Анна Куиндлен
Истинные ценности
Книги придавали смысл нашему сосуществованию в первые несколько месяцев: отвлекали от режима химиотерапии (мы всегда брали их с собой в клинику, чтобы скрасить время ожидания, а мама даже порой читала, лежа в кресле с опускающейся спинкой, пока химический раствор медленно вытекал из капельницы в ее тело). У меня были и другие дела: стирка, уборка, – которые я находила настолько нудными, что чувствовала себя едва ли не счастливой, когда мама звала: «Элли, пора читать!»
– Но это же здорово! – отозвалась о нашей затее Жюль, когда мы говорили по телефону. – Она побила тебя твоими же козырями, не говоря уже о профессоре.
– Жюль, как ты не понимаешь: меня уже тошнит от книг: мы постоянно их покупаем, читаем, говорим только о них. Зачем? Я никогда не считала ее дурой.
– Пойми: твоя мама, наверное, подумала, что тебе будет скучно, и, глядя на тебя, она станет испытывать чувство вины, поскольку понимает, почему ты с ней возишься. Вот она и придумала, как изменить ситуацию. По-моему, очень умно.
Жаль, что подруга не знакома с моей мамой: впрочем, я и не планировала их знакомить, – они обе разбирались в людях гораздо лучше. Помню, как-то выходила за продуктами, а вернувшись, застала конец их разговора по телефону. Перезвонив Жюль, я спросила, о чем они говорили, и она рассмеялась: «Как покрасить галстук». До сегодняшнего дня не могу понять, пошутила ли подруга.
В один прекрасный день мы с мамой, прихватив книги, устроили пикник в парке возле реки: расстелили старое лоскутное одеяло на траве склона, откуда весь Лангхорн был как на ладони, внизу медленно текла Монтгомери – бурая полоса воды с заросшими айлантом берегами. В стороне, скрытые за соснами, виднелись городские теннисные корты, раздолбанные, вечно забитые народом. На другом берегу реки находился университетский кампус: концентрические круги старых зданий – крепких и основательных, в готическом стиле, эпохи тридцатых, безликой гостиничной архитектуры пятидесятых – и недавно возведенный научный корпус – сплошь стекло и бетон. В центре кампуса возвышался огромный особняк красного кирпича с башенками, некогда принадлежавший Сэмюелу Лангхорну, где он и жил с женой (невысокой) и довольно симпатичной, чей портрет – черный атлас и жемчуга – висел над камином в приемной административного здания. Ее звали Минни, детей у них не было, что меня почему-то печалило, пока не подросла и не поступила в колледж. Очень странным казался поэтому его девиз, если перевести с латыни, означавшим что-то вроде «всем нашим детям».
Учебные здания нависали над рекой с высокого каменистого обрыва. За ними уходили вдаль студенческие общежития – беспорядочное нагромождение безобразных домиков, – а еще дальше, за задними воротами, была каменоломня, которую отсюда не разглядеть. Ее соединяли с городом два пешеходных моста и один однополосный автомобильный. Это была дорога к колледжу, которую рекомендовали абитуриентам и их родителям вместо короткой мимо каменоломни и гаража для грузовиков. Лангхорн был хоть и отличным, но не столь известным гуманитарным колледжем, как Суортмор и Хаверфорд, вот они и надеялись, что путь через приличные городские кварталы прибавит ему популярности.
Усевшись на одеяло, мы поедали сандвичи с цыпленком и салат из огурцов и красного лука. Мама выглядела прекрасно, если не считать, что на солнце под ее волосами уже проглядывал голый череп, а вокруг рта залегли глубокие морщины. К месту пикника мы шли по ухабистой тропинке, и она то и дело хваталась за мою руку, но так легко, с такой нежностью, что не возникало впечатления, будто это по необходимости.
Перекусив, я растянулась на одеяле и открыла «Гордость и предубеждение», а мама занялась своей вышивкой: подсолнухи на синем фоне, – потом, когда я задремала, взяла у меня книгу.
