Анна и Сергей Литвиновы
Успеть изменить до рассвета
© Литвинова А.В., Литвинов С.В., 2017
© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2017
Пролог
Варвара Кононова
Февраль
…Варя бросилась домой. Как девочка, летела по эскалаторам, перебегала на станциях из вагона в вагон, чтобы не терять времени на пересадке.
А телефоны Данилова все молчали.
По улице от «Новослободской» она мчалась во весь опор. Прохожие удивленно косились. Кто-то присвистнул вслед.
Она принеслась к подъезду. Влетела в лифт. Скорей, скорей!
Вот этаж. Дрожащими руками отперла входную дверь. Вбежала в квартиру.
Данилов лежал на кровати навзничь.
Он был изжелта-бледен, словно мертвый.
Варя бросилась к нему. К его бесконечно милому лицу.
Он все-таки дышал.
Часть первая
Вчера
Алексей Данилов
Семью месяцами ранее
Секс для них по-прежнему был великолепным.
Во всяком случае, для Леши Данилова.
Да и Варе он нравился. Он видел: нравится. И дело совсем не в том, что он, в силу своих сверхспособностей, знал, на какие точки нажимать и какие изгибы поглаживать. Совершенно не в этом дело. Он, наоборот, с Варей старался максимально закрыться. Не видеть ее, не слышать, не понимать. Видеть-слышать-понимать – имелось в виду в своем смысле, в экстрасенсорном. А то нечестно получалось, несправедливо: он для нее – герметично закрытая капсула. А она для него – настежь распахнутая книга. Нет, так – абсолютно не на равных! – он играть не хотел.
Поэтому всячески свои умения в себе выключал. Мысленно надевал на себя (когда с Варей общался) непроницаемый стакан. Но все равно – любящее сердце, оно ведь многое способно угадать. Его ведь не обманешь. И при чем здесь экстрасенсорика?
Вот и сегодня. Варя просто приехала к нему после работы. Усталая, расстроенная и злая. Для Данилова она – возлюбленные договорились раз и навсегда – никакая не сотрудница сверхсекретной комиссии, а простая, согласно легенде прикрытия, заместитель генерального директора и айти-специалист в фирме «Ритм-21». Поэтому никакого разговора о том, что там, у нее на службе, стряслось, у них не случилось и случиться не могло.
А у Данилова в тот день на прием только три клиента-пациента записаны были, он их быстренько до обеда раскидал, а потом заскочил в магазин, купил красненького сухенького. Дома сварил макароны, смешал с фаршем и соусом. Получились макароны по-флотски, как отец любил, и мама часто готовила – обычное вроде бы, повседневное, проходное блюдо. Однако – о, великая сила нейминга, то есть наименования товаров и услуг: если обозвать нашенские макароны «спагетти болоньезе», они вроде бы сразу и красивее становятся, и вкуснее. И даже сытнее и полезнее.
Так что когда Варя приехала к нему в тот день домой, в Рижский переулок, он ее о работе не расспрашивал. Просто кормил, поил вином, ублажал, травил байки, всячески смешил. И довольно скоро, к моменту, когда кастрюлька с макаронами и бутылочка с кьянти подходили к донышку, Кононова растаяла, размякла, разгладилась. Потом они чай пили с фруктами – Варя все с весом сражалась, сластей себе после часу дня не позволяла. А затем, совершенно естественным образом, очутились в постели.
Для Алеши, конечно, их любовь отчасти становилась рутиной – никакой интриги, как в молодости – будет, не будет? И какие усилия надо предпринять, чтобы было? И как оно там будет? Но зато есть немаловажный бонус: можно спокойно и глубоко отдаваться друг другу.
А тело Вари (как, впрочем, и душу ее) он любил – отчаянно. Роскошные плечи, большие руки, большие груди – все в Варе было слегка чрезмерно, но в то же время чрезвычайно гармонично.
И если любила она его – то любила самозабвенно: сжимая, рыча, запрокидываясь.
