Анна Леонуэнс
Путешествие в Сиам
В 1568 году христианской эры на территорию Сиама вторглись войска бирманского короля Манданахгри. Он обложил Сиам данью. Судя по всему, это был воин наполеоновского масштаба, ибо он расширил свои владения до границ Китая. Стоит отметить, что лучшую часть его войска составляли несколько тысяч португальцев – испытанных в боях воинов с высоким уровнем дисциплины – под командованием знаменитого дона Диего Суанеса. Как и бойцы знаменитого шотландского легиона короля Густава Адольфа во времена Тридцатилетней войны, португальцы были наемниками; они, несомненно, внесли большой вклад в победы бирманского оружия. И это далеко не единственный случай, когда португальские воины служили по найму в армиях стран Востока. Их командующий, Суанес, по-видимому, был храбрым и грамотным офицером и имел полный контроль над бирманскими войсками.
Манданахгри держал королеву Сиама и двух ее сыновей в плену в качестве заложников и гарантии уплаты дани, которой он обложил Сиам. Но после нескольких лет плена в Бирме принцам позволили вернуться на родину. А в 1583 году пленивший их король умер. Его преемник вел борьбу за трон с одним из дядьев, и король Сиама, воспользовавшись столь удобным случаем, провозгласил независимость своей страны. Вскоре против него направили более мощную армию под командованием старшего сына бирманского короля. Но теперь королем Сиама был один из юных принцев, которых Манданахгри когда-то захватил в плен. В юности его прозвали «Черным принцем» [22], и это почетное звание, по-видимому, соответствовало его качествам в неменьшей степени, чем у английского Эдуарда [23]. Не убоявшись силы и ярости противника, он напал на вражеские войска и разбил их в решающем сражении, собственноручно убив бирманского командующего, вторгся в Пегу, осадил столицу, но понес большие потери, и в конце концов ему пришлось отступить. После «Черного принца» трон занял «Белый Король» [24], мирное правление которого продолжалось много лет.
Следующий монарх, достойный отдельного упоминания, – Пхра Нарай. Он направил послов в Гоа – крупнейшую из торговых факторий Португалии в Ост-Индии – главным образом для того, чтобы пригласить португальцев из Малакки приехать в Сиам и основать там предприятия для взаимовыгодной торговли. Их приняли как самых желанных гостей, а на обратном пути в Сиам португальцев сопровождал монах-доминиканец с дорогими подарками для короля. Этот монах считал, что Пхра Нарай придерживался гораздо более либеральных идей, чем любой другой правитель Сиама, судя по отзывам послов последующих периодов, вплоть до нынешних времен. Он не только разрешил всем португальским купцам открывать свои предприятия на любых подвластных ему территориях, но и согласился освободить их товары от уплаты пошлин. Кроме того, доминиканские монахи тоже получили приглашение строить церкви и проповедовать христианство в Сиаме.
Вскоре после этого чрезвычайного проявления либерального государственного подхода Пхра Нарай едва не погиб в результате необычного заговора. Четыреста или пятьсот наемников из Японии были тайно привезены в страну одним тщеславным богатым феодалом, разработавшим безумный план свержения монарха, чтобы занять его трон. Но короля предупредили о готовящемся нападении на дворец; он арестовал главного заговорщика и предал его смерти. А японцев взял на службу, создав отряды наподобие преторианской гвардии или янычар; однако в этом качестве они так возгордились и приобрели столь большое влияние, что король, забеспокоившись, расформировал эту гвардию.
По всем имеющимся сведениям, Пхра Нарай заслуживал уважения и почитания. События и dramatis personae [25] периода его правления складываются в историю столь романтичную, столь исключительную даже для восточных хроник, что в это невозможно было бы поверить, но подлинность данной главы истории Сиама не вызывает сомнений. Именно в период правления Пхра Нарая Людовик XIV предпринял эксцентричную попытку завоевать Сиам и обратить в христианство его короля. Ну и ну! Один из самых развратных монархов Франции, который до последнего дня жил в атмосфере, отравленной скептицизмом, и подрывал истинные принципы христианства сильнее, чем сам буддизм, вдруг проникся якобы благочестивым стремлением стать орудием обращения в истинную веру правителей Востока. И для этого использовал коварных, влиятельных, неутомимых и отважных священников – иезуитов, которые в тот период активно развивали миссионерскую деятельность.