Это был прекрасный день: солнце согревало, легкий ветерок, напротив, освежал и шелестел страницами книги.
Разбудил меня теннисный мяч, просвистевший мимо. Тело затекло, потому что я лежала, свернувшись клубком. Сразу почему-то вспомнилось, как мы с Джонатаном летней ночью купались голыми в реке – как раз под этим холмом, – а потом занимались любовью под низко нависавшими ветвями деревьев. Стояла полная луна, и я, достигнув оргазма раньше его – он все еще двигался во мне, его полувздохи-полувсхлипы были единственными звуками, нарушавшими ночную тишину (эти ах-ах-ах), – лежала, глядя на хорошо видные бледно-желтые мячи, разбросанные вокруг: теннисные, перфорированные бейсбольные, даже мячи для гольфа, залетевшие сюда с поля, которое находилось дальше, за кортами.
В этом воспоминании не было ничего возбуждающего: в моих волосах запутались прутики и травинки, о старый узловатый корень я поцарапала бедро, – а когда сказала Джо про мячи, он надулся и обвинил меня в сексуальной холодности. И вот сейчас, вспоминая тот случай, я почувствовала себя очень одинокой. Глядя на тот берег реки, я прикидывала, где сейчас может находиться отец, и знала: если спросить об этом маму, она ответит безошибочно, поскольку выучила его расписание, как обычно в начале семестра.
Именно мама и нарушила тишину, заговорив об отце. Устремив за реку, как и я, отсутствующий взгляд, она заметила:
– Знаешь, я как раз читала именно эту книгу, когда познакомилась с твоим отцом. Помню, она меня и восхищала, и раздражала немного, потому что там использовался тот же дешевый трюк, что и в жизни: когда одна сестра милая, добрая и домашняя, играет вторую скрипку при второй – умной и дерзкой. Джейн и Элизабет. Я помню их до сих пор. Мне казалось несправедливым, что при такой хорошей Джейн все тем не менее восхищались Элизабет.
– Могу предположить, что на ней отыгралась сама Остен: писательница была из тех, кому известно, что в обществе приветствуют как раз милых и послушных, а не таких, как Элизабет, которые что думают, то и говорят.
– Однако Джейн Остен следовало бы хорошо подумать, прежде чем призывать женщин совершать выбор между.
– Полагаешь, она действительно призывает к выбору?
– Да. И в другой книге тоже. – Она устремила взгляд на другой берег и через минуту сказала: – «Маленькие женщины». Одна сестра была писательницей, а у второй были дети.
– Джо и Мег, – сказала я.
– Все то же самое, – сказала Кейт. – Писательницы, как никто, должны понимать, что не следует классифицировать женщин, загонять в рамки: вот тут умные, а вот тут – милые. В колледже женщины-профессора занимаются тем же на факультетских чаепитиях и прочих мероприятиях. «Ах, вы занимаетесь домом – уж-жасно интер-ресно!»
Мама рассмеялась, а я – нет, но заметила:
– Возможно, Остен просто вывела их в качестве прототипов.
– Нет, они обе достаточно живые: и Джейн, и Элизабет, – только Джейн восхищается Элизабет, а Элизабет – собой.
– Неправда! – возразила я. – Элизабет очень даже восхищается Джейн!
– Это где же? Когда будешь читать, пометь эти места – потом покажешь мне, а когда дойдешь до конца, ответь на вопрос, веришь ли в это до сих пор.
– Ты, кажется, говорила, что уже читала эту книгу.
Она как будто меня не слышала.
– Помню, как я радовалась, что у них у всех такие имена, которые я могу легко произнести. Я тогда только закончила какой-то русский роман: так вот от тех имен точно можно свихнуться. В «Войне и мире», например, были настолько длинные имена, что я их просто перескакивала. Тебя это удивляет?
– Думаю, что ты не единственная.
– Я не про имена, а про то, что читаю русскую классику.
– Нет, не удивляет, – соврала я.