А потом они лежали рядом – в такие моменты в старых фильмах герои обязательно раскуривали сигарету, возможно, одну на двоих – но сейчас в кинематографе курению объявлен бой, да они и по жизни не курили оба. Поэтому просто лежали, слегка касаясь друг друга пальцами рук – это легкое, почти прозрачное, воздушное касание приятно контрастировало с недавним исступленным вжиманием друг в друга.
И тут Варя вдруг сказала:
– Помнишь, ты предлагал?..
– Что? – легкомысленно откликнулся Алеша.
– Пожить вместе.
– Да. И?
– И – я согласна.
– О, круто! Когда ты перевезешь ко мне свои вещи?
– Нет, давай лучше у меня, – ускользнула Варя. – Места в моей квартире больше. И вообще… – Она хотела сказать, что уже привыкла к своему жилищу и будет чувствовать себя в нем гораздо спокойней и уверенней, чем у него, – но промолчала, а Алексей и без того понял, что она не выразила (и сверхспособности здесь ни при чем).
– Можно и у тебя. Когда назначим переезд?
– Приезжай в выходные.
– Давай.
Вот так все и произошло – спокойненько и без фанфар. И то, что он давно предлагал Варе, свершилось: они стали жить вместе.
Однако… Однако… Однако… Ему не надо было быть особенно сильным экстрасенсом, чтобы понять: не так все просто. Что-то за этим Вариным предложением скрывается. Для чего-то его переезд был ей нужен. Нужен – причем по работе. По службе.
И эта мысль – как щелочь, как кислота или оскомина – стала подспудно беспокоить его. Отравлять ему жизнь.
Прошло четыре месяца.
Варя
Ноябрь
– Опять сны? – Варя участливо положила возлюбленному ладонь на лоб, погладила по плечу. Лоб был весь мокрый от пота, плечо влажное, да и подушка тоже. Данилов открыл глаза, косным со сна голосом пробормотал:
– Я опять кричал?
– Скорее стонал.
– Мешался тебе?
– Не без этого.
– Я сейчас уеду домой.
– Не пори ерунды. Пять утра.
– Ладно, пойду лягу в гостиной.
Варя ничего не возразила и включила ночник. Данилов, жмурясь, сполз с кровати, схватил свои подушку и одеяло и пошлепал прочь из спальни.
Варя посмотрела на часы на телефоне: начало шестого. За окном, за плотными шторами, ни зги не видно – только слышен отдаленный шум большого города, словно мерно дышит в полусне огромное животное или работает в отдалении гигантский завод. И еще почему-то чувствовалось, что скоро утро – может, оттого, что где-то за стенкой бормотал соседский телевизор или вот хлопнула дверь подъезда – раннеутренний горемыка отправился на работу, на службу, на вахту. Скоро выйдет скрести снег узбек-дворник, приедет мусорная машина и станет грохотать баками. В последнее время, с тех пор как Кононова согласилась наконец, чтобы любимый переехал к ней, она в совершенстве изучила все, что звучало в городе с утра. Пришлось изучить. Потому что стонать, или кричать, или метаться Алеша начинал обычно в четыре – в пять. (А может, в более ранние часы ночи она слишком крепко спала и ничего не слышала?) От шума, что он производил, девушка просыпалась и, в свою очередь, расталкивала, будила его…
И в итоге оказывалась в дураках: он-то уйдет в другую комнату или перевернется на другой бок и снова заснет – а ей мыкаться. Когда настигнет ее сон, сморит – а когда и нет. Вот и получалось: Данилов, не связанный жестким графиком, мог отсыпаться, сколько душе угодно. Первый прием (тут с Сименсом имелась твердая договоренность) он никогда не назначал раньше часу дня. В крайнем случае, двенадцать у него было резервным временем. А ей к девяти ноль-ноль на службу. А в последнее время, с тех пор как Петренко сняли с начальников комиссии и на должность пришел полковник Марголин, опоздать нельзя ни на минуту. «Комиссия является, видите ли, прежде всего, воинским подразделением (как начал свое представление личному составу полковник), и потому дисциплина лежит в основании всей нашей деятельности». Вот и стали кадровики – клевреты Марголина (коих он вскоре возвысил) заниматься мелочными придирками – изучать каждодневно распечатку электронных карточек: кто из сотрудников во сколько прибыл на рабочее место, во сколько убыл.
