Анна Данилова
Стану рыжей и мертвой, как ты
– Хорошо, черт с тобой, – сказал я и достал еще один стакан, налил себе и выпил. – Утром так утром.
Яичница была готова, я разложил ее по тарелкам и был почему-то рад, когда Лина набросилась на еду. Утром я напою ее кофе, мы с ней поговорим, и она, я был уверен, согласится написать заявление.
В какой-то момент я понял, что она засыпает. Я решил, что уложу ее на своей кровати в спальне, а сам лягу в кухне на диване. Гостиной у меня вообще не было. Спальня, кухня и ванная комната – что еще нужно холостяку, которого к тому же еще и никогда не бывает дома?!
– Пойдем-пойдем, Линочка, вот так… – Я, поддерживая ее, довел до кровати. – Ну, ты уж сама разденься…
Но она кулем свалилась на чистые простыни. Я стоял в нерешительности. По-хорошему, ей бы раздеться, принять душ, а уж потом лечь…
И вдруг она, лежа на спине и не открывая глаз, словно машинально, неосознанно, принялась расстегивать на себе рубашку, распахнула ее, и я зажмурился. Но уходить не собирался. Не мог оторвать взгляда от ее освещенной розовой ночной лампой нежной кожи, прелестных округлостей. Стоял и смотрел, завороженный, загипнотизированный. Стянуть с себя рубашку она словно и не собиралась, или просто не было сил. Зато начала расстегивать джинсы. Джикнула молнией, засунула большие пальцы за тугой пояс, и джинсы медленно поползли вниз. Я не выдержал, схватил их за концы штанин и стянул. Тонкая полоска голубых трусиков, впалый живот, длинные тонкие ноги с розовыми ступнями.
– Дождев, – так же, не открывая глаз, прошептала она. – Ну, чего ты стоишь? Иди ко мне.
3. Лева Гурвич
Вот так спросить ее прямо, мол, ты едешь к своему любовнику, я, конечно, не мог. Все-таки она моя мама. Она-то называла его экстрасенсом, который помогает ей вылечиться от мигрени. Она никогда не говорила, что у нее просто болит голова, она называла свой недуг мигренью.
Познакомилась она с этим Виктором в прошлом году, когда ездила к подруге в Крым. Вернулась помолодевшая, загоревшая и счастливая. Давно я не видел такой мою маму. И хотя загар ее со временем сошел, улыбка еще несколько месяцев продолжала освещать ее лицо так, как если бы она втайне чему-то тихо радовалась. Конечно, я знал, что она переписывается с кем-то, что ей кто-то присылает сообщения, а она отвечает. Все эти милые сигналы, оповещавшие о том, что о ней не забывают, думают, были для нее просто музыкой. «Что ж, она еще молода, – думал я, – ей нет еще и пятидесяти, и выглядит она хорошо». Стройная, милая, женственная, такие женщины нравятся мужчинам. Но все-таки я ее ревновал к этому Виктору, чувствовал, что между ними не просто прошлым летом вспыхнул курортный роман, что там что-то посерьезнее, а потому почти уже был готов к переменам в нашей семье.
Я предполагал, как могут развиваться события. Если он проживает в Крыму, а она здесь, в Москве, то они будут искать такой вариант совместного проживания, чтобы им обоим было удобно и комфортно. Но, зная свою маму, я все же был склонен предположить, что она вряд ли осмелится привести своего любовника (или жениха) к нам домой. Квартира у нас двухкомнатная, маленькая, свою комнату я бы им никогда не отдал, и не потому, что эгоист и не люблю свою маму, а просто потому, что моя комната уже давно превратилась в мастерскую, где я писал свои картины, чем, собственно, и зарабатывал себе на жизнь. Предположить же, что «молодые» поселятся в проходной гостиной, было просто нелепо. Возможно, конечно, что этот Виктор способен купить или, на худой конец, снять жилье в Москве, чтобы не так уж резко лишать мою маму всего того окружения, в котором она проживала, в особенности общения со мной и своими подругами. Но что-то подсказывало мне, что парочка выберет Крым и теплый, мягкий морской климат. Но это в том случае, если им там обоим будет где жить.
