Анна Фрейд
Детский психоанализ
Другие формы детского поведения как материал наблюдения
Постепенно с течением времени возникало «осознание того, что определенные знаки и сигналы, проявляющиеся в поведении человека, могут быть небесполезны для аналитика» (Hartmann, 1950a). Многие поступки ребенка в результате анализа становятся понятными и могут быть выявлены те бессознательные моменты, которые лежат в их основе. Очевидность такого факта, как формирование реакции, побудила аналитиков собирать дополнительные сведения, которые имеют одинаково стабильные и неизменные связи со специфическими мотивами ид и его производными.
Если брать за отправную точку тот факт, что исполнительность, чувство времени, чистоплотность и неагрессивность являются безошибочными указаниями пережитых, относящихся к прошлому конфликтов, в основе которых лежат анальные стремления, тогда представляется возможным установить подобные указатели и для конфликтов фаллической фазы. Можно отметить застенчивость и скромность, которые являются реактивными образованиями и как таковые сменяют предшествующие эксгибиционистские тенденции, а также поведение, описываемое обычно как шутовство, фиглярство, которое в анализе раскрывается как искаженная форма фаллического эксгибиционизма, представление о котором как об индивидуальной особенности сменилось представлением о нем как о дефекте и изъяне. Преувеличенная мужественность и бросающаяся в глаза агрессия являются сверхкомпенсацией, которая выдает лежащий за ней страх кастрации. Жалобы на плохое обращение и предвзятое отношение являются очевидной защитой от пассивных фантазий и желаний. Если ребенок жалуется на чрезмерную скуку, мы можем быть уверены, что он насильственно вытесняет из сознания свои фантазии о мастурбации и мысли о занятиях ею.
Наблюдение за поведением детей в течение болезни также позволяет сделать заключения об их внутреннем психическом состоянии. Дети могут искать утешения в своем окружении или отдалиться от окружающих, стремясь к уединению и покою; то, какой из этих двух типов поведения он выбирает, выдает то, в какой степени его нарциссизм превышает или уступает силе его привязанности к объективному миру. Кроткое подчинение установленным доктором режиму, диете и ограничениям подвижности и т. д., которое часто ошибочно приписывается мнимой благоразумности и рассудительности ребенка, свидетельствует либо об удовольствии, извлекаемом им от регрессии к пассивному состоянию с сопутствующими ему заботой и любовью окружающих, либо о чувстве вины, то есть о восприятии ребенком болезни как заслуженного наказания. Если поведение ребенка напоминает поведение ипохондрика, озабоченного своим здоровьем, это сигнализирует о недостатке внимания со стороны его окружения.
Даже наблюдение за типичной игровой деятельностью детей предоставляет множество полезной информации. Рисование, конструирование, лепка, игры на воде и на песке – хорошо известные виды сублимации анальных и генитальных желаний. Когда ребенок разбирает игрушки с целью узнать, что внутри, это выдает сексуальное любопытство. Показательным является даже то, как маленький мальчик играет в железную дорогу: его основное удовольствие является следствием серии аварий (как символ заинтересованности сексуальной жизнью родителей); он сосредоточен на постройке тоннелей и подземных линий (выражает интерес к внутренним органам); вагоны и машины всегда тяжело нагружены (как символ беременности матери); скорость и исправность являются для него основными факторами (как символ сексуальной активности). Предпочтение мальчиками той или иной позиции на футбольном поле во время игры символизирует их отношение к атаке, обороне, столкновению, успеху, поражению и в итоге – к активной маскулинной роли. Увлеченность девочки лошадьми либо скрывает примитивные аутоэротические желания (если девочка получает удовольствие от ритмичных движений лошади), или указывает на идентификацию с ухаживающей матерью (если девочке доставляет удовольствие ухаживать за лошадью, смотреть за ней и т. д.), либо зависть к пенису (если она идентифицирует себя с большим, сильным животным и расценивает его как часть собственного тела), или ее фаллические сублимации (при ее стремлении умело обращаться с лошадью, управлять ею, выдрессировать ее и т. п.).