Якобы для распространения идей Евангелия, но на самом деле, что более правдоподобно, стремясь распространить свое незаметное влияние на все человечество. Представители этого общества, располагая весьма скромными средствами и невзирая на удручающие препятствия, проявляя неукротимую смелость и сверхъестественное терпение, смогли проделать работу, не имеющую аналогов среди достижений человеческого разума. Вот они в диких районах западной Америки приручают и обучают представителей рас, о существовании которых цивилизованный мир и слыхом не слыхивал; вот они карабкаются на ледяные кручи, бредут по пустынным и диким районам Сибири или с Евангелием от Иоанна в одной руке и с иконой от Луки в другой несут жизнь телам и душам многих и многих людей, погибающих под жарким экваториальным солнцем. В общем, везде, где пустила корни европейская цивилизация, находятся следы иезуитской предусмотрительности и рачительного, кропотливого хозяйствования. Вот и сиамский монарх, обладающий большой проницательностью и образом мышления, скорее европейским, нежели азиатским, тоже стал усердно развивать отношения дружбы с этими творящими чудеса иностранцами. А первым министром этого короля стал авантюрист из Греции. Он вел государственные дела с большим искусством и очень успешно, что, должно быть, вызывало восхищение его интеллектуальными способностями, даже если на успехи министра вдохновляли не такие мотивы, как честность по отношению к монарху, который безусловно полагался на его мудрость и верность.
Константин Фалькон родился в 1630 году в знатной семье на греческом острове Кефалония. Его соотечественники на Ионических островах наверняка не знали, где находится королевство, делами которого ему суждено управлять, а многие и названия его не слышали. Когда Фалькон служил на флоте, его судно потерпело крушение у берегов Малабара, и он оказался на борту подобравшего его корабля вместе с группой сиамских чиновников, возвращавшихся из заграничного посольства на родину и тоже потерпевших кораблекрушение. Общительный грек быстро научился разговаривать с новыми друзьями на их родном языке, а благодаря своим достижениям и проворству вызвал у них восхищение и завоевал покровительство влиятельных особ, так что при дворе Пхра Нарая ему был оказан любезный прием. Через некоторое время ему предложили поступить на службу при королевском правительстве. Своей сообразительностью, деликатностью и усердием при выполнении любых поручений он быстро завоевал благосклонность короля, и тот назначил его на самый высокий и почетный пост первого министра.
Звезда бродяги и авантюриста с Кефалонии достигла зенита и много лет сияла с неизменной яркостью; его до сих пор вспоминают и называют выразительным эпитетом – вичайен, что значит «хладнокровный и мудрый». Французские священники, будучи в восторге от его успехов, не скупились на посулы и подношения, дабы тайно заставить его действовать в их интересах. В таких чрезвычайно благоприятных условиях иезуиты приступили к реализации своих планов по обращению в христианство всей Восточной Азии. Назначенные Ватиканом епископы были направлены в Кохинхину, Камбоджу, Сиам и Пегу, хотя жители этих королевств даже не догадывались о дружелюбных намерениях папы римского. Исполнителями этой благочестивой идеи были Франсуа Паллю, Ламбер де Ла Мотт и Игнатий Котоленди, носившие высокие титулы епископов Гелиополиса, Боритуса, Византии и Метеллополиса. Все они были французы, ведь Людовик XIV мечтал, чтобы вся слава этого предприятия досталась исключительно Франции и ему лично.
Все их усилия обратить короля в христианскую веру ни к чему не привели. Однако иезуиты открыли школы и с тех пор трудятся усердно и довольно успешно, распространяя в этих странах идеи и искусство Европы.
Несколько лет спустя Пхра Нарай направил посольство ко двору Людовика, а тот, будучи очень падок на лесть, тут же направил к нему собственное посольство, в котором также были священники во главе с шевалье де Шомоном и отцом Ташаром. 27 сентября 1687 года пять французских кораблей бросили якоря в устье реки Менам; шевалье и его преподобного коллегу в сопровождении иезуитов очень скоро и со всей возможной любезностью принял король. Однако он выразил «опасения», что главную цель их миссии будет не так легко достичь, как им, возможно, казалось. Что касается Фалькона, он с самого начала ловко обыграл иезуитов, сделав так, что все стороны стали содействовать реализации его хитроумных тайных планов.