Поэтому я не удивился, когда одним дождливым июньским утром получил сообщение от мамы, находящейся в Крыму, в котором было всего два слова: «Наш дом». К сообщению прилагался снимок огромного красивого дома, напоминающего скорее отель, в окружении платанов, пальм и кипарисов. Зеленые лужайки, голубой бассейн, белые столики с кружевными стульчиками под белыми полотняными зонтами.
Я ответил ей тоже коротко: «Я рад». После чего тотчас последовал ее звонок, и она, щебечущая, как птичка, принялась рассказывать о том, что Виктор сделал ей предложение и что она теперь, после моего одобрения, готова ответить ему согласием. Она говорила быстро, вероятно, улучив момент, когда Виктора не было рядом, и буквально за минуту сообщила, что у них гостиница, маленький ресторан, но что ей не придется там работать, там есть персонал, и что она будет просто наслаждаться жизнью. И уж не знаю почему, но мне захотелось плакать. Я испытал примерно такое же саднящее и острое чувство одиночества, как в детстве, когда мама оставляла меня в детском саду. Я понимал, что у нее своя жизнь и что она имеет право на любовь и все такое, но все равно, я посчитал себя брошенным.
Предала ли она меня? В какой-то степени да. Она же бросила меня. Исчезнут теперь из моей жизни наши с ней завтраки, обеды и ужины, наши разговоры, ее восхищение моими работами, ее улыбка, наконец. Теперь она без остатка будет принадлежать крупному лысому господину по имени Виктор. И кто знает, как он со временем станет к ней относиться. Не разлюбит ли ее. Не станет ли она раздражать его своей праздностью, предложенной им в порыве любовных чувств. Не заставит ли он ее потом разносить подносы с едой, пылесосить в номерах или стричь газоны?
После разговора с мамой, во время которого я уверил ее в том, что искренне рад за нее, и попросил, чтобы она не переживала за меня, все-таки я уже взрослый тридцатилетний мальчик, и мне как бы пора заняться устройством своей личной жизни, я стоял посреди нашей кухни и чувствовал, как по щекам моим льются слезы. Слезы брошенного мальчика. Слезы слабака. Мне было стыдно перед самим собой! Но что, если я такой, какой есть?! Я панически боюсь девушек, потому что считаю себя некрасивым и полным. Хотя мама говорит, что у меня всего-то пять килограммов лишних, что я хорошо сложен, что у меня красивое лицо с благородными чертами и густые волнистые волосы. Что я просто не могу быть некрасивым, потому что являюсь точной копией своего отца, Александра Борисовича Гурвича – настоящего красавца. Гурвич и мама не были женаты, это был роман длиной в полгода, который закончился для моей мамы настоящей драмой – Гурвич изменил ей с какой-то молоденькой балериной.
Мама не любила его вспоминать, ей было больно, и я понимал ее. Мама, красивая и нежная, взвалила на свои хрупкие плечи всю заботу обо мне, единственном своем сыне, и любое напоминание о человеке, который предал ее, вызывало в ней боль.
Быть может, она и вовсе не вспоминала бы о нем, если бы он сам время от времени не напоминал о себе звонками, сообщениями или переводами. Он прекрасно знал, что я его сын, и много раз пытался подружиться со мной. Он был известным в Москве человеком, весьма состоятельным, и сколько раз предлагал мне встретиться, поговорить – словом, пытался наладить отношения. Но боясь расстроить маму, считая, что встречи с отцом будут восприняты ею как предательство, я всякий раз отказывался от этой затем. Хотя в душе мне так хотелось, чтобы у меня все-таки был отец. Возможно, будь я другим, более сильным и мужественным, словом, настоящим мужиком, я бы и не заметил отсутствия отца в своей жизни. Но я был, повторяю, таким, каков я есть, слабым и ранимым маменькиным сынком и всю сознательную жизнь чувствовать себя незащищенным.
У нас с мамой хватало проблем. Во-первых, я рос болезненным ребенком, и маме, финансисту, приходилось постоянно увольняться с хороших мест, чтобы иметь возможность почаще бывать дома. Поэтому она мыла полы в трех местах, даже ночами. Хотя внешне ее никто и никогда не мог бы принять за уборщицу. Что бы она ни делала, за какую бы грязную работу ни бралась, она всегда пользовалась резиновыми (а потом и латексными) перчатками. В ее туалетном столике всегда было несколько тюбиков или баночек с кремом для рук. И на ночь она часто просила меня натянуть ей на густо смазанные кремом руки целлофановые пакетики, поверх которых мы надевали ей уже варежки.