Детские привычки питания значат для опытного наблюдателя больше, чем просто «фиксация на оральной фазе», которой приписывается большинство пристрастий в еде и наиболее ярким представителем которой является детское обжорство.
Если углубиться в детали, можно обнаружить и другие подобные факторы. Помимо этого, так как нарушения приема пищи являются образующим фактором, характеризующим определенную фазу и уровень развития ид и эго, их детальное наблюдение и направление в нужное русло улучшают функционирование сигнальных и знаковых функций поведения.
Необходимо упомянуть и об одежде, еще одной области, которая может предоставить наблюдателю очень ценный материал. Хорошо известно, что эксгибиционизм может быть перенесен с самого тела на одежду и проявиться в форме тщеславия. Вытеснение и сопротивление предстают как пренебрежение к материалу одежды. Чрезмерная сензитивность по отношению к плотному, жесткому, «колючему» материалу указывает на подавляемый кожный эротизм. У девочек, испытывающих неприязнь к анатомическим особенностям своего тела, это выражается в избегании ношения женской одежды, неприятии всяческих оборок, украшений и т. п., либо, напротив, в сильном пристрастии к кричащим, дорогостоящим нарядам.
Таким образом, разнообразные формы отношений и поведения детей, в том числе и вне анализа – дома, в школе, в компании сверстников или взрослых, являются, как было показано, почти неисчерпаемыми источниками наблюдения.
Так как каждый перечисленный тип поведения генетически связан со специфическим инстинктивным побуждением, из которого он происходит, это дает возможность на основании результатов наблюдений за детским поведением делать непосредственные заключения об определенных скрытых от сознания отношениях и конфликтах, играющих важную роль.
Фактически среди всего этого обилия информации не следует забывать, что велика возможность ошибки. Для одних аналитиков выводы подобного рода не имеют практической ценности, или, точнее выражаясь, они совершенно бесполезны на практике. Для того чтобы сделать их основой, толкование должно как игнорировать защитные механизмы эго, которые восстают против бессознательного (а это означает недовольство пациента), так и усиливать сопротивление.
Далее, не должна быть превышена зона влияния. Наряду с поведенческими факторами, которые становятся явными, существует множество других, которые происходят от одного или нескольких подсознательных побуждений и не привязаны ни к одному из них. Без объяснения путем анализа эти формы поведения остаются неразгаданными.
Эго в непосредственном наблюдении
Хотя в областях, описанных выше, непосредственный наблюдатель оказывается в невыгодном положении по сравнению с практикующим аналитиком, его положение значительно улучшается с включением психологии эго в сферу психоаналитической работы.
Поскольку эго и суперэго являются сознательными образованиями, непосредственное, то есть поверхностное, наблюдение становится подходящим средством исследования в добавление и в сочетании с методами глубинной психологии.
Например, нет расхождений в вопросе использования наблюдения за пределами аналитической сессии, по отношению к свободной от конфликтов области эго, то есть разным системам эго, которые служат ощущению и восприятию. Несмотря на тот факт, что результаты их деятельности имеют большое значение для интернализации, идентификации и формирования суперэго, то есть для процессов, которые доступны только в процессе анализа, сами по себе эго и суперэго, а также степень их влияния доступны оценке и измерению со стороны сознательных процессов.
Кроме того, поскольку эго-функции являются связанными, аналитик почти в равной степени прибегает к наблюдению как в ситуации анализа, так и за ее пределами. Контроль эго ребенка над двигательными функциями и развитием речи, например, может быть исследован при помощи непосредственного наблюдения. Память может быть исследована тестированием в том, что касается ее продуктивности и объема, но только аналитическое исследование поможет установить ее зависимость от принципа удовольствия (помнить только приятное и забывать неприятное). Успешное функционирование или дефекты тестирования реальности обнаруживаются в поведении. Синтетическая функция, с другой стороны, работает незаметно, и ее нарушения обнаруживаются в анализе, за исключением наиболее тяжелых, серьезных случаев повреждения, которые становятся очевидными естественным образом.
