Анна Лис Савкина
Не навсегда…

Дальше по дороге (1917 г.)

Емеля не сразу понял, где находится. В голове всё ещё звучало эхо выстрелов, криков и лошадиного ржания, всё это пронзал тонкий мерзкий писк, отзываясь пульсирующей болью в ушах. Мутный воздух пах порохом, опалённым мясом и жжёной шерстью. Пелена перед глазами постепенно растворилась, и Емеля разглядел лошадиную морду с белой проточиной. У широких ноздрей запеклась кровь, на которой уже сидели мухи, под испуганно распахнутым левым глазом темнела неровная рана с засевшим осколком гранаты. Емеля никак не мог вспомнить имя своей кобылы, почему-то сейчас это казалось ему важным. Он протянул руку, чтобы согнать мух, пальцы ткнулись в мягкую холодную шкуру. Имя было какое-то совсем простое и хорошо знакомое. «Манька? Милка?». Что-то молочное, под цвет проточины. «Простокваша? Кашка?». Емеля нахмурился. Густое молочное имя крутилось в голове, но он никак не мог его ухватить. «Сметанка?». Кончиками пальцев провёл между лошадиными ноздрями. В её имени было что-то сладкое…

– Манка… Манка!

Губы зашевелились, но до слуха слова так и не добрались.

– Манка! ― крикнул Емеля громче.

Далёкий звук собственного голоса немного привёл его в чувства. Только теперь он заметил перевёрнутую тачанку, зарубленного саблей равенского солдата, который лежал, неестественно запрокинув голову и разинув рот. Медленно, вместе с осознанием случившегося, начал подниматься страх. В теле растекалась тупая боль. Опершись на руку, Емеля смог сесть, земля под ним будто ходила ходуном. Ноги и руки были на месте и в целости – это уже радовало.

Чуть дальше Манки, привалившись головой к её передним ногам, лежал рыжий мерин в разорванной упряжи со сломанным хомутом. Брюхо и бок животного изрешетили осколки. Вместо левой плюсны был лишь искорёженный кровавый обрубок. Емелю скрутило от рвотного позыва. Убитые были разбросаны боем везде, куда падал взгляд. Третья лошадь, тянувшая тачанку, лежала выше по склону, в стороне от двух других, точнее лежало то, что от неё осталось. Разбитая слизисто-бурая масса с обломками костей была свалена под каурой спиной, уцелевшие шея и голова вовсе казались чем-то инородным. Это была Зорька – своевольная и игривая любимица кучера. Самого Данилы поблизости не было, и Емеля медленно оглянулся в надежде, что и не увидит своего боевого товарища. Бешено прыгающее сердце болезненно сжалось. Судя по позе и кровавому следу, Данила пытался отползти подальше, и Емеле даже показалось, что тот ещё дышит.

– Братец… Эй! Данька! ― на четвереньках неловко подобрался к нему. ― Данька! Слышь? ― взял приятеля за плечо и попытался перевернуть, но, увидев его изуродованное взрывом и осколками лицо, отпрянул.

Данила, как мешок, вновь уткнулся в примятую траву.

– Как же ты на месте не помер… ― пробормотал Емеля, не слыша себя.

Ему вспомнилось тушка курицы, которая продолжала бегать после отрубания головы.

– Мож и ты этак…

Рядом с Зорькой приземлилась ворона и запустила острый клюв в её вываленные внутренности. Несколько секунд Емеля тупо наблюдал за тем, как птица вырывает и заглатывает слизкие ошмётки. Его, возможно, ещё раз бы стошнило, но в желудке было пусто. Вновь глянул на Данилу, ещё на нескольких мертвецов. Вернулся к Манке, согнал мух, погладил её по шее и последний раз прижался лбом к серой морде, улавливая знакомый запах.

Ноги подкашивались, почти после каждого шага приходилось останавливаться, чтобы удержать равновесие, но это было лучше, чем ползти, то и дело натыкаясь на трупы.

Боковым зрением заметив какое-то движение, Емеля сначала подумал, что это очередная ворона, коих на поле боя было немало, но тут же понял, что ошибся. Это был равенский солдат – почти мальчишка, как и сам Емеля. Он таращил большие карие глаза, хмурил соболиные брови, беззвучно открывал рот, тыкал в сторону врага наганом, при этом сам выглядел испуганным и, кажется, едва не плакал. Правая его нога ниже бедра была придавлена убитой лошадью и, скорее всего, сломана. Красивое лицо искажалось от боли при каждом движении. Помогать равенцу не было никакого желания, но Емеля подозревал, что, если решит пройти мимо, то получит пулю. Поэтому он просто стоял, пошатываясь, и смотрел на второго пережившего бой счастливчика.