Марголин был человеком противным. Служил он в комиссии всю жизнь, звезд с неба не хватал. Дорос до начальника исследовательского отдела, ковырялся во второстепенных делах, кропал отчетики. Люто всегда завидовал Петренко, который сделал впечатляющую карьеру. И вдруг – возвысился. Судьба вознесла его на самый верх, на генеральскую должность. А выскочка Петренко рухнул на его место.
Разумеется, Варя от своего всегдашнего покровителя Петренко не отказалась. Наоборот, всячески продолжала демонстрировать ему свое благорасположение. Они с Даниловым даже пригласили Сергея Александровича с супругой Оленькой в гости к себе на Новослободскую. Когда все подвыпили, вышли вдвоем на балкон. Петренко не курил, но иногда, по пьяной лавочке (как он сам выражался), позволял себе сделать пару затяжек.
Варвара давно знала – да полковник сам ее учил, – что он обычно дает всем встречным короткие, емкие тайные прозвища. Так было легче потом вспоминать и характеризовать свидетелей и подозреваемых. Кононова этой методой тоже пользовалась. И тогда на балконе, пользуясь тем, что бывший шеф находится в расслабленном состоянии, спросила:
– А сослуживцам вы тоже, Сергей Александрович, клички даете?
– Еще как!
– И как же вы, к примеру, зовете Марголина?
– Козел Винторогий.
Варя расхохоталась, а потом сообразила: как точно! Марголин – высокомерный, надменный, с брюзгливо оттопыренной нижней губой, – прекрасно этому прозвищу подходил.
– Только ты, Варвара, тсс, никому.
– Договорились. Только если скажете, как вы зовете меня.
Петренко выпалил не задумываясь (поистине, спиртное развязывает языки настолько, что потом пожалеть можно):
– Девушка с Веслом. А еще – Гренадер-Девица.
Варя рассмеялась, но, честно говоря, расстроилась. Да, она большая, высокая, статная – сто семьдесят восемь сантиметров, шутка ли! Но неужели в ней нет иных изюминок, что ее Гренадером следует величать?
Петренко (кстати, ниже Кононовой на полголовы) почувствовал ее настроение, погладил по плечу:
– Но я эти имена с ходу, при самом первом знакомстве придумываю. По начальному, чисто зрительному впечатлению. Теперь ты для меня Варвара-Краса, Варвара-Умница.
– Ладно, не подлизывайтесь. А как вы моего Данилова прозвали?
– Румяный Умник. Но это тоже с самого первого знакомства, когда мы его только разрабатывать начали[1].
Румяный Умник, Румяный Умник… – ночные Варины раздумья перекинулись с бывшего командира на возлюбленного, с которым они почти полгода как делят кров и пищу.
«Может, – в который раз спросила себя она, – то, что она согласилась-таки на настойчивые просьбы Алеши жить вместе, было ошибкой? Еще одной грандиозной ошибкой ее жизни? Все у нее в жизни не так, – ворочаясь, досадливо, в приступе самобичевания подумала Кононова, – все не как у людей! Мало того что угодило влюбиться в свой собственный объект – признанного экстрасенса, мощнейшего биоэнергооператора. Вдобавок пошла у него на поводу!»
Взялись они, видите ли, вместе спасать мир[2]. И потому она нарушила все возможные приказы и должностные инструкции. Результатом, после разбора полетов, стало почти невиданное в истории комиссии: Кононову понизили в звании – была майором, стала капитаном. Понизили и в должности: слетела до обычного оперативника, как начинала свою службу. Был бы жив отец-генерал – стыда бы перед ним не обралась. И то – начальники над нею сжалились: ведь собирались и грозились вовсе разжаловать и выгнать из рядов с позором.