Поверхностные наблюдения и глубинные исследования дополняют друг друга также в отношении таких значимых аспектов, как способы психического функционирования. Открытием первичного и вторичного процессов, первый из которых отвечает за работу сновидений и формирование симптомов, а второй за рациональное сознательное мышление, мы, безусловно, обязаны аналитической работе. Но различия между этими двумя процессами могут обнаруживаться даже при беглом взгляде, например, в процессе внеаналитического наблюдения за детьми на втором году жизни или подростками, склонными к делинквентному поведению. У обоих типов детей четко видна быстрая смена двух режимов функционирования: в периоды психического спокойствия поведение обусловлено вторичными процессами, а когда пробуждаются инстинкты (сексуального удовлетворения, нападения или одержимости), вступают в силу первичные процессы.
В конечном счете существуют такие сферы работы, где непосредственное наблюдение в отличие от аналитических исследований становится методом отбора. Есть ограничения для прохождения анализа[9], установленные, с одной стороны, способами коммуникации, которыми владеет ребенок, а с другой стороны – возможностью осуществления взрослым переноса в процессе анализа и возможностью его использования в реконструкции инфантильных переживаний. Прежде всего нет какого-то одного определенного пути, который ведет от анализа к довербальному периоду. В этом отношении в последние годы непосредственное наблюдение во многом обогатило аналитические знания, касающиеся материнско-детских отношений и последствий влияния окружающего в течение первых лет жизни. Кроме того, различные формы ранней тревоги разлучения с матерью становятся доступными для наблюдения в детских домах, приютах, больницах и т. д., но не в процессе анализа. Такие открытия являются заслугой непосредственного наблюдения, что характеризует его очень положительно. С другой стороны, необходимо отметить в расходной части, что ни одно из этих открытий не было сделано прежде чем наблюдатели прошли аналитическую подготовку и что большинство жизненно важных фактов, таких, как последовательность развития либидо и инфантильные комплексы, несмотря на их очевидные производные, оставались незамеченными при непосредственном наблюдении до тех пор, пока не были реконструированы аналитической работой.
Существуют также сферы, где местное наблюдение, лонгитюдные исследования и детский анализ работают в сцепке. Мы получали исчерпывающую информацию, если за детальными записями поведения младенца следовал анализ ребенка в позднем детстве и полученные результаты сопоставлялись или если анализ маленьких детей служил прологом для детального лонгитюдного изучения внешнего поведения. Это дает дополнительное преимущество, заключающееся в том, что в таких экспериментах эти два метода (анализ и непосредственное наблюдение) служат проверке друг друга.
Раздел II
Фантазии и агрессия
Фантазии и образы избиения[10]
В своей статье «Ребенка бьют» Фрейд (S. Freud, 1919) разбирает фантазии, которые, по его мнению, особенно часто встречаются у пациентов, обращающихся за аналитическим лечением в связи с истерией или неврозом навязчивости. Он считает вполне вероятным, что эти фантазии еще чаще встречаются у обычных людей, которые ввиду отсутствия очевидных признаков заболевания не считают нужным обращаться за помощью. Такие «фантазии избиения» неизменно сопровождаются высокой степенью наслаждения и разряжаются в акте аутоэротического удовлетворения. Я считаю само собой разумеющимся, что вы знакомы с содержанием статьи Фрейда, включающей описание фантазии, реконструкцию предшествующих ей стадий и их происхождение, а также Эдипова комплекса. В дальнейшем изложении я буду неоднократно возвращаться к этой статье.
В своей статье Фрейд говорит: «В двух из четырех случаях с женщинами важные для них развернутые и структурированные фантазии вырастали из мазохистских образов избиения. Функция их заключалась в том, чтобы извлечь предельное возбуждение, даже несмотря на воздержание от акта мастурбации». Я выбрала среди множества случаев наиболее подходящий, чтобы проиллюстрировать это краткое замечание. Речь пойдет о фантазиях четырнадцатилетней девочки, чье воображение, несмотря на чрезмерность, никогда не вступало в конфликт с реальностью. Мы можем точно установить начало, развитие и завершение этих фантазий, а происхождение и связь их с предшествующей фантазией избиения были доказаны в процессе тщательного анализа.