– Ничерта не слыхать! ― громко сообщил Емеля.

Лицо солдата явно выразило злую досаду, свободная рука сжалась в кулак, грудная клетка расширилась от глубокого вдоха:

– Помоги мне! ― заорал он так, что на шее аж вздулась вена, после чего кивнул на мёртвую лошадь и, вроде как, выругался.

Емеле вдруг стало смешно. Он нередко косил под дурачка, чтобы отлынивать от работы и сейчас мог бы поступить так же. Но обречь человека, пусть даже и врага, на долгие мучения, а, возможно, что и на смерть – слишком жестоко.

– Шпалер кинь сюды! Опосля помогу!

– Чего тебе?! ― переспросил равенец.

– Тоже оглох, чё ли?! Пушку давай! А то так и подохнешь тута!

Немного поколебавшись и проговорив что-то, солдат бросил наган в сторону собеседника. Оружие оказалось не заряженным, но Емеля на всякий случай сунул его за пояс. Он не знал, сможет ли приподнять или сдвинуть лошадь, но решил, что, в крайнем случае, просто волоком оттащит равенца. Всё равно нога у него уже сломана. Огляделся в поиске того, что можно использовать как рычаг, но поблизости ничего подходящего не было. Вздохнув, Емеля наклонился, тут же чуть не свалился головой вниз и опустился на колени, подсунул руки под лошадиную шею и потянул вверх, стараясь как можно дольше удерживать. Солдат заёрзал, пытаясь отползти, но ничего не вышло.

– Да ползи ты, размазня! ― прикрикнул Емеля, цепляясь ногтями и ощущая, как неприятно под них забиваются частички лошадиной шкуры.

Не глядя на равенца, перехватился за гриву, попытался поднять за неё, но, похоже, сделал только хуже, так как услышал вскрик и получил увесистый хлопок по спине, тут же отпустил. Солдат, вроде как, даже с места не сдвинулся, губы дрожали, на лбу выступила испарина.

– Ну чё колупаешься?! ― зло прикрикнул на него Емеля. ― Я её с тебя не перевалю! Ногу-то тащи, разиня альтовская!

– Она в стремени застряла! ― крикнул тот надрывно.

– Манать твою рать, чё-ж ты молчал?! ― обойдя лошадь, Емеля отстегнул подпругу, после чего вернулся к солдату: ― Тащи теперь со всей дури, иначе брошу тебя здесь к чёртовой бабушке.

Одной ногой он перешагнул через равенца, медленно наклонился, морщась от усилившейся головной боли, поглубже просунул ладони под лошадиную холку, крепко упёрся подошвами в землю, выдохнул, стиснул зубы и, напрягая спину, приподнял тушу животного насколько смог, постарался удержать, подходя ближе:

– Ползи, дура!

Перед глазами мерцали круги, туда-сюда металась свободная нога в солдатском сапоге, наконец по земле проволоклась вторая в полуразмотанной портянке. Уронив лошадь, Емеля сам повалился сверху и, не успев выставить руки, воткнулся лбом в землю. Неуклюже перевалился, сел на колени и развернулся лицом к равенцу. Тот был совершенно белый и весь дрожал, влажные от пота пряди налипли на лоб. Тяжело дыша, во все глаза смотрел на Емелю, будто боялся даже просто увидеть свою сломанную ногу. На запёкшихся губах угадывалось слово «спасибо». Ощущая тяжёлую слабость, Емеля зажмурился, всё вновь стало расплываться, голову потянуло вниз. В следующий миг он почувствовал щекой холодную лошадиную шкуру. Приоткрыл глаза и понял, что равенец судорожно трясёт его за плечо.

– Да отвали ты, ― непослушной рукой Емеля попытался отмахнуться. ― Ядрёна-зелёна… ― он сел, хмурясь, и потёр лицо ладонью.

Секунд через пятнадцать окончательно пришёл в себя:

– Ну чё зенки таращишь? ― фыркнул он на своего единственного собеседника. ― Твои куды пошли?

Оглянувшись по сторонам, тот дрожащей рукой указал направление. Это не особо помогло. Емеля понятия не имел, куда теперь идти. Все, кто были ему своими, полегли на поле боя, ближайшие деревни захвачены равенцами, хоть сам ложись и помирай на месте. Солдат подёргал его за рукав, отвлекая от мрачных мыслей и громко спросил:

– А ты теперь куда?