– Когда я была в твоем возрасте… хотя нет, немного раньше, потому что в твоем возрасте у меня уже была ты, когда не работала в химчистке, ходила в библиотеку Колумбийского университета, и читала долгими часами. Почти каждый день родители отпускали меня с десяти до двух, и я уходила туда. Наверное, в глубине души я надеялась, что это заменит мне учебу в колледже. Как-то мне на глаза попался список литературы для филологов-первокурсников, и я прочла все книги из этого списка, хотя позднее твой отец сказал, что от большинства этих книг толку никакого.
– Но ты же не в библиотеке с ним познакомилась?
– Нет, в химчистке. У него был один-единственный пиджак, темно-синий блейзер, вот он его и принес, чтобы вывести большое пятно от томатного соуса из итальянского ресторана на Амстердам-авеню. Моя мать только цокала языком – как всегда, когда клиент приносил что-то с трудом поддающееся чистке. Он еще рассказал забавную историю, как пригласил в ресторан девушку – кажется, дочь его научного руководителя, – а потом к ним присоединился ее отец, который и задел локтем соус, так что залил их обоих. Этот случай вроде бы убил их отношения, а может, это сделала я.
– Должно быть, родители не спускали с тебя глаз.
– Когда он принес пиджак, твоя бабушка только и сказала: «Будет готово во вторник». Ну а я продолжала ходить в библиотеку, пока он меня не узнал, повел в венгерскую кондитерскую пить кофе, а потом – в итальянский ресторан. Тогда волосы у него были черные как смоль. Он был очень красив.
– Он и сейчас красив.
– Да.
Правильные черты отцовского лица лишились плоти в одних местах, провисли в других, и средний возраст поставил в круглые скобки его довольно тонкий рот. Он был мужским эквивалентом привлекательной женщины, о которой говорят: «В молодости она наверняка была красавицей».
– И еще он был невероятно умен, – продолжала мама. – Стоило ему открыть рот, и каждый сразу понимал это. – Она посмотрела на меня и улыбнулась, и в этой улыбке было столько счастья от воспоминаний, что у меня защемило сердце. – В ресторане я перегнулась через стол и сказала: «Из меня выйдет идеальная профессорская жена». Лицо у меня сделалось красное – по крайней мере, так сказал Джордж: рыжие волосы, красное лицо. И тут томатный соус залил весь перед моей розовой водолазки.
– Ты никогда мне не рассказывала.
– А ты и не спрашивала.
– Чертовски остроумный ответ, мама.
– Правда? – просияла она. – Чертовски остроумный?
– Так значит, ты ему сама предложила на тебе жениться?
– Ох, Элли, – сказала мама таким тоном, будто я дитя неразумное. – Он все равно женился бы на мне: я была очень похожа на его мать.
Я вспомнила бабушку и дедушку, у которых в горах в штате Нью-Йорк был летний лагерь. Сейчас-то они оба умерли, но в детстве я приезжала к ним на две недели перед началом школьных занятий, после того как разъезжались по домам дети с Лонг-Айленда, из Манхэттена и Коннектикута – загорелые, в волдырях от комариных укусов. Мне нравилось бродить в тростнике, окружавшем площадку для верховой езды, подбирать стрелы, застрявшие там после уроков стрельбы из лука, и приносить их деду – сильному, спокойному и с такими широкими плечами, что рубашки трещали по швам.
А бабушка была совсем другая: гибкая, красивая, с тонкими чертами лица. Отец очень похож на нее. Она все мне позволяла: пока я ловила раков в ручье, сидела на камне и весело смеялась; разрешала мне печь печенье из пакетика, с отпечатком большого пальца посередине каждого, который потом заполняли вареньем. Бабушка пахла розами и мукой, пела мне на ночь рождественские гимны, заплетала косы каждое утро и стягивала их обрывками пряжи, оставшейся после уроков рукоделия.
– Да, теперь, кажется, понимаю, – вернулась я в реальность.