Обескураженный неудачей де Шомон отбыл во Францию. Он вернулся туда в 1688 году, в самый разгар волнений, связанных со случившейся в тот год революцией в Англии.
Фалькон, когда понял, что он больше не может скрывать от иезуитов отрицательное отношение короля к их планам обратить его в христианство, притворился, будто действует по их указаниям. В то время он еще не думал о том, чтобы захватить королевский трон, но уже было ясно, что он стремится занять более видное место, нежели пост первого министра. Затем слухи о неприязни со стороны знати стали усердно распространять французские священники; они не обладали достаточным влиянием, чтобы свергнуть короля, но все же представляли опасность, так как могли призвать к мятежу простых людей.
Тем временем король Джохора, в ту пору плативший Сиаму дань, по наущению голландцев, которые изначально с завистью наблюдали за махинациями французов, направил к Пхра Нараю своих эмиссаров. Они должны были убедить сиамского монарха уничтожить французов или выслать их из страны и предложить в помощь войска короля Джохора; но это предложение было с негодованием отвергнуто.
Сразу после этих событий произошло еще одно, известное в истории Сиама как восстание макассаров; оно способствовало созреванию революции, семена которой посеяли французы. На острове Целебес (это большой остров неправильной формы к востоку от Борнео) есть район под названием Макассар, правитель которого был незаконно низложен голландцами. Бежавшие в Сиам сыновья свергнутого монарха стали втайне содействовать растущей неприязни знатных вельмож к французам.
А Фалькон, благодаря дипломатичному обхождению и грамотному ведению государственных дел, по-прежнему пользовался большим влиянием на короля. Он убедил Пхра Нарая направить еще одно посольство во Францию, которое благополучно прибыло ко двору Людовика XIV в 1689 году (предыдущее посольство потерпело кораблекрушение у мыса Доброй Надежды). Кроме того, Фалькон умелыми действиями усердно способствовал росту торгового могущества страны; в Сиам приглашали купцов со всех частей света; и на берегах реки Менам возникали фактории всех стран мира. Аютия и Лопбури стали оживленными, процветающими городами. Фалькон строго следил за тем, чтобы у людей была работа, сам энергично занимался развитием сельского хозяйства страны. Наиболее выгодными и стабильными источниками дохода считались рис, сахар, кукуруза и пальмовое масло, и Фалькон тщательно регулировал потоки этих важнейших товаров, при этом старался содействовать безопасности и благополучию многочисленных народных масс, которые занимались их производством или были связаны с ним. Разработанные им законодательные акты были разумными и надежными и в то же время во всем соответствовали интересам короля и его подданных, так что они до сих пор составляют основной закон страны.
Фалькон спроектировал и построил дворцы в Лопбури – два величественных здания квадратной формы с колоннами со всех сторон; каждая колонна представляла собой чередование стержня и выступающих блоков, образующих капители в верхней части и основания того, что они поддерживали. Внутренние помещения были богато украшены позолотой и уставлены роскошной мебелью. И сегодня можно видеть комнату ярко-красного цвета, выходящую окнами на восток, в прекрасном состоянии. Правда, на остальной части бывшего дворца, где когда-то в королевской роскоши жил этот чужеземный фаворит короля Пхра Нарая, теперь только лес величественных деревьев и несколько разрушенных арок.
Также Фалькон возвел знаменитый замок в западной части города, на участке возле северного берега реки, который раньше принадлежал буддийскому монастырю.
Наконец, для защиты от вторжения бирманцев он выстроил стену с парапетом по всей длине и укрепленными башнями через равные интервалы в сорок фатомов; кроме того, имелись еще четыре более мощные башни в крайних точках стены у берега реки за двумя мостами. В стене, по-видимому, было двенадцать или тринадцать ворот; установлено, что протяженность южной части стены составляла 2000 фатомов. Пригородные деревни на обоих берегах реки до сих пор существуют, а дальше за ними – религиозные сооружения, но сегодня они выглядят, скорее, причудливо и не напоминают величественный стиль, присущий архитектуре непревзойденного грека, о котором люди говорят с восхищенным изумлением, все удивительные творения приписывая богам, духам, бесам или «вичайену».