– На кудыкину гору. Тебе-то чё?

Пробормотав что-то недовольно, равенец продолжил уже так, чтобы его слышали:

– Помоги до деревни дойти!

– Ага, щас, только штаны подтяну. Ничё не хочешь больше? ― съязвил Емеля.

– У меня тётка там живёт! Можешь у неё немного пересидеть!

– Ага, чтоб ты стуканул, а мне ваш комиссар потом шпалер в рожу ткнул? Во тебе! ― он выставил правое предплечье кулаком вверх и хлопнул второй рукой по локтевому сгибу, изобразив вполне понятный жест.

– Да не буду я тебя сдавать! Оставаться не хочешь – хоть просто дойти помоги! Тебе всё равно деваться некуда!

Емеля скрестил руки на груди и задумчиво насупился. Деваться ему, действительно, было некуда. А согласится – может, взаправду, и место переночевать дадут, а, если повезёт, то и миску супа нальют.

– Ладно, ― плюнув на руку, протянул её собеседнику. ― Идёт…

Солдат поморщился, но тоже плюнул на свою ладонь перед рукопожатием.

– Гойда, ― представился Емеля по фамилии, и только после этого по имени.

– Арсений! ― равенец вытер руку об штаны.

– Ну и имечко… ― усмехнувшись в ответ на мрачный взгляд собеседника, Емеля отметил, что шум в ушах стал тише, а все внешние звуки, наоборот, громче.

Он осторожно поднялся, подошёл к Арсению и присел уже возле него:

– Ну-ка, покежь кривондяпку свою…

– Не трогай! ― тот испуганно отодвинулся. ― Надо найти какие-нибудь две деревяшки и к ноге привязать!

– Учёный-мочёный. Кабыть я сам не знаю. Где я тебе деревяшки возьму? Она, мож, и не поломана у тебя.

– Поломана!

– Да встать хоть попробуй, разлямзя! ― Емеля закинул руку Арсения себе на плечи, попытался подняться с ним, едва удерживая равновесие.

Жмурясь, кривясь от боли, шатаясь и поджимая повреждённую ногу, равенец всё-таки встал:

– Наступить больно! Не смогу идти!

– Да не ори ты в ухо, отсель и так слыхать, ― буркнул Емеля, чуть отклонив голову. ― Хрен с тобой, лез на закорки.

– Куда?

– На спину мне, кулёма! Только не ной опосля, ежли свалюсь.

Прихватив ноги Арсения под коленками, Емеля слегка подкинул его на спине, чтобы было удобнее нести, чуть наклонился и сделал пару шагов:

– Куды топать?

Равенец махнул рукой, и они неторопливо двинулись в указанном направлении.

Пряди волос лезли в глаза, спина потела, голову по-прежнему заполняла боль. С каждым шагом всё больше хотелось избавиться от живой ноши, и особенно это желание возрастало, когда взгляд натыкался на убитых товарищей из ополчения.

– Много ты народу побил? ― зачем-то спросил Емеля.

– Не очень-то… Не считал.

– Кабыть бы ты честно ответил, ежли много. А тута сколько?

Арсений несколько секунд молчал, будто вспоминая.

– Да говори уже честно, а то скину.

– Двоих, может троих… А, может, просто ранил…

– Кого?

– Да откуда я знаю? Рассматривал я их, что ли? Ты сам-то знаешь, сколько убил?

– Много! ― с вызовом проговорил Емеля. ― Как траву выкосил с пулемёта!

– Да с пулемётом любой дурак сможет! А ты попробуй саблей или штыком! ― заспорил Арсений.

– А на кой чёрт мне сабля со штыком, ежли есть пулемёт! И не любой дурак с ним управится! Как полыхнёт, ежли прощёлкаешь – мало не покажется!

– Всё равно за пулемёт прятаться – не с коня рубить!

– И не с коня брякнуться, ― съязвил Емеля.

– Имей совесть. Мы с Каштаном полгода вместе воевали, а тут его какая-то сволочь пристрелила… Он так забрыкался…

Окончание фразы ускользнуло от слуха. Емеля и сам осознал, что ляпнул лишнего и даже застыдился. На своей Манке он ездил всего три месяца, но успел за это время привязаться к ней и прекрасно понимал, каково это – потерять любимое животное. Однако извиняться не стал. Вспомнилось, как утром, когда Емеля запрягал Манку, она ластилась к нему, тыкалась носом в лицо, опускала ему на плечо тяжёлую голову, будто пытаясь обнять. Потом перед глазами возникла разорванная гранатой Зорька, потом – обожжённое, истыканное осколками лицо Данилы. На душе стало совсем погано.