– Помню, когда читала «Гордость и предубеждение», мне было жаль, что повествование ведется не от лица Джейн, а твой отец сказал, что тогда книга была бы очень скучной. А вообще дома он не любил говорить о книгах, разве что с тобой, но это другое: я думаю, он считал эти разговоры частью твоего образования. Иногда, когда слышу, как вы спорите, я кажусь себе игроком низшей лиги, который наблюдает за игрой чемпионов из «Янки».
– Да ладно.
– Ну и пусть. Это же интересно.
– Я бы выразилась иначе.
– И как же?
– Это ведь так утомительно, – к собственному удивлению, сказала я, – все время находиться на верхней строчке турнира.
Ветер крепчал, вороша страницы книги и задирая уголок одеяла. Я видела, как ниже по течению двое детей играют под опорой моста, бросая камушки в реку, – бывало, так играла и я.
– Это неправильно – всю жизнь подстраиваться под одного-единственного мужчину, – тихо произнесла мама.
– Именно это требовалось от женщины в те времена, когда ты выходила замуж, – возразила я.
– Я говорю о тебе, Элли.
– У нас с Джонатаном не те отношения.
– А при чем здесь Джонатан?
Мы опять надолго замолчали. На другом берегу реки колокола (которые установил Сэмюел Лангхорн, чтобы придать кампусу духовности) зазвонили «Изумительную благодать», когда смолкли, последние такты – «был слеп, но теперь вижу» – на миг повисли в воздухе точно облачко.
– Почему ты в первый раз не дочитала книгу до конца? – наконец спросила я, слушая замирающие звуки и глядя на угасающее солнце.
Мама погладила бумажную обложку книги, которая лежала у нее на коленях, и прижала книгу к груди. Костяшки ее пальцев в бледно-желтом солнечном свете блестели, как четыре белых камушка.
– Свой экземпляр я забыла в мэрии в тот день, когда вышла за твоего отца. Кстати, это тоже была библиотечная книга, и мне пришлось возместить ущерб.
– Я не знаю, как принято в книжных клубах: нужно ли оставить время на размышления, когда мы закончим? Или можно сразу приступать к обсуждению?
– А разве мы не этим сейчас занимаемся? – удивилась мама.
– Нет, я имею в виду тему, персонажей и всякое такое.
– Но ведь об этом мы и говорим.
– Значит, мы будем обсуждать по мере чтения?
– Почему бы нет?
– А когда перейдем к следующей книге?
– Эллен, при всем своем уме ты что-то слишком бестолкова, – рассмеялась мама, бросая книгу на траву и снова принимаясь за вышивание. – Мы начнем новую книгу, когда закончим эту.
Мои отец и мать встретились и поженились в 1967-м. Позже было принято думать, что великий переворот и сексуальное раскрепощение наступили как раз в шестидесятые, но на самом деле для моих родителей всяческие свободы начались позже, в их повседневной жизни. Они поженились в мэрии, на метро доехали до Чамберс-стрит, а к четырем пополудни отец отправился на консультацию. Мама же вернулась на работу в родительской химчистке на Бродвее. В тот вечер, закрыв заведение на ночь, она поднялась в однокомнатную квартирку отца на Сто тридцать пятой улице, забралась в его постель, а на следующее утро начала мастерить штору из простыни. Еду она готовила в кастрюле на электрической плитке. Они даже устраивали званые обеды, сказала мне мама; ее гренки с перцем-чили и чесноком умирающие с голоду студенты, числом не менее полудюжины, ели без тарелок, прямо на коленях.
К тому времени как Верхний Вест-Сайд наводнили революционно настроенные группы юнцов, а профессора начали избавляться от своих чопорных жен в пользу длинноволосых старшекурсниц в коротких юбках, мои родители были уже на пути в Принстон, а затем и в Лангхорн. До первого изменения доходили медленно, а во втором вообще почти ничего и никогда не менялось.
Я была умным ребенком, и внутри меня гнездилось неуемное любопытство, как бывает у старшего ребенка одаренного родителя. Пока мама возила нас на уроки плавания, учила нанизывать на ниточку клюкву для украшения рождественской елки, бранила за грубые выражения и смеялась над нашими неприличными шутками, отцовская отстраненность казалась не менее интригующей, чем улыбка.