Но роскошь, в которой жил этот надменный государственный муж, его непомерные амбиции, огромные средства, которые он тратил на свои жилища, а также высокомерная, снисходительная манера общения со знатными вельможами – все это вскоре стало вызывать завистливый ропот против Фалькона и его чрезмерно пристрастного хозяина. Когда наконец король заболел и переселился во дворец первого министра в Лопбури, несколько наиболее недовольных представителей знати (во главе с одним из побочных сыновей Пхра Нарая) и двое принцев Макассара с боем ворвались во дворец, чтобы убить монарха. Но храбрый старик, сразу же поняв их намерения, вскочил с дивана, схватил свой меч и заколол себя. Он умер в тот миг, когда убийцы вошли в его покои.
В живописной драме истории Сиама нет другого деятеля, обладавшего столь же истинным благородством и умом, как этот король, который не только прославился военными подвигами и успешными мирными деяниями, но и пользовался народной любовью за искреннюю заботу о благополучии поданных, либерализм, умеренность, скромность, безразличие к официальным почестям, связанным с его королевским статусом, а также (что совсем уж редко встречается среди азиатов) за искреннюю неприязнь к лести, за стеснительное отношение даже к заслуженным и истинным похвалам.
Оставив мертвое тело короля, незадачливые цареубийцы бросились в роскошные покои Фалькона, где тот как всегда днем отдыхал. Рядом с ним не было никого, кроме дочери Констанции, прекрасной юной девушки. Злодеи вломились в его покои и вырвали спящего отца из объятий насмерть перепуганной девушки. Та жалобно умоляла их забрать ее жизнь, но не трогать отца, но они связали Фалькона, выволокли в лес, находившийся за садом его дома, и там, неподалеку от симпатичной небольшой греческой часовни, которую фаворит Нарая построил для уединенных молитв, сначала зверски его пытали, а потом убили и швырнули труп в яму. Дочь Фалькона, побежавшая за ними, крепко обнимала отца, и, хотя сердце ее обливалось кровью, а разум оцепенел от наносимых ему ран и от его стонов, она продолжала подбадривать отца пылкими ласковыми речами и, держа перед ним золотой крест, который всегда носила на груди, вдохновляла его, заклиная встретить смерть мужественно, как истинный христианин. После прекрасную героиню забрал в рабство и сделал своей наложницей злодей Чао Дуа, один из самых кровожадных участников этой банды.
Даже языческие хроники неизменно воздают должное мужеству Фалькона: в них говорится, что «он вынес все пытки с удивительной стойкостью, которая поразила даже убивших его извергов и убедила их, что его сверхъестественное мужество и презрение к боли происходили от чудодейственного золотого креста его дочери».
После гибели опытного и мудрого первого министра бирманцы снова вторглись в Сиам, разорили поля и два года вели осаду Аютии. Поняв, что взять город измором не получится, они решили покорить его огнем; согласно хроникам, пожары в стране продолжались целых два месяца. Один из феодальных владык Сиама, Пхья Так, авантюрист из Китая, который сколотил огромные богатства и при покойном короле занимал пост правителя северных провинций, предвидя надвигающееся разорение страны, собрал своих последователей и вассалов и увел войско численностью около тысячи смелых и решительных бойцов в неприступные горы на территории провинции Накхон-Найок. Оттуда он время от времени совершал набеги на лагеря бирманцев, почти всегда побеждая в этих боях. Затем он двинул свое войско на Бангпласой, и местные жители вышли ему навстречу с драгоценными дарами, приветствуя его как своего монарха. Оттуда Пхья Так на кораблях перебрался в Районг, усилил свое немногочисленное войско за счет большого числа добровольцев, совершил поход на Чантабун, казнил правителя этой провинции, отказавшегося присягнуть ему на верность; набрал еще одно многочисленное войско, построил и оснастил сотню военных кораблей и направился на них в Канкхоа, ранее послав туда же часть своей армии по суше. Конкхоа граничит с Кохинхиной – территорией, которую Пхья Так подчинил своей власти меньше чем за три часа. Затем он повел армию в Камбоджу и прибыл туда в день сиамского шаббата. Выступая перед солдатами, он торжественно заявил, что в тот же вечер будет молиться в храме знаменитого изумрудного идола, Пхракэу. Воинам было велено вооружиться как для боя, но облачиться в священные одежды: мирянам – в белое, представителям духовенства – в желтое; а все священнослужители, сопровождавшие его в походе, должны были первыми войти в великолепный храм через южный портик, над которым высилась трехглавая башня. Затем сам завоеватель, приготовившись к молитвам через говение и очищение, облачился в священные одежды, вооружился до зубов и тоже проследовал в храм, как обещал.