– Слышь? ― он слегка дёрнул плечами. ― Ты б хоть песни пел или сказки рассказывал. А то так с тоски подохнут недолго…

Немного помолчав, Арсений кашлянул, вдохнул и запел:

«Мы из мрака поднялись,

Устремивши взгляды ввысь,

И мозолистые руки

За оружие взялись.

Крапивою пусть порастут

Руины церквей и дворцов…»

– Лучше захлопнись, пока я тебя в канаву не выбросил, ― перебил Емеля, узнав песню, которая считалась гимном равенской армии. ― Давай нормальное чё-нибудь.

– Что? Я, может, не знаю других.

– Ядрёна-зелёна, подобрал же бестолочь. Тебе чё, мамка в люльку песни не пела? Бабка частушкам не учила?

– Не учила, ― буркнул Арсений.

– Ну тады я научу! ― Емеля поглубже вдохнул и заголосил:

«Горлопаня песни хрипло,

Равенцы шагают,

Их с ружьём и хворостиной

В деревнях встречают!

Приходил ко мне Альтов,

Звал идти за равенцев,

Мордой ткну его в навоз

И подпну под задницу!

Мне чё розы, чё крапива –

Совершенно наплевать!

Полоснуть косою лихо,

Ну а после – обоссать!»

Замолчал, запыхавшись, и сглотнул липкую слюну:

– Последнюю сам сочинил! ― похвастался он.

– Было бы чем гордиться…

– Сам попробуй, опосля выёживайся, ― обиженно отозвался Емеля.

Арсений на несколько минут замолк, а после неожиданно выдал:

«На тачанках ополченцы

С поля боя мчались,

Кину им гранатой вслед,

Чтоб не расслаблялись!

То ли в уши грязь набилась

У Емели-дурака,

То ли взрывом оглушило,

Что не слышит ничерта!»

На мгновение Емеля остановился, глянул на ближайшее дерево, за два шага приблизился к нему и, резко развернувшись, левым боком впечатал Арсения в ствол, сам не смог удержаться на ногах и свалился вместе со своей вскрикнувшей ношей.

– Подонок ублюдочный… Чтоб тебя черти драли… ― скорчившись от боли, взвыл Арсений.

– За помелом следи! ― Емеля кинул в него горсть земли вперемешку с хвоей и листьями. ― Головастик хренов… Язва альтовская, ― он поднялся, опираясь рукой на ствол дерева. ― В другой раз башкой тебя воткну.

– Да пошёл ты!

– Да я-то пойду, а ты тута и подохнешь один! ― Емеля пнул воздух, шаркнув подошвой сапога.

Злоба его отступила так же быстро, как и нахлынула, и события нескольких последних минут даже показались забавными. Усмехнувшись, посмотрел на Арсения:

– А везёт тебе ноне на падения. Хорошо хоть стремян на мне не было.

– Заткнись…

– Да не бухти, ― Емеля присел возле собеседника. ― Лезь давай обратно. Буишь у меня грязь из ушей выколупывать.

Хмурясь и неслышно продолжая ворчать, Арсений всё-таки снова заполз ему на спину.

– Вишь, а ты бы, уже стрельнул меня. Или тама бы и оставил подыхать.

– А ты из себя героя-спасителя строишь?

– А кабыть енто не так.

– Я бы, может, тебя и не потащил, но стрелять бы не стал. И из-под лошади бы вытащил.

– Силёнок не хватит.

Недовольно выдохнув Емеле в затылок, Арсений затих.

От молчания в голову лезли мрачные мысли, спутник, явно, не был расположен к беседе, потому вскоре Емеля снова запел:

«В небе звёздочки зажглися,

Покатилася луна.

А меня уж красна девка

Поджидает у окна!

Я сваво коня пришпорю

Перепрыгну чрез плетень.

По милахе ненаглядной

Стосковался я за день!»

Свой сильный звонкий голос он слышал почти так же отчетливо, как прежде, и это не могло не радовать. Песен Емеля знал столько, что хватило бы на несколько дней пути. Он замолкал лишь, чтобы перевести дух или припомнить вылетевшие из головы слова, а затем снова продолжал, пока не охрип.