И ничего не изменилось, когда мама заболела. Если угодно, отец пропадал все чаще, а когда появлялся дома, становился по-клоунски манерным и восклицал, опуская свой кейс на скамейку возле двери: «Эй там, команда!» Или, склоняясь к руке мамы: «Ты сегодня красива, как никогда». А она отвечала, как всегда: «Ах, боже мой, Джен!» Это ласковое прозвище она изобрела давным-давно, сократив слова «джентльмен Джордж». Часто мама уже была в постели, когда он приходил домой. Иногда, услышав, как он тихо закрывает дверь кухни глубокой ночью, я думала, что теряю сразу обоих родителей, хотя мои чувства были отнюдь не детские. Я взирала на происходящее холодным взглядом взрослой женщины, такой, как сейчас.
Однажды вечером, вскоре после того как мы с мамой устроили пикник и организовали наш книжный клуб, мы с отцом оказались вместе в темной гостиной, где так сладко пахло ароматическими смесями домашнего изготовления. Подняв голову от своего романа в мягкой обложке и золотистого круга света, который отбрасывала лампа для чтения, я наконец спросила:
– Почему я делаю это в одиночку?
– Можно поконкретнее: что именно?
– Ухаживаю за твоей женой.
Его рот сжался в нитку, а голос с английской интонацией возвестил о неминуемом взрыве:
– За моей женой? Моей женой? Эта женщина – твоя мать. Она же ухаживала за тобой, заботилась о тебе, готовила для тебя.
– То же самое я могу сказать и о тебе, – возразила я.
– Эллен, я должен зарабатывать на жизнь: платить по ипотеке, оплачивать медицинские счета. Твоя мать это понимает.
– Хочешь сказать, она смирилась.
– Ты ничего не знаешь. – Он взял в руки мою книгу, и его брови поползли вверх. – Ты ведь уже читала это раз сто!
– Припоминаю, что именно эту книгу твоя жена бросила ради того, чтобы выйти за тебя.
– Ты меня не услышала.
– Мы создали книжный клуб, и мама захотела прочесть «Гордость и предубеждение». Она начала читать эту книгу в Колумбийском университете, но так и не закончила, потому что оставила в мэрии в тот день, когда вы поженились.
– Не помню, чтобы она сильно увлекалась Джейн Остен.
– Это не совсем так. Она думает, что Остен относится к женщинам свысока, особенно к тем, что придерживались более традиционных взглядов и устоев, нежели Элизабет Беннет.
Отец пожал плечами.
– Джейн Беннет вполне довольна своей участью, ничуть не меньше любой молодой женщины в литературе девятнадцатого века, как тебе отлично известно.
– Да я, кажется, уже все забыла. Теперь, превратившись в домохозяйку, я нашла другие темы для размышлений: натереть полы, выгладить белье, – и это возвращает нас к предмету дискуссии.
– Которая мне кажется несущественной. У нас с тобой разные роли.
– Моя мне не нравится.
– Это не навсегда.
– Удар ниже пояса.
– Эллен, мы что, говорим на разных языках? Твоей маме нужна помощь. Ты ее любишь. И я тоже.
– Так покажи это! – не выдержала я.
– Прошу прощения?
– Покажи это. Покажи свои чувства. Ты испытываешь горе? Тревогу? Ты когда-нибудь плачешь? И, главное, как ты довел ее до такого состояния? Почему ты не заставил ее сходить к врачу, когда она впервые почувствовала себя плохо?
– Твоя мать – взрослая женщина.
– Разумеется. Но, может, ты просто не хотел, чтобы кто-то разворошил твой маленький мирок? Кто-то же должен обеспечивать твой быт. Сейчас она уже не в состоянии, поэтому тебе понадобилась я. Ты водворяешь меня сюда, бросаешь на произвол судьбы и ждешь, что я стану нянькой, подругой, наперсницей и домохозяйкой – все в одном флаконе!