Питались мы с ней всегда просто и дешево. Каши, молоко, овощи и фрукты. Мы редко позволяли себе даже курицу. Зато мама никогда не отказывала мне в покупке кистей и красок. Познакомилась с одним скучающим пенсионером, которому подсказала идею скромного бизнеса: Анатолий Петрович научился натягивать холст на подрамник и грунтовать его; мы же с мамой в благодарность за его копеечные (только для нас) холсты поставляли для него клиентов из моего окружения. Это были молодые художники, с которыми я учился в художественном училище. Потом он, проникнувшись возможностями интернета, открыл свой интернет-магазин для художников, где продавал теперь, помимо дешевых кустарных, произведенных им лично товаров, и самую дорогую акварельную бумагу, краски и пастель.
Мама с самого начала приучала меня к мысли, что заниматься живописью я должен с прицелом на продажу. Что это незазорно, напротив даже, профессионально. Вот почему я начал продавать свои работы с ранней юности. Сначала знакомым и друзьям за сущие копейки, потом цены чуть подросли, и я научился предлагать свои акварели туристам, облюбовав себе место на автобусной площадке неподалеку от Новодевичьего монастыря. Познакомился там с женщинами, торгующими сувенирами, стал отдавать им часть на реализацию. Поначалу это были совсем маленькие, но прилично оформленные акварельки с видом монастыря или московских достопримечательностей. Затем перешел на картины маслом, поскольку они стоили гораздо дороже. Потом стал развешивать свои работы в холлах спортивных клубов, салонах красоты (здесь уже мне помогала мама со своими связями).
Когда я подрос и со здоровьем у меня все как-то наладилось, и у мамы отпала необходимость мыть ночами полы в офисах, она устроилась бухгалтером в одну маленькую фирму, торгующую шоколадом, и поскольку могла заниматься своими профессиональными обязанностями и дома, то все свободное время проводила в музеях и театрах, куда ходила с подругами. Она умела заводить полезные знакомства, и одним из таких оказалась связь (полагаю, что ее можно даже назвать любовной) с одним немолодым уже художником, выставляющим свои картины в подземном переходе на Крымском Валу. По мере развития их отношений мои работы появились и в этом «хлебном» месте.
Словом, я начал вполне прилично зарабатывать, и мы с мамой наконец вздохнули свободно – бедность была преодолена, пережита.
…Тот день, когда я благословил свою маму на брак с Виктором, я не забуду никогда. Мама и раньше уезжала надолго, они со своей приятельницей тетей Розой научились (или наловчились) покупать горящие туры за границу, и теперь мама путешествовала по миру. Но эта последняя ее поездка в Крым была особенной, я вдруг особенно остро почувствовал свое одиночество. Я вдруг понял, что лишился не только ее присутствия рядом, но и возможности подолгу разговаривать по скайпу. Ведь теперь она, повторюсь, практически полностью зажила своей жизнью и принадлежала своему мужу. А это означало, что я должен был как бы оставить ее в покое. Не досаждать ей своими частыми звонками. И довольствоваться инициированными ею сеансами.
Думаю, именно в тот вечер, когда я это осознал и принял, моя рука сама потянулась к телефону, и я набрал номер своего отца.
Я знал, что с этой стороны уж точно не будет никакого предательства или негатива, что отец будет рад впустить меня в свою жизнь, тем более что я являюсь его единственным ребенком, наследником. Отец был женат на одной известной актрисе, и я не так уж и редко ревностно разглядывал их семейные фотографии на страницах глянцевых журналов. Его жена была яркой блондинкой, женщиной редкой красоты, и мне иногда казалось, что он выбрал ее и женился на ней исключительно как ценитель всего красивого и дорогого – мой отец был известным коллекционером драгоценностей и часов. Полагаю, что те скандалы, связанные с похищенными драгоценностями или кладами, что клубились иногда вокруг его имени, имели под собой вполне реальные факты. Однако у него были влиятельные покровители где-то на самом верху, а потому ему всегда удавалось выйти сухим из воды.