Ноги начинали заплетаться, одежда прилипала к потному телу, в глазах мутилось. Окончательно утомившись и запыхавшись, Емеля остановился:

– Шабаш. Ухандокался уже шагать. Слазий, ― отпустив сначала здоровую, потом больную ногу Арсения, стёр рукой пот со лба, расправил плечи и потянулся, щурясь от солнца. ― Взмок как мышь… ― покусывая язык, чтобы рот хоть немного смочился, он сел там же, где стоял, затем лёг и закрыл глаза. ― Неслабо, видать, мне бебухи отбило. Досель мутит… И башка свинцовая…

– Конечно будет свинцовая, если так орать. Я уже жалел, что сам не оглох, ― Арсений подполз к дереву, прислонился спиной к стволу и вытянул повреждённую ногу. ― Ты бы так не валялся, а то солнечный удар будет. Лучше через лес идти, там хоть тенёк.

– Заблукаем там к чёртовой бабушке и кранты…

– Если пойдём примерно на юго-восток, в ту сторону… ― указал Арсений левой рукой, ―… выйдем к реке. Потом вниз по течению, и к деревне. Завтра к вечеру там будем.

Приоткрыв один глаз, Емеля с интересом посмотрел на него:

– Ты енто с чего так решил?

– Карту запомнил. Там солнце вставало, значит там восток. Ютейка впадает в Арьгу, а Арьга в той стороне.

– Ну ты! А башка-то у тебя не только фуражу носить да кашу жрать, ― на четвереньках Емеля подполз к собеседнику и сел рядом с ним. ― Мож ты там и криницу какую видал на карте?

– Что?

– Родник. А то сушняк – хоть помирай.

– Не знаю. Откуда ты только таких слов набрался… Криница… ― повторил Арсений, усмехнувшись.

– Кто много шагал – тот много слыхал, ― с самодовольной улыбкой пояснил Емеля. ― Я ж из мамки сразу на дорогу выполз.

– На дорогу куда? До горшка и под стол?

– Выёжвается, а сам-то только анадысь сопли вытирать научился.

– Не завидуй. Может и ты когда-нибудь научишься, ― продолжил язвить Арсений.

– Ой, щелобон, ― Емеля в шутку замахнулся на него. ― Как бы чакнул тебя, да боюсь тута же и подохнешь, ― вместо удара лишь хлопнул по плечу. ― Щас, трошки дух переведу и пошагаем до лесу. Ты сам-то откель будешь? Не с Зимовьевска, часом?

– Нет. Из Арьговца. А что?

– Да так, любопытно. Стало быть, и там ужо альтовский крапивник развёлся.

– Мы и до Новогуевска скоро дойдём.

– Ага. Наипаче ты, шустрее всех доковыляешь, ― хохотнул Емеля. ― Далече не уйдёте. Тама ащё и на малиновых нарвётесь по пути. Зорин с кичмана убёг, ох они теперича барагозят.

– Это он при серебряных сбежал. А как мы посадим – так не сбежит.

– Белебеня. Только бы людям напакостить.

– Не напакостить! Для вас же стараемся! ― вспыхнул Арсений. ― А вы ещё сопротивляетесь! Привыкли на помещиков впахивать! Каждый только о своём кармане тревожится!

– Так об чём ащё тревожиться, когда семеро по лавкам сидят да ложками стучат? ― Емеля тоже начал сердиться. ― Сами голодранцы свои революции затеяли, и всех такими же сделать хочите.

– Это пока война тяжело! Зато дальше равенство будет и всем всего достаточно!

– Да с голодухи все подохнут, пока вы альтовщину городите! Ащё и людей кладёте толпами! Вон, ― мотнул головой в сторону, откуда они пришли, ― …сколь нас было! А остался я один! А без мужика какое хозяйство? У Даньки – кучера – мамка с тятькой старики осталися да жинка с двумя ребятишками. Кто теперича кормить их будет? Альтов ваш? ― кипящий гнев Емели изредко выплёскивался у него изо рта брызгами слюны.

Арсений побледнел и, кажется, от того, чтобы полезть в драку его сдерживала только повреждённая нога:

– А кто вас заставлял восстания поднимать?!

– А иначе вы бы и нас к себе воевать силком затащили! Всё одно помирать!

– Да кому вы такие вояк нужны!

– Да вы хоть хромых, хоть косых обязуете! Видать, надо!

Выдохнув сквозь зубы, Арсений скрестил руки на груди, будто стараясь удержать себя на месте:

– Пустой это разговор. Всё равно каждый при своём останется.

