Анна Лис Савкина
Город корней
Мама
Это я, Марк.
Веснушчатый пятилетний ребёнок. Меня тошнит от запаха свечей, моя голова кружится от вида этих отвратительно высоких потолков, странное эхо со всех сторон давит на меня. Холодея от ужаса, я озираюсь по сторонам. На меня отовсюду смотрят какие-то люди, они не знают меня, а я не знаю их, но почему-то они меня пугают. Ища защиты, я то и дело хватаюсь за мамину руку, но она отталкивает меня. Рука ей нужна, чтобы креститься. Тогда я смахиваю свечки рукой и, сорвавшись с места, бегу к выходу. Мамино платье моментально вспыхивает, она кричит и машет руками, а я, не оборачиваясь, выбегаю на улицу. Оказавшись на безопасном расстоянии, я наблюдаю за тем, как полыхает церковь, как люди в панике бегут оттуда, унося иконы.
На одной из них я вижу себя, Марка, только другого.
Восьмилетний мальчишка с лезущей в глаза чёлкой. Мои тонкие детские пальцы крепко вцепились в подол маминого платья, чёрного, в пол. Мама громко всхлипывает и стонет, утирая лицо платком. Папа же неподвижно лежит в гробу, из-под прикрытых век он смотрит прямо на меня и зловеще улыбается, так же хищно, как и раньше, когда ещё дышал. Именно с такой улыбкой он подзывал меня к себе, затем мы играли в разные игры. Смысла этих странных игр я никогда не понимал, но они всегда вызывали у меня ужас и отвращение. Мама подходит к гробу и целует папу, после этого ящик для трупов закрывают крышкой и медленно опускают на дно ямы, глубокой-глубокой, словно уходящей в никуда. Мама стоит на самом краю этой бездны. Подойдя сзади, я резко толкаю её в спину, с протяжным криком мама летит вниз, затем удар, громкий хруст и слабый хрип. Кажется, она ещё не до конца умерла, но никому нет дела. Моих родителей засыпают землёй, сверху водружают блестящий каменный памятник.
Присев на корточки, я внимательно всматриваюсь в него, там тоже я, Марк, только другой.
Лохматый двенадцатилетний подросток. В моём кармане лежит старый отцовский нож. Мои руки покрыты глубокими порезами, свежими и не очень. Из одного только что сочилась кровь, а другой, кажется, начал загнивать. Я нарочно закатывал рукава, чтобы мама обратила на меня внимание, но она ничего не замечала. Выйдя из ванной, я медленно двигаюсь в сторону кухни. Мама сидит за столом и говорит с кем-то по телефону. Я шёпотом окликаю её:
– Мам… Я поранился, ― протягиваю к ней руки, демонстрируя искромсанные запястья и ладони.
Она никак не реагирует.
– Мам, ― повторяю я уже настойчивее, ― я руки поранил, что делать?
Мама вздыхает и говорит в трубку:
– Сейчас, погоди секунду, ― и, отложив телефон, обращается уже ко мне, ― Марк, ну что ты как маленький! Поранился, забинтуй значит, ну или пластырем заклей! Всё, иди!
Она отмахивается от меня и возвращается к разговору, а я продолжаю неподвижно стоять и смотреть на неё. Нащупав нож в кармане, медленно подхожу ближе к матери.
– Марк, ты чего?
Она медленно опускает руку с телефоном.
– Марк, это не смешно!
Не сводя глаз с остро заточенного лезвия, она отклоняется назад, голос её дрожит.
– Я и не смеюсь…
Отклонившись слишком сильно, она падает со стула и пытается уползти на четвереньках, но я перегораживаю ей путь. Мама забивается в угол, по её щекам текут слёзы, но я совсем не испытываю жалости.
– Марк!!! Ма…
Она не успевает договорить, холодный металл протыкает её живот. Она истекает кровью, а я не останавливаюсь, вытащив нож, я наношу новый удар уже в шею. Горячая кровь с шипение брызгает из раны, видимо, я задел артерию. Ещё один удар, ещё и ещё. Она уже не дышит, но мне всё равно, моя жестокость лишь растёт. Стоя над телом на коленях, я бью её ножом всё сильнее и сильнее, пока рука не начинает болеть. Лишь тогда я поднимаюсь на ноги и устало возвращаюсь в ванную.
В зеркале над раковиной я вижу себя, Марка, только уже настоящего.