Сказать, что я гордился отцом, – как говорится, не сказать ничего. Да, я был горд, что являюсь сыном такого выдающегося и богатого человека. И где-то в глубине души злился на маму, которая, не сумев простить ему предательства, напрочь вычеркнула его из своей жизни, лишив меня возможности общения с ним. Да наша жизнь могла бы сложиться совершенно по-другому, если бы она позволила отцу помочь нам. Мы бы могли жить в центре Москвы, где-нибудь на Тверской, и маме не пришлось бы так тяжко работать, чтобы прокормить меня. Вот и получается, что, с одной стороны, я уважал маму и даже гордился ею, с другой – считал, что она совершила грандиозную ошибку, лишив меня возможности общаться с таким отцом.
Вот почему в тот памятный вечер я сделал то, что сделал – позвонил отцу. Я понимал, что он живет своей жизнью, что может быть занят или вообще в отъезде, у него может быть дурное настроение, да что там, он просто мог быть не готов к разговору со мной. И если бы с его стороны, к примеру, я услышал бы что-то такое, из чего бы понял, что он не желает со мной разговаривать, то и я тоже, скорее всего, вычеркнул бы его из своей жизни. Махом. И вспоминал бы этот звонок со стыдом или даже слезами досады.
Однако мой отец, услышав мой голос, даже заикаться стал от радости. Я только и слышал в трубку «Левушка… Левушка…». Он пригласил меня пообедать в армянский ресторан «У Бурчо», что на Садовнической набережной. Сказал, что пришлет за мной машину. Я даже отказаться не успел, да вообще ничего не успел. Он разговаривал со мной таким тоном и так быстро, словно боялся, что я в любую секунду могу отказаться, передумать.
– Хорошо, пап, – сказал я, чувствуя, как щеки мои начинают пылать от непривычного звучания этих слов в нашем с мамой доме. Да что там, я весь взмок! – А твоя жена?
– Не беспокойся. Она на гастролях до осени.
Приняв душ, я надел все белое и легкое – льняные штаны и батистовую рубашку, туфли из мягкой кожи, причесался сначала аккуратно, а потом просто взбил пальцами свою густую мокрую гриву. И вот стоял я, розовый после душа, чистый и большой мальчик, спрашивая себя, правильно ли я поступил, позвонив отцу. Когда, когда я уже перестану быть мальчиком и бояться кого бы то ни было? Гнева мамы, к примеру? Почему меня немного потрясывает, когда я представляю себе ее реакцию на то, что я встретился с отцом?
– Левушка, выходи, он уже у подъезда, – я услышал заботливый голос отца в трубке, которая замурлыкала примерно через сорок минут после нашего первого разговора.
– Все, выхожу.
Я спустился и увидел рядом с подъездом огромную черную машину, сверкающую на солнце. Новая, роскошная. В марках машин вообще не разбираюсь, но сразу понял, что она крутая, шикарная. Водитель за рулем кивнул мне и улыбнулся. Я подумал тогда, что водители зачастую бывают близкими друзьями своих хозяев. Или, наоборот, первыми предателями.
– Добрый день, – произнес я бодро и сел рядом с ним на мягкое сиденье.
– Меня зовут Аркадий, – водителю было примерно лет сорок, он производил впечатление неразговорчивого, но приятного человека. На нем были черные брюки и черная водолазка. И пахло от него хорошо, каким-то горьковатым мужским парфюмом.
– Лев, – ответил я, глядя, как мы медленно проплываем по двору, мимо старых вязов и тополей, как выбираемся из кирпичных трущоб на простор, как я покидаю свое прошлое и, набирая скорость, стремлюсь в будущее.
4. Лина Круль
Я понимала его возмущение и растерянность, понимала, что я нужна ему так же, как и моя машина, но у меня-то был свой план. И первая его часть уже была выполнена. Мужчина, который сейчас пытался вразумить меня, подыскивая правильные и точные слова и который очень волновался, был уже ручным.