– Не забудь, что ты еще и дочь, и могла бы навсегда ею остаться.
– Ох, папа, не пытайся внушить мне чувство вины. Может, вспомнишь, что и ты здесь не посторонний?
– Это не твое дело! – Он демонстративно принялся тереть глаза тыльной стороной ладоней. – Первые дни семестра всегда очень напряженные, ни на что не остается сил, даже на злость. – Отец встал и скрылся в коридоре, направляясь наверх, и уже из темноты донесся его голос, словно отделенный от тела, вроде Чеширского кота: – Не забывай, что ночные дежурства – мои.
Я встала, собираясь выключить свет и пойти спать, и мимоходом бросила взгляд на фотографию на пианино, где были мы втроем. Я смотрела на сияющее лицо мамы и думала, как же она сумела внушить отцу мысль, что в этом мире все так легко устраивается? Теперь, когда начала понимать, какой ценой дается забота, я разозлилась: какого черта она делала вид, что у него работа, а она занимается пустяками? А еще мне стало страшно – пугало будущее. Огромная разница между мной и матерью показалась не такой огромной теперь, когда я могла представить, как она сидит в библиотеке Колумбийского университета и читает всю классику подряд. Это правда: мама отказалась от них ради отца, – и с тех пор вся ее жизнь была подчинена ему. А еще я поняла, выполнять его требования вовсе не сложно, особенно если дело того стоило.
Глядя на нашу троицу, застывшую под солнечным голубым небом Кембриджа, я задумалась, в какой мере сама способствовала тому, что отец возомнил себя центром вселенной. Или я просто охраняла их брак, где всегда такая добрая мама не предъявляет никаких претензий на интеллектуальное превосходство, а отец просто любит свою жену, потому что для духовной жизни у него есть другое окружение. Единственный выход – покинуть дом вовремя, до того как достанет мудрости понять собственных родителей!
– Утром тебе станет полегче, – сказала я вслух и, пока смотрела на фотографию, она стала абстрактной, пятном цвета и света, и ей можно было бы найти сотню интерпретаций. Я сделала шаг назад, и фото опять стало тем, чем было: натюрмортом, изображающим счастье. Мои глаза оставались сухими, под веками словно скопился песок. Я чувствовала себя усталой, опустошенной, как будто провела здесь всю жизнь. Да так оно и было: в вечном поиске себя в пространстве между ними.
Я испытывала тоску и неудовлетворенность после того ночного разговора с отцом, как в тот день много лет назад, когда впервые начала прозревать, по какой причине отец все чаще задерживается в кампусе колледжа после окончания занятий. В Лангхорне тоже была библиотека, хоть и не такая большая и знаменитая, как в Колумбийском университете. Там, как в церкви, были высокие узкие окна-витражи и простые скамьи возле массивных дубовых столов. Я тоже ходила сюда в надежде восполнить пробелы в моем образовании после средней школы: выполняла амбициозные проекты по обществознанию и сочиняла доклады о произведениях Конрада и Мелвилла, которые в основном списывала из литературной критики.
Не знаю, что привело отца в библиотеку как раз в тот день, когда там работала я (за одним столом со стайкой девушек, которые готовили групповую работу по «Четырем квартетам» Томаса Элиота). Мой отец прошествовал по центральному проходу и скрылся за книжными полками, и я отчетливо услышала, как одна из девиц сказала со вздохом: «Ах этот божественный профессор Гулден!» – а другая спросила: «И кто у него теперь? Ведь его помощница перешла к Колби». – «А я бы ему дала», – сообщила третья, с кудрявой черной гривой и широкой щелью между передними зубами.
Ее фраза вызвала шквал негодования: «Ты что, свихнулась? Он же старый скряга, к тому же женат».
«Это они о моем отце», – подумала я и осмотрелась: шум привлек внимание других посетителей.