– Пустой. Это башка у тебя пустая, як барабан.

– Да лучше уж пустая… Чем дерьмом набитая…

Последние слова Емеля не расслышал, но прочитал по губам и после этого, не сдержавшись, увесисто треснул собеседника по затылку:

– Сказал – чакну тебе!

Арсений тут же пружинисто развернулся и влепил в ответ пощёчину. Удар пришёлся в скулу ближе к глазу. Емеля зажмурился и запоздало отмахнулся:

– Ах ты гнида! ― он плюнул в Арсения, попав прямо на зелёную равенскую нашивку с крапивным листом. ― Хрен я тебя дальше поволоку! ― от резкого подъёма на миг потемнело в глазах, но это не помешало ему развернуться и энергично зашагать в сторону леса.

Емеля ожидал услышать оклик и извинения, но ни одного, ни второго не последовало. Шагов через двадцать он не выдержал и обернулся: Арсений полз, подволакивая больную ногу. Немного поколебавшись, Емеля всё-таки пошёл дальше, решил, что можно ещё подождать извинений. Однако с каждой минутой совесть всё сильнее и настойчивее покусывала его душу, как надоедливый овод. Всё-таки Емелю воспитали дорога и нужда, а перед ними все равны – нет своих и чужих. Потому не прошло и получаса, как он развернулся и неторопливо, будто нехотя, пошёл назад:

– Ты этак до ишачьей пасхи колупаться будешь…

Арсений молча продолжал ползти, не поднимая голову.

– Слышь? Портки протрёшь.

– Пошёл ты.

– Да иду я. А вот ты чевой-то тащишься, ― чуть наклонившись к собеседнику, Емеля заговорил с ним, сюсюкая, как с ребёнком: ― В ящерку играешь? ― выпрямился и рассмеялся, когда Арсений бросил в него вырванный с землёй клочок травы. ― Пыхтит – не ёж, ползёт – не змейка. Чё за заверь? А енто сенька! ― пошёл спиной вперёд, глядя на своего спутника.

Тот метнул исподлобья полный ненависти взгляд.

– Ух как зыркает, злодеюка. Как жигучкой полоснул. Грозен зверина, ― продолжал подтрунивать над ним Емеля. ― Ну харе дуться, лопнешь, ядрёна-зелёна. Полетят клочки по закоулочкам… А дюже ты меня охлобыснул, поди и синячина вылезет.

– Да заткнёшься ты или нет, ― сердито проговорил Арсений, вскинув голову. ― Что тебе надо?

– Мирькаться буим? В дороге и ворога братом назовёшь, ― Емеля присел и протянул ему руку. ― Тётку-то пожалей – ухандокается тебе портки штопать.

Устало вздохнув, Арсений сдался и чуть сжал кисть собеседника:

– Ладно, мир.

– Вот енто другой разговор! А то всё пыхтит да дуется. В завоек мне токма не плюй, а то всех вошек взбаломошишь.

– А они у тебя есть? ― с опаской спросил Арсений, даже чуть отпрянув.

– Да шуткую я, ядрёна-зелёна.

В лесу было ощутимо прохладнее. Прислушавшись, Емеля даже смог уловить птичий щебет, от которого на душе становилось легко и мирно. Невольно улыбнулся, вдыхая запах нагретой солнцем листвы, при этом сам не заметил, как остановился.

– Ты чего? Устал? ― поинтересовался Арсений.

– Слышь? Пташечки щебечут… ― жмурясь от удовольствия, ответил Емеля.

– Ну да. А ты-то как слышишь?

– Да, видать, не совсем оглох. Да и мутит меня уже поменьше. Слазь, посидим трошки, ― отлепив язык от нёба, слегка покусал его.

От жажды першило в горле.

– Я думал, что ты от пулемёта глуховат, ― проговорил Арсений, усаживаясь под деревом.

– Не, от него-то тоже ухи звенят. А ноне нам с Данькой граната прилетела, вот меня и швырнуло.

– Так я угадал в частушках про гранату. А тебя контузило, наверное. У нас в батальоне был один контуженный, рядом с ним тоже граната взорвалась, ещё когда он на востоке воевал. На правое ухо оглох и буянил часто, чуть что – сразу драться лез. Или просто иногда замирал и минут по десять просто перед собой смотрел.

– Ряженый-суженый и чутка контуженный, ― усмехнулся Емеля. ― Ну уж, не взыщи, ежли барагозить или тормозить начну, ― вытянулся на земле и закрыл глаза. ― Вздремнуть бы… И водички колодезной глотнуть. Хоть бы дождичек. Ни облачка на небе…

– Ничего, завтра к речке выйдем.