Было раннее утро, мы пили кофе на кухне. Нам предстояла поездка в лес. Надо было разыскать мою машину, привлечь экспертов (вернее, одного, но верного и умеющего молчать), обследовать машину, снять отпечатки пальцев, чтобы убедиться, что я едва ли не стала жертвой именно Рокота. Чтобы не было ошибки. Хотя, даже если бы я и ошиблась, разве он не достоин приговора? Казни? Да он нелюдь! Убийца! Урод настоящий! Психически больной человек, который ради денег, водки и прочих удовольствий с легкостью и звериной жестокостью режет живых людей. Как поросят.
– Дождев, ты сделаешь так, как я сейчас тебе скажу, – прервала я его увещевания. Я произнесла это таким тоном, что он сразу замолчал. Словно догадался, какие слова я скажу следом.
– Лина…
– Мне не нужны проблемы. Тебе – тем более.
Я зажмурилась, вспоминая, что еще совсем недавно была в его руках и чувствовала на своих губах его губы. А теперь он был в моих руках.
– Дождев, пожалуйста, не заставляй меня произносить то, что я не хочу…
Ты, парень, допустил слабину, не выдержал, сорвался, подчинился звериному инстинкту, а потому теперь молчи и слушай, что тебе следует делать. Вот такие слова вертелись на моем языке, и он это, я думаю, понял.
– Уверена, что у тебя есть человек, которому ты доверяешь и который поможет тебе в твоем деле. Сначала мы поедем туда вдвоем, ты первый все осмотришь, потом позвонишь своему человеку и попросишь его приехать туда. Я на время спрячусь. После того как он соберет все материалы для исследования, вы с ним уедете. А я сяду в свою машину и поеду домой, в Москву. Я тебе уже говорила, у меня там маленькая дочь, Уля.
– Но так нельзя…
– Ты знаешь номер моего телефона, я тебе его сообщила. Как видишь, я не прячусь. Оставлю тебе и свой адрес в Москве, ты всегда сможешь ко мне приехать, если, конечно, сильно соскучишься. Но что-то подсказывает мне, что этого не случится. Ты живешь своей жизнью, а я – своей. Я же все понимаю: где Маркс, а где Москва.
– Ты, может, и понимаешь, а вот я – нет. Ты уедешь, и что? Как ты узнаешь, поймали мы Рокотова или нет?
– Ты же сам мне и скажешь. Позвонишь по телефону. Но главное – выяснить, точно ли это он убил… вернее… чуть не убил меня. Ты вот говоришь, мол, надо бы мне заявление написать. Зачем, если дело уже открыто? Его ищут по уже открытому делу о групповом убийстве на Графском озере.
– Да, хорошо… Но как я объясню Вадиму, я имею в виду нашего криминалиста, чья это машина и все такое?
– Я пришлю тебе денег, и ты дашь ему. Заплатишь ему за работу. Сейчас, как ты уже знаешь, у меня денег нет. Ну просто совсем. Больше того, я хотела бы у тебя одолжить на бензин.
Вот тут он оживился. Стал уверять меня, что деньги даст, что это не вопрос. И что никаких денег эксперту не надо, что если он попросит, то он сам ему заплатит.
Этот разговор мог бы продолжаться до вечера. Но мне надо было торопиться.
Фраза, готовая сорваться с моего языка, мешала мне дышать. Если ты все испортишь… Дальше слова не находились. Потому что это была бы уже угроза. Я бы сделала это, обязательно. Если он способен на то, чтобы причинить мне боль, рассуждала я, тогда что же может остановить меня заявить на него об изнасиловании? Он следил за мной все утро, он знал, что я ношу в себе его семя, что я не принимала душ. И он понимал, что это не потому, что я пренебрегаю гигиеной. Его семя во мне – улика, способная разрушить, по большому счету, всю его жизнь, я уж не говорю о карьере.
Думала ли я тогда о том, что могу забеременеть? Да, думала. Пару минут, не больше. Но по срокам этого не должно было случиться. Хотя я давно уже не следила за своим циклом, ни к чему мне это было. Последний мужчина, которого я подпустила к себе, заглядывал ко мне года три тому назад. Не до того было. Москва – суровый город, надо было как-то зацепиться, закрепиться, просто вжиться в него. Мужчины же всегда выпивали из меня энергию. Вот только с Дождевым все было не так. Напротив, после его объятий я чувствовала себя невероятно бодрой и полной сил. Он был очень нежен, очень хорош. И теперь я сидела перед ним, как последняя тварь, молча шантажируя его и угрожая подлостью.