Спасибо, Петренко бросился, как всегда, на ее защиту. Отстоял. Однако и сам тоже благодаря ее поведению пострадал. Он, правда, звезд на погонах не лишился, хотя грозили, но в должности его понизили на две ступени. Был начальником комиссии – превратился в начальника отдела. Причем отдела второстепенного, как считалось у них – не оперативного, а исследовательского. То есть командиром ее быть перестал. А Варя, получилось, лишилась его покровительства.
И лишь Данилову хоть бы хны! Он, как человек гражданский, совершенно ничего не претерпел. Хотя, может быть, как раз претерпел? Может, сны, которые его каждую ночь одолевают, неспроста? И злилась Варя на него ужасно, и жалко ей его было. (Противно тикал на тумбочке будильник, как бы зловредно напоминая: все равно никакого сна у тебя не получится, скоро тебе вставать. Варя повернулась на другой бок и защитилась от настырного: положила на ухо подушку.) Ах, Алешенька, Алешенька, как же он так ее присушил? Ведь если бы ее вдруг начистоту спросили: променяешь Алешку на самую что ни на есть блистательную карьеру? – она бы, положа руку на сердце, сказала: нет. Прикипела она к нему. Приварилась. Ни за что теперь от него добровольно не отлепится.
И вот, поди ж ты! Не такой он писаный красавец – носик уточкой. Особо выдающимся ростом или богатырским сложением не отличается. Какими-то экстремальными деловыми качествами тоже не блещет. Умом исключительно острым не отличается. И образован, честно говоря, так себе. Подумаешь, какой-то журфак – сплошная говорильня! Может, если б не хватка его постоянного импресарио Сименса, вовсе разорился бы благодаря своей исключительной чуткости и бескорыстию. НО. Это все были не недостатки, а отсутствие совершенств. И Алеша, пусть далеко не идеал и совсем не принц на белом коне, – он Варю понимал, чувствовал, любил. Он никогда на нее не злился, не орал, не повышал голос. И было ей с ним всегда – даже в самые тяжелые, пиковые моменты – уютно и удобно, как у Христа за пазухой. Да, вот именно, хорошее выражение: как у Христа за пазухой.
Может, все дело, как это раньше называлось, в его природном магнетизме? Даром ли Данилов столь признанный экстрасенс? Варя не раз замечала: вот они вместе с ним входят в какое-то людное место. В кафе, например. Или, допустим, на каток. Или хотя бы в сберкассу. И атмосфера с появлением Алешеньки как бы сгущается. Многие – особенно, блин, бабы, тетки эти противные, в возрасте от пятнадцати и до семидесяти – начинают обращать на него внимание. Подбираются. Поблескивают глазами. Оборачиваются. А он как будто ничего не замечает – по-прежнему ведет себя как безупречный Варин рыцарь. Никаких никогда поползновений налево, флирта или кокетства! Как будто никто для него не существует – а от этого он для хищниц этих, которые за каждым углом таятся, становится только еще притягательнее.
И именно ведь женщины являлись его основным контингентом. Противно даже думать, о чем он там с ними говорит в ходе своих тет-а-тетов! Что они там перетирают и что он видит из их жизни во время своих сеансов! Жарко и злобно даже представить, как во время его работы – куда, к сожалению, у нее никакого допуска нет – многие телки наверняка из трусов своих выпрыгивают, пытаясь соблазнить, а то и заполучить его.
Поэтому, когда Леша во второй раз в своей жизни – безо всяких поползновений с ее стороны, сам, первый! – стал настаивать, чтобы им съехаться и жить вместе – и как раз это совпало с колоссальными неприятностями у нее на службе, – Варя согласилась. Бог с ней, с опаской, что он видит-слышит-чувствует ее как облупленную!
Но любовь и боязнь, что уведут, – далеко не все причины были, что они вместе жить стали, совместно (как пишут в определениях суда) вести хозяйство. Имелось и еще одно обстоятельство, за которое Варе становилось мучительно стыдно. И она прятала его на самом донышке своего сознания, и молилась, чтобы Данилов ни в коем случае не увидел, не понял, не углядел.
И – да, все дело было как раз в них, в снах.