– Ежли от жажды не подохнем.

– Человек без воды может прожить почти неделю. Так что насчёт этого не волнуйся.

– Ой головастик, ― расслабленно выдохнул Емеля, не особо прислушиваясь к собеседнику.

Он пошевелил пальцем от ощущения, что по нему кто-то ползёт. Открыл глаза и поднёс руку к лицу: по обратной стороне ладони бежал муравей. Подставив указательный палец другой руки, пересадил насекомое и продолжил наблюдать за его движением.

– А ты сам откуда? ― поинтересовался Арсений неожиданно.

– С тридевятого царства, куда Макар телят не гонял, ― Емеля перевернулся набок и пустил муравья на травинку. ― Вроде как с Горелкино – деревня такая есть.

– «Вроде как» – это как?

– А вот так. Наверняка не знаю. Матушка – земля ей пухом – вроде как тама меня родила. Родила да и померла.

– А твой отец?

– А тятьку я тоже знать не знаю. Слыхал, будто разбойничал он. Вроде как, даже с Фениксом ходил – с тем самым обожжённым, который теперича за твоих. Стало быть, либо кокнули, либо в кичмане сидит.

– С кем ты тогда жил?

– Годков до трёх бабка ростила, земля ей пухом. Опосля тётка забрала. Вроде как родная, не спрашивал… У них ащё своих пятеро было. Чевой-то решили уехать в Светцы. Тама уже помню, как жили. А опосля – где токма меня не носило…

В памяти Емели вновь возникло одно из самых ранних его воспоминаний: сладки запах цветущей у дороги в Светцы черёмухи, пыль на зубах, скрип деревянных колёс, свисающие с края телеги босые ноги и детский восторг, любопытство и предвкушение чего-то неизвестного. Возможно, именно тогда он и полюбил разом все дороги мира.

– Почему ты с ними не остался?

– Не схотел. Да и им не шибко лишний рот нужон… ― Емеля улыбнулся. ― Я шибутной был. Помню: дед по двору хворостиной гонял и всё бранился, чё я разбойником вырасту. От дядьки мне прилетало за то, чё лапти как попало плёл, да с полей сбегал. А ащё я хобяка такой – обе руки левые, чё ни возьму – вдребезги. И от тётки тоже за енто доставалось. Осточертело ото всех нагоняй получать, вот и убёг.

– Сколько тебе лет было?

– Годков девять, кажись.

Арсений удивлённо округлил глаза:

– Врёшь!

– Да отсохни мой язык, ежли вру, ― приподнявшись, Емеля стукнул себя кулаком в грудь.

– И что ты потом делал?

– Да чё токма не делал: и милостыню клянчил, и в приюте жил, и с цыганским табором мотался, скот пас, у помещика батрачил… Правда выгнал он меня, за то чё я с его дочуркой шашни крутил. А она сама меня подначивала, всё глазки делала, така лукавица, ― не упустил он возможности похвастаться. ― Раскрасата девка была… Брови чёрные, сама румяная, и глазищи такие синие-синие… Ох, тосковал я за ней… ― Емеля вздохнул и ненадолго замолчал, в памяти вспыхнул образ статной, не по годам развитой девушки, но следующая мысль омрачила это воспоминание: ― Теперича, поди, уже нет ни её, ни тятьки еёшнего… Ты до Маковников ходил? Знаю, что твои тама уже были…

– Не ходил, ― отозвался Арсений и как-то виновато потупил взгляд.

Емеля снова лёг и, чтобы разогнать уныние, громко запел:

«Как у берега реки,

Где лужок зелёненький,

Ой-люли, ой-люли,

Разрезвились коники…»

К вечеру жара спала, настроение у спутников поднялось. Они и сами не заметили, как разговор сладился, побежал ручейком, перетекая из одной темы в другую. С беззлобными спорами о пустяках, шутками и забавными историями время полетело быстрее. Всё-таки оба были просто мальчишками и, в сущности, мало отличались друг от друга. К моменту, когда было выбрано место для ночлега, спутники уже болтали как давние друзья.

– …я видел серебряного офицера. Весной нас взяли в окружение под Виёвском, ими штабс-капитан командовал, ― оживлённо рассказывал Арсений: ― Мундир у него вычищенный, пуговицы блестят, погоны, перчаточки белые. Сразу видно, что только приказы отдаёт. Остальные солдаты потасканные, в пыли, в крови, а этот – как на бал. А смотрит так, будто сам своими руками нас всех задержал.