Едва ли не первым своим решением он отправил корабли в соседние провинции за рисом и зерном, а затем стал щедро раздавать продукты голодающему местному населению, посему благодарные жители с радостью подчинились его власти.
Этого короля описывают как увлеченного и неутомимого воина, который пренебрегал дворцами и чувствовал себя счастливым только в полевом лагере или во главе войска. Подданные видели в нем истинного друга, он всегда был добр и щедр к беднякам, а солдатам платил в пять раз больше, нежели прежние монархи. Но с представителями знати он был высокомерен, груб и суров. Считается, что его первый министр, опасаясь открыто выступить против правителя, подкупил его главную наложницу, и та подсыпала ему в еду зелья, от которого король помешался, вообразил себя богом, стал требовать жертвоприношений в свою честь, а также облагал вельмож непомерными поборами, нередко вымогая у них деньги жестокими пытками. Подстрекаемые разъяренными хозяевами люди восстали против властителя, которого еще недавно боготворили, и напали на его дворец, но король, переодевшись монахом, успел покинуть дворец через потайной ход, который вел в расположенный рядом монастырь. Но его вскоре выдали, и первый министр приказал убить короля, якобы опасаясь, что тот устроит еще более ужасные беспорядки и погубит страну, а на самом деле для того, чтобы самому занять королевский трон, не имея конкурентов. Он стал королем под именем Пхра Пхутхи Чао Луанг и перенес дворец с западного берега реки Менам на восточный. В период его правления бирманцы несколько раз вторгались на территорию Сиама, но каждый раз были вынуждены отступать с большими потерями.
Затем на трон вступил Пхен ден Кланг; период его правления не был отмечен какими-либо важными событиями. Он скончался в 1825 году, и с той поры начинается история Его Величества Маха Монгкута, ныне покойного Верховного короля, у которого я и служила и который занимает видное место в моем повествовании.
Глава IV
Гарем Его Светлости и главная супруга
Сенабоди (Королевский совет), посадив на трон принца-монаха Чаофа [26] Монгкута, расстроил интриги сына его предшественника и заодно разбил тайные надежды Чао Пхья Шри Суривонгсе. В день коронации Его Светлость удалился в свои личные покои, где провел в уединении, досадуя и печалясь, целых три дня, о чем до сих пор говорят шепотом, ибо никто из местных – ни принц, ни крестьянин – не смеет открыто обсуждать эту тему. На четвертый день, нарядившись в придворные одежды, он явился во дворец в сопровождении многочисленной свиты, чтобы принять участие в праздничной церемонии по случаю коронации. Проницательный молодой король, еще будучи монахом, был посвящен во многие государственные тайны. Он тепло поприветствовал Чао Пхья Шри Суривонгсе и, преследуя двойную цель – заручиться поддержкой и проверить на лояльность этого недовольного колеблющегося сына своего давнего стойкого приверженца, герцога Сомдеч Онг Яя, – тотчас же поставил его во главе армии и пожаловал ему титул Пхья Пхра Кралахома [27].
Столь лестное назначение не избавило сию минуту Его Светлость от дурного настроения, но на время отвратило от коварных замыслов. Он нашел выход своему раздражению в кипучей деятельности на благо страны. Провел военные реформы и повысил боеготовность армии, сделав на посту главнокомандующего больше, нежели любой из его предшественников, но потом снова впал в болезненную меланхолию, из которой его в очередной раз вывел король, предложивший ему разделить труды и славу правительства на высочайшем гражданском посту – первого министра. Его Светлость принял предложение и с тех пор неутомимо придумывал разные способы, чтобы пополнить государственную казну, обеспечить содействие родовой знати и утвердить собственную власть. Его замечательный талант управленца вкупе с мудрой политикой, проводимой королем, гарантировали бы золотой век его родной стране, если бы не агрессивное вмешательство французской дипломатии в распри между принцами Кохинхины и Камбоджи, в результате которого, как это ни печально, Сиам находился на пути к тому, чтобы потерять одно из своих богатейших владений [28] и, возможно, со временем самому стать самым дорогим бриллиантом в короне Франции.