Время близилось к шести утра, и, несмотря на то что спать хотелось страшно, Варя поняла, что вряд ли уснет. Да и был ли смысл забыться ненадолго, чтобы в половине седьмого подниматься под позывные будильника! Зашаркал лопатой узбек под окном, скоро за стеной, у глухой бабушки, вдовы генерал-полковника Кожемякина, заиграет гимн…
Варя поднялась и, проклиная и злясь (впрочем, все-таки несерьезно, вполнакала ругала она саму себя и Данилова), набросила халатик и отправилась на кухню варить кофе.
Алеша спал в гостиной, на любимом отцовском диване, уткнувшись в спинку головой и завернувшись в одеяло. Не кричал, не стонал, даже как будто бы не дышал – словно выполнил свое предназначение, разбудил ее, и теперь, удовлетворенный, успокоился. Варя почувствовала, как изнутри поднимается гнев. Вот и жалко его, и раздражает он ее, даже против воли. Да, непростой она оказалось штукой – совместная жизнь.
На кухне Варя зажгла свет, посмотрела на себя в зеркало – и себе не понравилась. Лицо большое и какое-то опухшее, глазки заплыли. У нее прибавка, увы, сразу на физиономии отражается. От природы круглое, превращается оно в настоящее мурло. Да и талия наверняка разбухла, попа и бедра налились жирком. Фу! Пора садиться на строгую диету, возобновлять походы в зал – ох, а не хочется!
В наказание Кононова ограничилась на завтрак обезжиренным йогуртом и кофе сделала себе без сахара.
Варя любила свое тело, любила себя. Крепкая, мускулистая – кандидат в матера по академической гребле, шутка ли! Прекрасные плечи, руки, грудь. Но постоянно, чуть ли не с двадцати лет, приходилось держаться и с собой бороться. Чуть дашь слабину – начинаешь заплывать. Вот и теперь: пора (как говорится), мой друг, пора! Пора снова идти тренироваться и держать себя в узде.
Но под струями душа Варя вернулась мыслями к тому, что волновало ее гораздо больше. Да, Данилов. Когда они вернулись из яранской тундры в Москву – слава богу, живые и невредимые, – он сказал ей: будет расследование – вали все на меня. Я, сказал, человек партикулярный. Что они мне могут предъявить? Да ничего. А вот она, служивая, дело другое.
В итоге все равно выписали ей по первое число: во-первых, за то, что просто связалась с Даниловым – объектом, который числился у комиссии в разработке. Во-вторых, за то, что вовремя не доложила, что связалась. В-третьих, за то, что нарушила приказ, оставила место службы… Было и четвертое, пятое, шестое…
Защищаясь, она (по предварительному уговору с Алешенькой и с его согласия) рассказала про их борьбу с чужими во глубине яранской тундры. Последовал вопрос: откуда он, Данилов, взял саму необходимость сражаться? Пришлось рассказать про визит в Москву бывшего русского графа, американца Эндрю Макнелли, и про его исповедь, в которой тот поведал Данилову, как в шестидесятых устранял академика Королева и первого космонавта Гагарина. Попросили также рассказать и о снах Данилова, которыми он с нею поделился.
Дальше особисты из отдела собственной безопасности, расследовавшие ее дело, еще долго расспрашивали про все детали даниловских реалистичных грез. А потом, когда состоялось позорное собрание, на котором объявили о ее понижении в должности и звании, и она думала, что все кончилось – через неделю примерно Кононову вызвал наконец новый начальник комиссии полковник Марголин. Был суров и холоден, но вежлив. Скупо молвил, что надеется, урок пойдет ей впрок и она встанет на путь исправления (именно так и сформулировал, будто она зэчка какая-то). Воистину, Козел Винторогий! А еще новый начальник заметил, что связь Вари с Даниловым признана перспективной. Подумать только, перспективной! Для кого и для чего? Во имя интересов службы, конечно! И она обязана, продолжил полковник, докладывать, причем лично и непосредственно ему, Марголину, обо всем необычном, чем занимается ее сожитель. В том числе – о его снах.