I
Далее я рассмотрю, как развивались фантазии у этой девочки. В 5 или 6 лет, мы не знаем точную дату, но знаем, что это было до поступления в школу, у этой девочки возникли фантазии избиения, подобные описанным у Фрейда. Поначалу содержание их оставалось достаточно однообразным: «Взрослый бьет мальчика». Несколько позднее содержание изменилось: «Взрослые бьют мальчиков». Кто были эти мальчики, кто были эти взрослые, оставалось неизвестным, так же как почти всегда было неясно, за какую провинность следует наказание. Мы можем предположить, что девочка представляла эти сцены достаточно живо, но скудно и неопределенно излагала их содержание в процессе анализа. Каждая фантазия, часто очень краткая, сопровождалась сильным сексуальным возбуждением и завершалась актом мастурбации.
Проявляющееся вместе с фантазией чувство вины у девочки Фрейд объяснял следующим образом. Он говорил, что эта фантазия избиения вторична и замещает в сознании более раннюю неосознаваемую стадию, в которой участники, неизвестные в настоящий момент, были хорошо знакомы и значимы: мальчик – это сам ребенок; взрослый – его отец. Но и эта стадия, согласно Фрейду, не является исходной; ей предшествует более ранняя, которая относится к наиболее активному периоду действия Эдипова комплекса и которая, согласно представлениям о регрессе и подавлении, в трансформированном виде появляется на второй стадии. На первой стадии тот, кто бьет, – это по-прежнему отец; но тот, кого бьют, – это не сам ребенок, а другие дети, братья или сестры, то есть те, кто претендует на отцовскую любовь. На этой первой стадии, таким образом, вся любовь предназначена ребенку, а наказания и взыскания – другим. Вместе с подавлением Эдипова комплекса и возрастанием чувства вины наказание неизбежно оборачивается на самого ребенка. В то же время, как результат регрессии с генитальной на прегенитальную анально-садистскую организацию сцена избиения может все еще быть использована как выражение ситуации любви. По этой причине формируется вторая версия, которая в силу своей символичности должна оставаться неосознаваемой и быть замещена третьей, более соответствующей логике подавления. Таково происхождение возбуждения и чувства вины на третьей стадии или версии; скрытое послание же этой странной фантазии остается прежним: «Папа любит только меня».
В нашем случае чувство вины, возрастающее вместе с осознанием подавленной борьбы за отца, вначале слабо связывалось с содержанием непосредственно фантазий (позднее также осуждалось с самого начала), больше с завершающим регулярным актом аутоэротического удовлетворения. По этой причине в течение нескольких лет маленькая девочка непрерывно возобновляла неизменно оканчивающиеся неудачей попытки разделить одно и другое, то есть оставить фантазии как источник удовольствия и в то же время отказаться от сексуального удовлетворения, которое не соответствовало требованиям ее эго. В этот период она непрерывно варьировала и дополняла содержание фантазий. В стремлении извлечь максимальное удовольствие приемлемым путем и оттянуть как можно дольше запрещенное окончание девочка нагромождала всевозможные дополнения, не столь важные, не очень подробные. Она изобретала сложные организации и целые учреждения, школы, реформации в качестве декораций для сцен избиения и выработала твердые правила и нормы, управляющие условиями извлечения удовольствия. В этот период времени в роли избивающих неизменно выступали учителя; только позднее и в исключительных случаях появляются отцы мальчиков – в основном в роли наблюдателей. Но даже в этих тщательно разработанных фантазиях действующие фигуры остаются схематичными; им отказано в таких определяющих характеристиках, как имя, внешность, персональная история.
Я не считаю, что подобная отсрочка сцен, связанных с удовлетворением, и продление фантазии всегда являются выражением чувства вины, результатом попыток отделить фантазию от мастурбации. Такие же механизмы работают и в фантазиях, не связанных с чувством вины. В этих случаях они служат нагнетанию напряжения и, таким образом, также предвосхищают окончательное удовлетворение.