Четырнадцатилетний парень: худой и бледный. Я сижу запертый в чулане, пока мама развлекается с очередным ухажёром…
Больные счастьем
Они любили друг друга, но не были парой. Они просто были. Она и Он. Ей – шестнадцать, ему – двадцать два. Но какая разница сколько вам лет, если для вас время остановилось? Он был выше неё на две головы. Но какая разница, какого вы роста, если вы существуете вне своих тел? Она не умела краситься, да и не делала этого никогда. Он мог не расчёсываться неделями. Она носила тяжёлые ботинки, слишком массивные для её тонких ножек. А Он ходил в изорванных джинсах, штанины которых были слишком длинными и вечно промокали в лужах. Но какая разница, как вы выглядите и что на вас надето, если все говорят, что вы больны? И кому какое дело чем именно, если вам ваша болезнь не мешает? Они никогда и не задумывались, чем, просто жили, мечтали, танцевали и радовались. Радовались новому дню, осенним листьям и душистому чаю. Он радовался Ей, а Она Ему. И пусть от Него пахло смолой, а от Неё – чёрным кофе. Он без умолку болтал о чём-то, а Она всегда молчала и лишь изредка пела что-то на известном ей одной языке. Он приносил в дом ящериц, лягушек и многоножек, а Она ходила во сне. Им было хорошо вместе. И пускай люди начинали перешёптываться, когда видели Их вдвоём, качали головами и тыкали пальцем. Им было плевать. Они продолжали всё делать вместе. Вместе смеялись, вместе катались на коньках и ходили в лес. И ушли тоже вместе. Лежали на асфальте, смотрели на звёзды, а потом взялись за руки, ушли на небо по лунной стремянке и не вернулись. Почему? Неизвестно. Может, устали-таки от осуждающих взглядов, а, может, просто решили отдохнуть от земной суеты где-нибудь в созвездии большой медведицы или у берегов млечного пути. Кто знает? Да и какая разница. Главное, что Им хорошо там. Ей и Ему – двум единственным в мире людям, больным счастьем…
Ангел
Как ты оказался здесь, Ангел мой? Почему твои глаза покрылись ледяной коркой? Твои крылья обломаны и испачканы в дорожной пыли, у твоего носа застыла тонкая струйка крови… Волосы твои искрятся от свежего снега, а синеющие губы – от белой пены… Я целую тебя в лоб, опускаю твои веки и вспоминаю, как когда-то мы сидели с тобой на кухне и пили ромашковый чай. Комнату заполнял туман, на потолке тускло мигала лампочка. Твои глаза, окружённые тенями, были полны тоски. Припухшее веко дёргалось, руки дрожали. Твои потрёпанные крылья покрывала запёкшаяся кровь. Волосы цвета ночи были небрежно рассыпаны по плечам. Рубашка твоя была расстёгнута, и я мог видеть твои рёбра, покрытые свежими синяками. Выпирающие кости просвечивали сквозь бледную полупрозрачную кожу, казалось, что на них нет плоти, лишь облачная дымка… Ты сидел на диване, закинув ногу на ногу, и, задумчиво покусывая разбитую губу, выдыхал сигаретный дым. Я чувствовал твою боль, ты был так несчастен в тот вечер, что мне хотелось прижать тебя к себе, сказать о том, что я люблю тебя, со всеми твоими язвами и шрамами, со всеми заплатами, которыми заделано твоё в клочья изорванное сердце. Но я не решился… И теперь мне горько, что ты возвращаешься на небеса, так и не узнав, что был нужен на земле…
Мама всегда говорила, что мальчики не плачут
Андрей медленно брёл сквозь мглу, нарушая окружающую тишину звуком своего дыхания, частыми ударами сердца. Вокруг кружили светлячки звёзд, ноги по колено утопали в блестящей дымке космической пыли, но Андрею было не до этого. Он шёл, не замечая ничего. Шёл, опустив голову и крепко сжав зубы, сведя брови к переносице и часто-часто моргая. Пролетавшая комета чуть не врезалась в Андрея, она успела свернуть в сторону в самый последний момент и обожгла щёку парня, хлестнув по ней своим огненным хвостом, и полетела дальше, оглядываясь назад и думая, что это за чудак встретился ей на пути. Чёрная дыра вцепилась в капюшон куртки Андрея, сняв с хозяина, поглотила её и посмотрела вслед уходящему, удивляясь, почему этот странный человек не испугался, почувствовав её ледяное дыхание. Но Андрею было всё равно и на кометы, и на чёрные дыры, и на летающий вокруг космический мусор, он шёл вперёд, не замечая ни боли от ожога, ни холода сковавшего всё тело. А Земля между тем становилась всё дальше, сначала она превратилась в маленькую точку, а затем и вовсе затерялась во тьме. Звёзд становилось всё меньше, мгла делалась всё гуще и вскоре поглотила всё вокруг. Андрей упёрся в стену и лишь тогда остановился. Он сел, прижав колени к груди и разрыдался, громко, надрывно, захлёбываясь и вздрагивая всем телом. Горячие слёзы хлынули из глаз парня ручьями, нет, реками. Два Нила, бурля, брызгаясь, выход из берегов, побежали по его щекам. Андрей хотел выплакать всю боль, все обиды, скопившиеся за жизнь, разрывавшие изнутри его сердце, уже трещавшее от напора, неспособное вместить в себя столько. Он кричал, сотрясая вселенную, ногтями разрывал кожу на шее, будто вместе с кровью из тела могла вытечь печаль, кривил губы, привыкшие улыбаться судьбе в ответ на все её удары. Все, кто знал Андрея, никогда бы не поверили, что он сидел здесь, сжавшись в клубок и ревел, ревел прям как девчонка, а выплакавшись, упал без сил, жалкий, беспомощный и такой маленький в этой огромной и опасной вселенной. Да он бы и сам не поверил.