Могу представить, насколько привлекательным он им казался: сама видела этого мужчину дома – пусть и нечасто, – где, как теперь догадалась, он набирался сил для нелегкой работы по превращению в Джорджа Гулдена – импозантного красавца и обольстителя. Сегодня я могу говорить про обаяние моего отца, только если проведу уничижительную аналогию между ним и, к примеру, змеей в корзинке и факиром с дудкой. Анализировать его поведение все равно что рассуждать об алкоголизме после того, как воздерживался много лет и все, что помнишь о пиве, сводится к воспоминанию о том, как в три утра обхватывал руками унитаз и, пока тебя рвало, вдыхал бодрящий аромат туалетного освежителя.
Но из песни слов не выкинешь. Мой отец был приветлив со всеми, хотя умел настаивать на своем – его слово всегда было закон, – но с женщинами прямо-таки рассыпался в любезностях, сияя теплой улыбкой, и казалось, что готов приударить за каждой независимо от возраста. «Дражайшая миссис Дуайн, – говорил он бывало, подходя к прилавку книжного магазина, – где бы мне разыскать «Хладнокровное убийство»[9]? Ваша помощь послужит не только моему личному благу, но придется во благо целому поколению впечатлительных студентов, которые полагают, будто Трумен Капоте[10] – это гость на ток-шоу Дика Каветта[11]. Кстати, если выцветет обложка того нового издания Нормана Мейлера[12], что выставлено в витрине, не рассмотрите ли вы возможность отправить его в помойку, дабы оказать услугу мужской половине человечества? Или, может, ради главы департамента женского образования, которая скупает подобные издания, вы продолжите их заказывать, оказав услугу человечеству в целом?»
Миссис Дуайн, дама, умудренная опытом, вдова бывшего чиновника Государственного департамента, второй раз выйдя замуж, переехала в провинцию из квартиры в одном из музейных кварталов возле Пятой авеню. Но как же ей было устоять перед потоком любезностей, которые отец расточал из своего бездонного кувшина? Однажды я наблюдала, как она перенесла здоровенную стопку «Кентерберийских рассказов»[13] из одного шкафа в другой, у противоположной стены, лишь потому, что отец с сожалением заметил, что обнаружил их в разделе рассказов.
– Я бы сказала, Джордж, что вы прирожденный льстец, хоть и не ирландец, – заметила миссис Дуайн.
– Просто я такой уютный, – возразил отец. – Уют, знаете, это нечто вроде фруктового десерта со взбитыми сливками и панкреатитом в придачу. Вот есть он у меня, и он к вашим услугам. Так найдете мне книгу?
– Конечно!
Уверена: если бы книги не было в ее магазине, она бы ее все равно раздобыла.
На мне отец тоже упражнялся, когда не забывал, однако этого не случалось ни разу с тех пор, как я вернулась домой ухаживать за мамой. До сих пор помню, как он разучивал со мной алфавит (вечером, перед сном), когда мы жили в маленькой двухкомнатной квартирке в Принстоне, у черта на куличках, далеко от университета. Будними днями я видела его, когда меня уже успевали искупать, причесать и переодеть в нарядную длинную ночную сорочку с пояском на кулиске. Мама сама шила для меня эти вещички, а потом объясняла немногочисленным подругам из профессорских жен, которых вполне устраивали пижамы с Микки Маусом: «Как ни крутись, а приличной ночной сорочки для маленькой девочки нигде не купить».
– «А» – это ааап-чхи! – И он чихал. – «Б» – это бубен; «з» – Заза Габор. – Никто не называл эту актрису Заза, кроме моего отца. – «К» – канкан, танец, когда девицы задирают ноги перед Тулуз-Лотреком в конце «прекрасной эпохи».
Иногда, особенно если с нами в машине была одна из моих подруг, он принимался петь «Давай бросим все это», или цитировать лимерики не самого приличного содержания, или делать комплименты ее экстравагантной футболке с девизом «Действуй локально, мысли глобально». («Способен ли человеческий разум превзойти чувства, которые бушуют в… ах, простите, на вашей груди?») Разумеется, они все это обожали. «Мой папа сидит в машине и портит воздух да еще приказывает мне заткнуться, потому что по радио передают, какой там был счет, – сказала мне Дженнифер Бакли (ее отцу принадлежала компания, которая строила супермаркеты и государственные школы). – А вот твой папа с ходу определил, что я надушилась «Армани».