Давайте проследим дальнейшие превратности фантазии избиения этой девочки. С возрастом усиливаются все стремления эго, которые включают теперь моральные требования окружающего мира. Это все больше становится препятствием для фантазий, в которых концентрируется и выражается сексуальная жизнь девочки. Она бросает свои неизменно безуспешные попытки отделить фантазии избиения и аутоэротическое удовлетворение; запрет усиливается и распространяется теперь на содержание фантазий. Нарушить этот запрет удается только после длительной борьбы с искушением, которая сопровождается отчаянными самоупреками, угрызениями совести и временными депрессивными настроениями. Удовольствие, извлекаемое из фантазии, все чаще оказывается сопряженным с неприятными ощущениями до и после. И поскольку фантазии избиения не служат больше извлечению удовольствия, они случаются все реже и реже.
II
Примерно в то же время, вероятней всего между 8 и 10 годами (точный возраст опять невозможно установить), у девочки появляются новые фантазии, которые она сама называет «милые истории» в противоположность безобразным фантазиям избиения. Эти «милые истории», по крайней мере на первый взгляд, представляют собой красивые и приятные сцены с проявлениями исключительно доброго, деликатного и нежного поведения. У каждого действующего лица есть имя, внешность, индивидуальность с множеством деталей, личная история. Известны семейные обстоятельства, друзья и знакомые участников историй, их взаимоотношения, и каждая деталь их повседневной жизни максимально приближена к реальности. Оформление историй меняется вместе с переменами в жизни девочки, также часто в свои фантазии она включает фрагменты из прочитанного. После каждого завершенного эпизода девочка испытывает глубокое ощущение счастья, слегка омрачаемое слабым чувством вины; больше никакой аутоэротической активности с этим не связано. Поэтому такие фантазии могли становиться все более значимой частью детской жизни. Здесь мы сталкиваемся с тем, на что обращал внимание Фрейд: художественная надстройка, которая несет в себе символическое значение для автора. Далее я постараюсь показать, насколько достоверно мы можем судить о том, что рассматриваемые фантазии являются надстройкой над мазохистскими фантазиями избиения.
Сама девочка не осознавала каких-либо пересечений между милыми историями и фантазиями избиения и в то время, без сомнений, отрицала бы это. Для нее фантазии избиения представляли собой нечто безобразное, предосудительное и запрещенное, в то время как милые истории являлись выражением всего, что приносит счастье и радость. Взаимосвязь между ними просто не могла существовать; и было непостижимо, что персонажи из милых историй иногда появлялись в фантазиях избиения.
Обе фантазии разграничивались с такой тщательностью, что каждое появление фантазии избиения, которым иногда удавалось пробиться, должно было быть наказано временным лишением милых историй.
Я упоминала ранее, что в процессе анализа девочка крайне поверхностно рассказывала о фантазиях избиения, демонстрируя при этом все признаки смущения и сопротивления, и рассказ ее состоял из коротких и неясных намеков, из которых аналитик в результате длительных усилий должен был восстанавливать истинную картину. В противоположность такой сдержанности она только в первый раз испытывала напряжение и, преодолев первоначальные затруднения, всегда ярко и со всевозможными подробностями описывала различные события из милых историй. Казалось, что она никогда не устает говорить и что удовольствие от этого она получает чуть ли не большее, чем от процесса фантазирования. Благодаря этому было несложно составить ясное представление о действующих лицах и обстоятельствах. Выяснилось, что девочка сочинила не одну, а целую серию историй, которые можно назвать «истории с продолжением», поскольку в них сохраняются персонажи и сквозное повествование. Среди этих историй с продолжением одна выделяется как наиболее важная: в ней задействовано максимальное количество персонажей, она самая продолжительная и претерпевала больше различных трансформаций. Более того, от нее берут начало другие истории – как в легендах и мифах, которые превращаются затем во множество вполне самостоятельных сказок. Наряду с основной существует и несколько второстепенных, более или менее значимых, историй, которые используются по очереди, и все они построены по одному и тому же сценарию. Чтобы показать, как строится такая фантазия, я выбрала одну из самых кратких милых историй, которая в силу своей ясности и простоты наилучшим образом подходит для этих целей.