Мама всегда говорила Андрею, что ни один мальчик на Земле не плачет…
Happy Halloween!
Сегодня 31 октября, самайн… Раньше в этот день друиды совершали жертвоприношения и надевали шкуры зверей, чтоб скрыться от злых духов. А что сейчас? Дурацкие украшения, глупые фонари из тыкв. По улицам, выпрашивая конфеты, ходят дети. Они надевают маски и разрисовывают лица гримом, хотят выглядеть пугающе. Но лично меня больше всего пугает то, что люди совсем позабыли историю дня мёртвых, перестали уважать традиции своих предков. А самое главное, что за это их никто не наказывает… К моему дому подходят несколько ребят, лет десяти. Звонок в дверь. Я, стараясь улыбаться как можно более дружелюбно, открываю. «Сладость или гадость?» – дружно восклицают дети. Эта фраза изрядно мне надоела, но я не подаю вида. Продолжая улыбаться, щедро насыпаю конфет в их ведёрки и желаю детям счастливого хэллоуина. Они спускаются с моего крыльца. Три мальчика и две девочки, в сумме пять… Пятеро детишек сегодня покинут этот мир, ведь у добытых ими конфет особая начинка. Цианид. Достаточно по-хэллоуински? Не могу сдержать смех, но сейчас ещё не время веселиться. Пора и мне надеть свой костюм, ведь больше некому покарать людей за их невежество…
Образцовая семья
Маленькая кухня дышала жаром плиты, запахом специй и варёной курицы. Часы, тихонько тикая, отставали на пару минут. Лампочки в люстре тускло мерцали тёплым желтоватым светом. На столе лежала клеёнчатая белая скатерть с цветочным узором, сверху на ней стояли три тарелки – две глубокие и одна не очень.
Лиза сидела на диване, ссутулившись, и сдувала пар с ложки супа. Мама сидела напротив и, поджав губы, буравила Лизу взглядом. Девочка стойко терпела, завесившись волосами и боясь поднять глаза. Папа тихонько напевал что-то, перемешивая в супе сметану. Лизе очень хотелось ему подпеть, и она знала слова, но стеснялась.
– Голову подними, сейчас волосами в тарелку макнёшься! ― строго сказала мама, ― и спину выпрями! Опять вся скрючилась.
Лиза послушно выпрямилась, продолжая есть. На несколько минут в воздухе повисло тяжёлое молчание, пока мама вновь его не нарушила.
– А Марина семестр со всеми пятёрками закончила, ― сказала она, со значением глядя на дочку, ― умничка такая!
«Не то что ты, ничтожество» ― про себя закончила Лиза. Она знала к чему клонит мама. У девочки вдруг ужасно заболела голова, ей казалось, что она сидит в тесной коробке, тяжёлая крышка которой давит на неё. Выглядело так, будто их с мамой разделял лишь стол, но на самом деле между ними была бескрайняя бездна, и они обе знали это. А вот папа даже не догадывался. От мысли об этом Лизе почему-то стало очень обидно. Она быстро доела суп и, вымыв тарелку, ушла в свою комнату. Прикрыв дверь, девочка легла на кровать, уткнулась лицом в подушку и тихонько заплакала.