Ей хотелось расхохотаться: «О снах Алеши? Обо всех? И эротических тоже?» Но она понимала, насколько шатко ее нынешнее положение (брякнешь – и никакой Петренко уже не отмажет), поэтому промолчала в тряпочку. А полковник, как бы отвечая на ее невысказанное, добавил:
– Разумеется, речь идет только о тех видениях, которые представляют общественно-политический и (или) оперативный интерес.
И именно после этого разговора – а может быть, как раз вследствие него – Варя приняла очередное предложение Данилова пожить вместе.
Но ни о каких грезах-видениях своего возлюбленного не выспрашивала.
Мерзко ей было оттого, что она в своей фактически семье кем-то вроде сексота становится. Мерзко и стыдно. Павлик, блин, Морозов.
А Данилов – может, он об этом поручении, которое она получила, в ее сознании прочитал?
Во всяком случае, он молчал и снов ей сам, по собственной инициативе, никаких не рассказывал.
А Варя мучилась, что в любой момент может подойти срок, что Марголин вызовет ее и потребует отчета.
Так это и лежало, ворочалось подспудным тяжелым комом у нее на душе. Мешало спать. Мешало жить.
Алексей Данилов
Алешу квартира Варвары не радовала.
Хотя – казалось бы! Лет тридцать назад, когда Варин отец, генерал, ее получал, она, наверное, выглядела и являлась высшей точкой, вершиной, на которую только и мог взойти советский человек. После ордера на подобное жилье оставалось лишь лечь, удовлетворенно скрестить ручки и блаженно помереть. Пять комнат. Вы только подумайте: пять! Два туалета. Нет, вы представьте себе: два! Огромная кухня. Кирпичные стены. Тихий (как пишут в объявлениях) центр – десять минут ходу от метро «Новослободская».
Короче, если бы Варька не была такой бессребреницей, бесконечно увлеченной своей работой, могла бы на этом жилье состояние сделать. Продать его, к примеру. Или сдавать какому-нибудь богачу или дипломату. А самой поселиться в экономичной брежневской «однушке» где-нибудь в Вешняках, от места службы поблизости. Или к Данилову переехать.
Но сначала, сразу после смерти родителей, Варе мешала сентиментальность – как она отсюда сбежит, где вся жизнь прошла и столько с мамочкой-папочкой связано? Потом прижилась – а теперь вот Данилова привела. Квартира между тем потихоньку ветшала. Совсем не Варина то была стезя – ремонты затевать и организовывать, магазины объезжать в поисках подходящих обоев или паркета. Вот и серели потихоньку от уличной копоти потолки, вылетали паркетины в коридоре, принялась обваливаться плитка на кухне. В сервантах-секретерах пылились книги – некогда советски-дефицитные Пикуль да Дрюон. В углу угрюмо дремал советского образца сейф – Варин отец хранил в нем трофейный пистолет и партийный билет; теперь там валялись документы на квартиру и машину. Несгораемый ящик гляделся символом этого жилья – громоздкий, пыльный и, по большому счету, никому не нужный.
Но решительно не из-за неухоженности не нравилось Алексею это жилье. Как-то жала ему эта квартира, как-то натирала, словно ботинок не по ноге или колючий шарф. И дело было – он боялся себе в этом признаться, но факт оставался фактом – не только в непривычной среде обитания. И не только в том, что ему эту среду приходилось с кем-то делить. Даже с такой бесконечно любимой и желанной девушкой, как Варя, которую он столько добивался.
Он привык быть самим собой – по крайней мере, дома, когда оказывался один. А тут все время приходилось надевать на себя что-то вроде защитной маски. Или забираться в тот самый стакан – просто хотя бы для того, чтобы соблюсти пресловутое, как любят говорить американцы, прайвеси. И не влезть ненароком в мысли и чувства подруги. И это было тяжело и требовало напряжения – не расслабишься. Даже наоборот, ему порой прилетало за то, что он слишком уж сильно закрывается, – не может с пол-оборота считывать мысли и желания любимой.