В 14 или 15 лет, уже имея опыт сочинения историй с продолжением, девочка по случаю наткнулась на сборник сказок для мальчиков; среди прочих там была одна короткая история про средневековье. Она прочитала ее раз или два с живейшим интересом; затем вернула книжку владельцу и никогда ее больше не видела. Ее воображение, однако, было уже захвачено обстоятельствами и героями, описанными в книге. Далее, увлеченная сказкой, девочка принялась развивать сюжет так, будто это была ее собственная фантазия, и с тех пор эта история заняла в ее милых историях одно из самых важных мест.
Несмотря на несколько предпринятых в процессе анализа попыток, оказалось невозможным хотя бы приблизительно установить содержание прочитанной истории. Изначальный вариант был раздроблен на отдельные куски, которые переплетались с воображаемой действительностью так, что оказалось невозможным разделить заимствованные и собственные элементы фантазии. Поэтому все, что мы можем сделать, – и что должен был сделать аналитик, – это оставить попытки отделить одно от другого, которые в любом случае не имеют практического значения, и работать с содержанием, безотносительно к его источнику.
Сюжет фантазии был следующий. Средневековый рыцарь вовлечен в наследственную вражду с другими аристократами, которые объединились против него. Во время битвы пятнадцатилетний знатный юноша (возраст девочки) был захвачен оруженосцем рыцаря и доставлен в замок, где в течение долгого времени держался в плену. В финале он был освобожден.
Вместо того чтобы развивать и продолжать сказку (как публикацию с продолжением), девочка использует сюжет как основу для других своих фантазий. В этот сюжет она вставляет второстепенные и основные эпизоды, каждый – готовая самостоятельная сказка, составленная как настоящий роман, со вступлением, развитием сюжета и кульминацией. При этом девочка не считает необходимым выстраивать события в логическую цепочку. В зависимости от своего настроения она может возвращаться к предыдущим или последующим событиям сказки, вставлять новые эпизоды до тех пор, пока главный сюжет не окажется в опасности быть погребенным этими дополнениями.
В этой самой простой из всех ее фантазий были задействованы только два действительно значимых героя; всех остальных можно описать как случайные и второстепенные персонажи. Первый – это знатный юноша, который наделен автором всевозможными позитивными и привлекательными чертами; другой – рыцарь из замка, который выписан мрачными и зловещими красками. В дальнейшем противопоставление их друг другу только усиливается благодаря включению эпизодов из их семейных историй – таким образом, вся обстановка отражает очевидный непримиримый антагонизм между тем, кто силен и могуществен, и тем, кто слаб и находится во власти сильного.
Вступительная сцена посвящена их первой встрече, в которой рыцарь пытает узника на дыбе, вынуждая его выдать тайну. Мы видим полную беспомощность юноши и его ужас перед рыцарем. Эти два момента являются основными во всех последующих ситуациях. Например, рыцарь пытает юношу и уже готов казнить его, но в последний момент останавливается. Он почти уже убил его долгим тюремным заключением, но в последний момент выхаживает и возвращает его к жизни. Как только узник вновь обретает жизнь, рыцарь опять ему угрожает, но, столкнувшись с силой духа юноши, жалеет его. И всякий раз, когда рыцарь готов нанести уже последний удар, он останавливается и благоволит к юноше.
Давайте рассмотрим еще один пример из более поздней истории. Заключенный вышел за разрешенные ему пределы пребывания и наткнулся на рыцаря, но тот не наказал юношу, как ожидалось, и не заключил его опять в плен. В другое время рыцарь застал юношу за нарушением определенного запрета, но пощадил и спас его от публичного унизительного наказания. Рыцарь сначала лишает юношу всего, после чего тот вдвойне наслаждается вновь обретаемым счастьем.
Сюжет разворачивается ярко и драматично. Каждый раз девочка переживает волнение от грозящих юноше опасностей и демонстрируемой им силы духа. Когда гнев и ярость палача сменяются жалостью и благожелательностью – другими словами, в момент кульминации сцены, – возбуждение трансформируется в ощущение счастья.