Емеля помог ему сесть на ствол поваленного сухого дерева, с которого тут же оторвал несколько кусков коры и, повозившись, смог отломать довольно толстую ветку, начал устраивать место для костра:

– И как вы с окружения вылезли?

– Да за нами подкрепление подошло, помогли вырваться. А того сноба на месте расстреляли.

– А чё в плен не взяли?

– Не нужен был. Ты костёр развести пытаешься?

– Угу…

Найдя подходящую палочку, Емеля поставил её в небольшое углубление в куске древесины, зажал между ладонями, натянув на них рукава рубахи, и начал быстро тереть их друг о друга, вращая палку.

– Надо было, до того как с поля боя ушли, поискать там у людей хотя бы спички…

– Ащё чё не хватало – мертвяков обшаривать.

– А что? Им спички уже не пригодятся.

Емеля нахмурился, не отрываясь от своего дела:

– Я чужого брать не приучен. Да и не годится почивших тревожить.

– А ты, значит, в Бога веришь? ― в голосе Арсения улавливалась насмешка.

– Крест ношу, по церквям не хожу… ― уклончиво ответил Емеля.

Он знал о критическом отношении равенцев к религии, да и сам никогда не отличался набожностью:

– Тётка с семейством верила, меня приучала. Как сбежал – так не до ентого сталось… А мертвяков всёж-таки трогать не люблю… Чё ихнее – пусть ихним и останется. Меня этак костёр разжигать один цыган научил… Удружил на всю жизьню… Сколько разов уже выручало…

Увидев первую искру и дымок, Емеля наклонился и осторожно подул на основание палочки. Он уже давно приноровился разводить костёр таким образом и, заметив почти восторженный взгляд Арсения, самодовольно улыбнулся.

– И часто тебе в лесу ночевать приходилось?

– Всякое бывало… И в лесу, и в поле…

Когда огонь разгорелся, Емеля отошёл чуть в сторону, опустился на колени, достал из сапога небольшой нож и с его помощью начал рыхлить землю.

– У тебя всё это время был нож? ― ошарашенно спросил Арсений.

– Я всегда его в сапоге таскаю, мало ли чё… Штука полезная. Вроде как, булатный. А чё ты так зенки вытаращил?

– Так ты, если бы захотел, мог бы убить меня…

Емеля недоумённо посмотрел на собеседника:

–И чё? Не схотел же. Да и на кой ляд мне тебя чикать? Схотел бы – и без ентого пёрышка бы тебя кокнул. Шпалером тюк по темечку, да и дело с концом, ― усмехнулся и продолжил выкапывать лунку уже руками. ― Сам же говорил, что не стрельнул бы меня. Аль сбрехал?

– А в бою ты бы и не задумывался, убил бы меня, как остальных… Да и я тебя… ― задумчиво проговорил Арсений.

– Ежли бы да кабы, да во рту росли грибы, то был бы не рот, а цельный огород, ― Емеля поднялся и направился к ближайшей берёзе.

– Что ты делаешь?

– Срежу бересту, уложу в ямку. Роса упадёт – хоть глоток воды будет, ― обошёл вокруг дерева, оценивая его, затем сделал надрез вдоль ствола и подцепил край бересты.

Закончив работу, вытер нож и руки об штаны, затем натаскал хвороста, соорудил подстилку из веток для ночлега под открытым небом и, только когда завалился на неё, Емеля в полной мере ощутил, насколько сильно вымотался. Задрал сначала одну, потому другую ногу, чтобы снять сапоги и размотать провонявшие портянки:

– Ты как хош, а я щас задрыхну. Толкни, как самому невтерпёж станет. В костёр подбрасывать не забывай токма…

– Хорошо, ― Арсений зевнул.

Емеля немного повозился, занял наиболее удобное положение и тут же почувствовал, как слипаются веки.

Сон вернул его на поле боя. Небо было чёрным и сначала казалось затянутым тучами, но, присмотревшись, Емеля понял, что это вороны. Огромная бесконечная стая. Птицы будто держались когтями за воздух, некоторые даже не взмахивали крыльями, словно застывшие чучела. Некоторые клевали плоть своих сородичей, жадно вырывая и проглатывая шматки.

– Запрягай шустрей, пустомеля, ― насмешливый бас Данилы заставил обернуться. ― Покажем им Кузькину мать…