Девчонки – они ведь такие смешные и глупые, даже несмотря на то, что бывают столь высокообразованными умницами, как товарищ Кононова. Иной раз после обеда скажет призывно: «Леш, а Леш!» – и молчит. Он переспрашивает: «Что?» Молчит. Он начинает злиться: «Да что же?» А она, уже с раздражением – большие, корпулентные люди, как она, они ведь быстрее заводятся:
– Как ты не понимаешь? А еще экстрасенс называешься!
И не объяснишь ведь ей, что он специально, как не раз клятвенно обещал, будучи рядом с ней, ставит себе защиту и в ее мысли и чувства – ни-ни. Барьер этот, правда, постоянных усилий требует, как если в компьютере всегда программа незакрытая работает. Но привыкнешь – и сложно по мановению Вариного прекрасного пальчика вдруг в момент перестроиться и начать понимать.
Словом, повторялось практически все, что он проходил со своей первой супругой, на которой женился по юности, по дурости – Наташей Нарышкиной. Но тогда ведь и способности его экстрасенсорные были мельче, с годами они только развились, и управляться он с ними гораздо хуже умел… Эх! Неужели он обречен на вечное одиночество? Неужели ему, как бы в пику его таланту, Господь не дал способности построить нормальную семью, жить с земной женщиной, заиметь детей? Он долго крепился, старался держаться от прекрасного пола подальше, но Варя своей красотой, умом и верностью заставила его пойти на попытку номер два. Неужели и она закончится неудачей? О нет, наверное, это последний шанс, и как бы не хотелось, чтобы он закончился неудачей!
Да и по совершенным мелочам – когда живешь с кем-то бок о бок – время от времени приходится схватываться. К примеру, вот не думал Данилов, что будет спорить о политике – да с кем?! С чудеснейшей, любимой девушкой! Но она однажды с легкостью необыкновенной объяснила, в стиле бабульки из гастронома, все свары и тяготы последнего времени – кознями ЦРУ и вообще Америки!
– Ага, – воскликнул он в запале, – значит, Америка виновата, что мы кусок чужой территории хапнули и на ней военные действия ведем!
– Ты еще многого не знаешь, Алеша, – возразила Кононова с важностью, – а ведь нам соответствующую информацию доводят.
– Ну и что, интересно, вам такое доводят?
Но Варя в ответ вскинула глаза к потолку и покрутила указательным пальцем: типа, и стены имеют уши, не может она в квартире распространяться о том, что ей «доводят».
– Да ты сама два раза в Штатах была! – вскричал молодой человек в сердцах. – И что, похоже, что там какие-то козни против нас строят?!
– Простые люди – нет, а власти – да. А ты вспомни своего американского друга и что он рассказывал тебе! В каких делах исповедовался!
Намек явно был на рассказ мистера Макнелли о том, что он лично погубил академика Королева и космонавта Гагарина[3].
– Да это ведь вообще было не про американцев! – вскричал он. – Про пришельцев!
– Кто знает, про кого на самом деле? Ведь в итоге убивал их американец.
В конце концов, в политическом том споре они буквально до крика друг на друга унизились, а потом Данилов подумал: «Может, власти так специально хотят – нас всех рассорить, разобщить, даже внутри семей? Чтобы мы никогда единым фронтом не выступали больше. И неужто мы теперь им будем поддаваться?!» Поэтому на разговоры с Варей, имеющие хоть малейший привкус политики, наложил со своей стороны строгое табу.
Вот в итоге и получалось: слишком много запретов (для самого себя), барьеров и ограничений. Не расслабишься.
В то утро Алексей проснулся, когда Варя давно ушла. Улегшись после своего кошмара в гостиной, он слышал сквозь сон, как она варит себе кофе, как шумят струи душа в ванной. Хотел проснуться и позавтракать с ней вместе – но снова засыпал. А под утро ему приснился тот самый сон, который преследовал его несколько последних месяцев и повторялся, с различными вариациями, многажды. Точнее, воспроизводился не сам сон, а то время, где он оказывался, обстановка и атмосфера, окружавшая его там, – события всякий раз оказывались разными. Однако всегда – тревожащими и даже зловещими. И важными. Почему-то казалось, что они имеют самое непосредственное отношение к сегодняшнему дню, и поэтому кто-то (или что-то) хочет через Данилова о чем-то рассказать, поведать, предупредить. Но о чем рассказать и о чем предупредить?