Таким был Чао Пхья Шри Суривонгсе, когда меня представили ему. Прирожденный лидер, яркая личность среди окружающих его неясных силуэтов, подлинный правитель этого полуварварского королевства, главный стратег его деспотичной политики. Темнокожий, но пригожий, энергичный, крепкого телосложения, с толстой короткой шеей. Крупный нос с широкими ноздрями; взгляд пытливый, пронизывающий; мозг, должно быть, огромный – соразмерный расчетливому системному мышлению. Убедительный в речах на родном языке, он излагал свои здравые неординарные мысли с безукоризненной точностью и вместе с тем многословно. Его единственной слабостью был английский язык: английскими словечками он пересыпал родную речь, зачастую для того, чтобы придать эффект легковесности идеям, которые сами по себе были важными, продуманными и впечатляющими.
Теперь, позвольте, я проведу читателя по залам дворца, где мы найдем этого образованного сластолюбца в расслабляющей обстановке его гарема, в окружении самых новых «питомиц» и «игрушек».
Вглядываясь в старательно созданный манящий полумрак зала, мы различаем в самом центре вереницу девушек с оливковой кожей. По годам и физическим пропорциям они еще совсем дети, но по воспитанию и выучке – женщины и идеальные актрисы. Их человек двадцать, все в прозрачных одеяниях с золотыми кушаками, руки у всех оголены, груди тоже, сверкают варварскими золотыми украшениями при каждом вздохе их обладательниц. Головы чинно склонены, ладони смиренно сложены, взоры под длинными ресницами скромно потуплены. Их единственный покров – юбки, струящиеся вокруг стройных ног, из очень дорогой ткани, расшитой золотом. На кончиках пальцев – длинные заостренные золотые ногти, похожие на птичьи когти. Залу озаряют люстры, висящие так высоко, что свет падает мягкой дымкой на нежные лица и гибкие фигуры.
Еще одна группа миловидных веселых девушек сидит за разнообразными музыкальными инструментами, напоминающими корнет, флейту, цитру, арфу, псалтерий, дульцимер. Главная жена Его Светлости, напомаживая губы, возлегает отдельно на возвышении в окружении обхаживающих ее служанок.
Из-за большого занавеса раздаются тихие нежные звуки флейты, открывающей представление. Откуда-то из ниш выступают двенадцать дев с золотыми и серебряными веерами, которыми, рассевшись в определенном порядке, они обмахивают центральную группу женщин.
Взрыв радостной музыки, и, словно по сигналу, танцовщицы, выстроившись в два ряда, разом упали на колени, выставили перед собой сложенные ладони и склонились перед своим господином, лбами касаясь ковра. Потом резко вскочили на ноги и принялись быстро описывать замысловатые круги, ритмично притопывая по ковру в такт музыке. Далее последовало чудо искусства, какое способны продемонстрировать лишь ученицы с высочайшей физической подготовкой: танец, в котором каждое движение – поэзия, каждая поза – выражение любви, каждая пауза – вопль исступленной страсти. Музыка набухает, наполняется беснованием переливов, это прелюдия к апофеозу; танцовщицы, поднимая изящные ножки, изгибая руки и пальцы под невообразимыми углами, плавно раскачиваются, словно ветви ивы. Их тела сотрясаются, будто листья, трепещущие на ветру; глаза сияют неким внутренним светом; розовые губы на нежных смуглых лицах приоткрыты, груди вздымаются, руки колышутся. Чарующие юные дьяволицы, они грациозно кружат в сумасшедшем вихре танца.
А что же кралахом? Он сидит, как изваяние – черный бог, в которого еще не вселился демон! – пока эти обворожительные идолопоклонницы с раскрасневшимися щеками, сверкающими глазами, колышущимися грудями, раскачивая руками, исполняют вокруг него свою пляску ведьм. Мужчина, достойный восхищения. Мрачный, он застыл в неподвижной позе. Большие ладони лежат на коленях, голова горделиво поднята, словно он принял на себя бремя Маха Монгкута [29]. А у ног его трепещут эти смуглые листья человечества.
