкой с замочком. Замок был заперт.