Вот и сегодняшнее видение – было оно до чрезвычайности реалистичным, и никаких примет сна даже не имело. События развивались ясно, просто, одно за другим, без перескоков и странных превращений. И время текло последовательно, как в действительности. Словом, ничем от реальности не отличался тот сон.
* * *
Он вышел из дома. Из своего дома, не Вариного. Проживал он до переезда к любимой неподалеку от платформы Маленковская, на тихом Рижском проезде. (Сюда он сменял, с доплатой, свою квартиру на улице Металлургической.) Вот и сегодня – да, сон был чрезвычайно реалистический! – он вышел из собственного подъезда в тихий двор. Еще скользнула во сне мысль: «А где Варя? Почему я один? Почему ее рядом нет? Что с ней случилось?»
Время было во сне другое, и он знал его совершенно точно: будущее, 2033 год. Двор производил впечатление чуть ли не вовсе покинутого. Для начала машины, что стояли внутри двора – а все парковочные места до единого оказались заняты, – явно последние пару недель, а то и месяцев, со своих мест не трогались. Все были покрыты пылью, а кое-где тополиным пухом и упавшими листьями. (В реальности заканчивался ноябрь, а во сне Алексею виделось лето – самый его излет, ближе к осени.) Одна машина, не нашедшая себе места в междворовом проезде, темнела, брошенная на газоне. Она лежала на боку, окна выбиты, и такое складывалось впечатление, что она кому-то мешала и ее просто, в стиле раз-два-взяли, сковырнули и перевернули с проезжей части на газон.
И никаких людей не было вокруг. Не поспешали бабки воспользоваться счастливым пенсионерским часом в ближайшем гастрономе, подростки не неслись в школу (либо из нее), и мамочки не прохаживались с важным видом в сопровождении колясок. Лишь в дальней оконечности двора маячило несколько фигур – если точнее, трое. В черных спортивных курточках и надвинутых на лоб капюшонах, они как-то покачивались и производили впечатление алкашей, собирающих мелочь на бутылку, а еще точнее, наркоманов – потому что молодыми они были. Молодыми и крепкими. Все трое обернулись и посмотрели в сторону Данилова – и взгляд у всех был нехороший, оценивающий. Так глядят обычно в сторону добычи. Шакалы, к примеру, так смотрят на пасущуюся в стороне косулю. Но в следующий момент, поглядев и оценив – холодком повеяло от их взглядов, – парни все-таки решили не связываться. То ли слишком далеко Леша от них находился, то ли почему-то не представил интереса.
Алексей вышел на улицу Космонавтов. В реальности она обычно бывала запружена поспешающими авто. Среди дня они неслись, утром и вечером – ползли. Но всегда занимали все полосы, что в одну сторону, что в другую. Однако теперь ни единой машины не проезжало ни по одной из шести полос. Ни одной! Зато пространство и вдоль обочины, и вдоль разделительного бордюра было заставлено брошенными авто. И даже на разделительном газоне, приминая траву, стояла пара-тройка машин. И все они – как и те, что парковались в даниловском дворе, – производили впечатление выкинутых, причем давно: тусклые оконца, слои пыли и грязи, черные потеки и присохшие почки.
Но вот началась хоть какая-то движуха. В сторону метро проехал троллейбус – как ни странно, весь полный людьми, даже задняя дверца оказалась неплотно закрыта – оттуда торчал, не помещаясь, кусок чьего-то толстого бока и спины. Мелькнули лица пассажиров за окнами – как и нынче, безразличные и бесконечно усталые. Затем медленно, на очень малой скорости, проехала машина полиции. Из нее двое офицеров внимательно вгляделись в Алексея – он на улице был совершенно один, – но, видимо, полицейские, так же как наркоманы во дворе, решили, что он не представляет для них интереса.