Мужчина, который с ходу определяет марку духов старшеклассницы на заднем сиденье машины, может иметь некоторые недостатки как отец. Как-то декабрьским вечером, приехав домой на Рождество, я, студентка-первокурсница Гарварда, зашла в его кабинет, на самом верху старинного здания из известняка, в котором располагались аудитории филологического факультета. Маме позвонила моя бабушка Нина из Флориды и по-польски сообщила, что у дедушки инсульт и что врачи полагают, что он скоро умрет. Телефоны в колледже не работали из-за пурги, повредившей какие-то кабели. Итак, я прошла по пешеходному мосту, крепко держась за перила – под напором ветра мост раскачивало, – стараясь не смотреть на холодную реку внизу (вода стояла высоко, до самых берегов).
Охранник махнул мне рукой, пропуская внутрь. Я поднялась на пятый этаж, но дверь кабинета оказалась закрытой и оттуда доносились недвусмысленные звуки: стоны, скрип старых пружин потертого кожаного дивана, хриплый шепот: «Хорошо, Бет»… потом: «Господи, Бет». Я знала эту Бет: яростная феминистка, профессор американской истории, гостья из Рутгера. Как это банально, подумала я, воспользовавшись одним из любимых словечек отца. Осторожно, стараясь не шуметь, я вытащила из ящика секретарского стола лист писчей бумаги и написала: «Тебя хочет видеть твоя жена». Прежде чем выскользнуть за дверь, я все-таки постояла там еще некоторое время, прислушиваясь. Даже сейчас, много лет спустя, мне становится тошно, стоит об этом вспомнить.
Не знаю, понял ли отец, что я знаю. После того случая наши отношения изменились. Я стала не просителем, а скорее судьей, причем строгим и беспристрастным. Случилось так, что из нашего творческого писательского семинара в Гарварде ушла одна девушка: там мы читали вслух и обсуждали написанное друг другом. Так вот: после четырех занятий она сказала преподавателю, что ей страшно от мысли, во что я превращу ее сочинения, после того как разделала под орех произведения остальных. Когда преподаватель передал ее слова мне, я лишь пожала плечами: «Это ее проблема, не так ли?»
Столь же сурово я судила отца (может, даже еще строже), потому что, как мне представлялось, он сам меня приговорил. А вот между родителями не изменилось ничего – ни тогда, ни потом. И гораздо позже я смогла провести параллель между тем, что случилось, и моим длительным романом с Джонатаном, где я хотела его и ненавидела примерно с одинаковой силой. Когда мы вернулись в Гарвард после тех рождественских каникул, его поразили произошедшие со мной перемены, причем не только в постели. Однажды я сунула руку ему в брюки прямо на лекции по истории искусства, во время разбора свадебного портрета Арнольфини[14], где два бледных существа в изысканных нарядах готовятся ступить в унылую вечность вдвоем. Мне было любопытно, как далеко я могу зайти в желании подражать отцу, – интересный случай для любого психиатра.
Мы с отцом никогда не вспоминали о том, что произошло, но через полгода, когда я приехала домой на лето, чуть было не проговорились. Я рассказала отцу о встрече с профессором Гарварда, который вел занятия для филологов-аспирантов. Он вроде пописывал романы, вот я и послала ему несколько своих рассказов. То что они ему не понравились, я поняла, выслушивая его обтекаемые и пустые комментарии, но зато он сообщил, что никогда не видел таких удивительных карих глаз, как у меня. «Право же, они почти черные!» Всего за год в университете я узнала, что это неуклюжая попытка сказать: «Будь умницей, и мы пойдем обедать, а потом в постель».
Глядя на мое имя вверху каждой страницы, он сказал:
– Среди моих выпускников числился некто Джордж Гулден: умный парень, но заноза, каких мало. Получив степень, он просто исчез с лица земли.