Это все майя – иллюзия? Я широко распахиваю глаза, закрываю их, снова открываю. Живые куклы по-прежнему лежат, распластавшись на полу, не смея поднять глаза к лицу своего безмолвствующего бога, на котором отражается борьба чувств – презрение и страсть. Приглушенный свет, сливающиеся тени, идеальная гармония красок, безумная гармония несочетающихся звуков, фантастические видения, захлестывающие чувства, поэзия и ничтожность гаремного бытия, необъяснимая тоска, смутное ощущение неправильности происходящего! Бедные, несчастные создания!
По иронии судьбы, первый министр Сиама, герой, которому подвластны жизнь и смерть, у себя дома – скорбная фигура. В этом он не избежал участи многих сильных мира сего. С беспомощными рабами, исполняющими малейшую его прихоть, он демонстративно немилостив и нелюбезен. Его мрачное лицо никогда не осветит улыбка довольного удивления или восхищения. Да, страсти человеческие ему все еще не чужды, но никто из окружающих не видит отблесков снедающего его изнутри жара: они не просачиваются через поры. Неистовство его столь же яростно, как бушующий внутри огонь, но внешне он спокоен, как гладь глубокого озера, не тревожимая звонким журчанием впадающих в него бурных ручейков. Заскучав в атмосфере гарема, он внезапно встал и удалился. А те юные нежные создания, раскрасневшиеся, задыхающиеся после быстрого танца… Какие бы роскошные одежды ни подчеркивали их совершенную красоту, если б только их сердца взмывали ввысь, стремясь к свободе, а не сжимались в слепом благоговении, подобно тому, как все время смотрят вниз их приученные к тому глаза…
* * *
Главной супругой Его Светлости значилась Куньинг Пхан (буквально «Одна из Тысячи»). Он взял ее в жены после того, как отверг женщину, которая скрашивала ему его более благодарные годы. Она была матерью его единственного ребенка, сына, в законнорожденности которого он сомневался, и посему, в качестве зловещей шутки, нарек мальчика Май Чи («Совсем не То»). Он готов был казнить мать, но, не найдя подтверждения своим подозрениям, ограничился публичным отречением от нее. Разведенная женщина, лишенная всего, кроме не признанного отцом сына, осторожно изменила Май Чи на Най Чи («Совсем не То для Того Господина»). Капля бальзама на растоптанную гордость, хотя утешение это сомнительное.
Куньинг Пхан не обладала ни красотой, ни грацией, но женщина была хозяйственная и нрав имела несуровый. Когда я с ней познакомилась, ей, наверное, было лет сорок. Плотная, грузная, смуглая, она могла похвастать лишь одним достоинством своей внешности – мягким выражением глаз и губ. Вокруг ее резиденции, примыкавшей к дворцу первого министра, благоухал очаровательнейший сад, красивее в Сиаме я не видела. Его пространство с кустарниковыми насаждениями, фонтанами и укромными уголками – плод труда подлинного художника, хотя творения местных садовников обычно отличает причудливость, гротескность и обилие карликовых деревьев в китайских вазах. Прохладная тенистая аллея вела в сад побольше, украшенный занятными ажурными решетчатыми конструкциями и изобилующий кустарниками разнообразных видов и красоты. Куньинг Пхан обожала цветы, которые она называла детьми своего сердца.
– Ибо у моего господина нет детей, – шепотом поведала мне она.
В ее покоях, как и в залах Его Светлости, царила полумгла и преобладали сочные полутона, навевавшие задумчивое настроение. Не было ни ковров, ни зеркал. Из мебели – только диваны, низкие мраморные кушетки, столы и несколько кресел – все исключительно изящный антиквариат. Освещение, краски и убранство вкупе создавали эффект восхитительной прохлады, тишины и покоя, хотя слепящие солнечные лучи так и норовили проникнуть в эту благостную обитель через шелковистые сетки на окнах.
Этой даме принадлежала безраздельная власть над домочадцами первого министра, но она была добра к юным особам из гарема своего супруга, заботилась об их благополучии, жила среди них счастливо, как мать в окружении родных дочерей, была для молодых женщин наперсницей и нередко заступалась за них перед господином, на которого, действуя крайне деликатно, она имела положительное влияние.