Если мы рассмотрим отдельные сюжеты о юноше и рыцаре как связанные между собой, мы удивимся их однообразию, хотя девочка никогда сама не обращала на это внимания ни в процессе фантазирования, ни в процессе обсуждения в анализе. Однако ее никак нельзя было назвать невежественной, и в действительности она очень критично и внимательно относилась к тому, что читать. Но если удалить из различных историй с рыцарем все второстепенные детали, которые на первый взгляд придают им живость и индивидуальность, то окажется, что в каждом случае воспроизводится один и тот же сюжет: противостояние сильного и слабого; непредумышленное в большинстве случаев преступление, совершаемое слабым, из-за чего тот оказывается в чужой власти; дальнейшее угрожающее положение, оправдывающее самые мрачные опасения; постепенно возрастающая тревога, часто описываемая в ярких и точных выражениях, пока напряжение не становится почти невыносимым; и, наконец, как счастливая кульминация разрешение конфликта; прощение грешника, примирение и на какое-то мгновение полная гармония между прежними антагонистами. Каждый эпизод так называемых милых историй воспроизводит с небольшими вариациями сходную структуру.
Однако в этой структуре есть важная аналогия между милыми историями и фантазиями избиения, о чем не подозревает автор. В фантазии избиения также в качестве героев выступают сильный и слабый – ребенок и взрослый. Здесь также регулярно возникает мотив преступления, о котором, правда, ничего не известно, так же как и о действующих лицах. Здесь мы также находим период нагнетания страха и напряжения. Основное, чем различаются эти ситуации, – это разрешение конфликта: в одном случае все заканчивается избиением, а в другом – прощением и примирением.
Когда в процессе анализа внимание девочки было направлено на эти удивительные пересечения в сюжете, она не могла не увидеть связей между этими двумя внешне несходными фантазиями. Однажды обратив внимание на возможность родственных отношений между ними, она немедленно принялась находить новые параллели между ними.
Мы знаем, что по структуре фантазии похожи, но содержание фантазий, кажется, не имеет между собой ничего общего. На самом деле, с утверждением, что содержание фантазий различается, согласиться нельзя. Тщательное рассмотрение показало, что в различных местах милых историй содержатся более или менее очевидные следы старых тем избиения. Наилучший пример этому можно найти в уже знакомой нам фантазии про рыцаря: угроза казни, которая не осуществляется, составляет фон большого количества историй, наделяя их ощущением тревоги. Возможная казнь, однако, пересекается со сценой избиения, но сама экзекуция является запрещенной в милых историях. Можно найти и другие примеры проявления мотивов темы избиения в милых историях как в этой сказке про рыцаря, так и в других фантазиях девочки.
Следующий пример взят из основной истории, поскольку он проявился в процессе анализа. Во многих сценах роль покорного слабого героя (юноша в сказке про рыцаря) разыгрывают два действующих лица. Хотя у обоих одинаковая история, одного наказывают, а другого прощают. В нашем случае сцену наказания нельзя назвать ни приятной, ни безобразной; она просто является декорацией для сцены любви, контраст между ними служит целям усиления удовольствия.
В другой версии фантазии слабый герой появляется, чтобы вызывать в памяти все пережитые им наказания, в действительности же он встречает мягкое обращение. Здесь также контраст служит целям усиления удовольствия.
В третьей версии в момент кульминации сильный активный герой, охваченный всепримиряющими настроениями, вспоминает последний осуществленный им акт наказания или избиения за сходное преступление.
В четвертой версии мы наблюдаем, как тема избиения может постепенно вытеснить основной сюжет фантазии. Это можно объяснить тем, что эта тема является наиболее существенной в фантазии. Предпосылкой этому является пренебрежение абсолютно необходимой деталью в фантазии избиения, а именно – ситуация унижения. Таким образом, основная история включает отдельные выразительные сцены, которые достигают своей кульминации в описании сцены избиения или наказания, первое описывается как непредумышленное, второе – как самонаказание.