– Хорошо, я сделаю все так, как ты просишь, – вздохнул он. – Но с условием, что ты действительно не скроешься из виду, что ты будешь на связи…
– Обещаю.
Я знала, что сдержу свое обещание. Мы были нужны друг другу. Во всяком случае, тогда. Да и куда мне прятаться от мента? Ну, пусть от следователя? Он наследил в моем теле, я же наследила в его жизни. Мы были теперь повязаны. Да и вообще, я не боялась его, потому что преступление совершил тот, кого мы называли Рокотом.
Мы поехали в лес, я безошибочно показала ему, куда надо свернуть с основной трассы, и уже очень скоро я увидела свой серебристый «Фольксваген». Оскверненный, разграбленный, в брызгах крови…
Я приблизилась к нему в страшном волнении. Багажник был выпотрошен, бардачок – тоже. Какие-то обрывки бумаг и документов валялись рядом, на примятой траве, и легкий ветерок шевелил их.
– Как я и предполагала, сумки с едой нет, – сказала я с отвращением, представляя себе упыря, поедающего курицу, вгрызающегося своими желтыми зубами в жирную куриную мякоть. Но все равно – моя роль давалась мне с трудом.
– Смотри, а это что за сумка? – И Дождев, тоже взволнованный и бледный, несколько раз обойдя машину, вдруг заметил неподалеку в кустах коричневую кожаную сумку. Мою сумку. А в ней – паспорт. Мой паспорт – на имя Лины Яковлевны Круль.
– Дождев, смотри… – Я присела и показала ему на вымазанную чем-то бурым и липким, блестевшим на солнце, траву. – Что это?
– Похоже на кровь…
И он, подгоняемый моей подсказкой, устремился по кровавому следу вдоль лесной, поросшей редкой травой дороге, пока не наткнулся на труп.
Я стояла и смотрела ему вслед. В сущности, можно было уже и заканчивать это представление. Я уже знала имя, вернее, погоняло этой твари, что начала протухать на солнце. Миха.
Еще один пункт моего плана был выполнен. Дождев нашел труп. Вот теперь ему можно было вообще забыть про мою машину. Просто якобы кто-то позвонил, какой-то аноним, и сказал, что рядом с лесом, на земляничной поляне, обнаружили труп уголовника по кличке Миха. Того самого преступника, которого подстрелили при побеге. И что прикончил раненого Миху его же подельник – Рокот.
– Лина? – позвал Дождев. – Ты его видела?
Я медленно двинулась к нему. Остановилась рядом с трупом. Посмотрела на него. Уже другими глазами.
– Но если это Миха, тот, которого подстрелил твой товарищ во время побега, то почему же тогда у него из живота торчит нож?
У меня голова закружилась, жуткие картины пронеслись перед моим внутренним взором, а во рту снова появился железистый привкус, как тогда, перед обмороком. Я побоялась, что упаду.
– Дождев… – я прислонилась к нему, и он обнял меня, прижал к себе и легонько поцеловал в щеку.
– Это Рокот, – сказал Дождев. – Его почерк. Он всегда бьет ножом не в грудь, а в живот. Но иногда – по горлу…
Здесь меня словно током ударило, и перед глазами замелькали кровавые картины.
– … это он убил своего подельника. Миху. Думаю, тот был ранен и не мог дальше идти.
– К тому же тысячу евро ни с кем теперь делить не надо, – сказала я, вспоминая кружевную скатерть в доме тети Ирмы и большой желтый конверт с деньгами, которые теперь кормили и поили этого борова со звериным оскалом. Целая тысяча евро! Сколько же времени Ирма собирала эти деньги, чтобы подарить своей племяннице перед смертью?
– Ну так что? Теперь, когда ты все увидел своими глазами, ты можешь позвонить своему криминалисту или эксперту, не знаю, как у вас это называется, и договориться с ним, чтобы он обследовал мою машину?
– Да, конечно… – Он словно очнулся и теперь стоял напротив меня, морща лоб. Я понимала, что предложенный мною вариант развития событий его не устраивал. Но он обещал, а потому должен был сделать все, как мы договорились.
По правую сторону от меня шумел, источая свежий хвойный дух, лес, по левую простирался луг, поросший одуванчиками и клевером. А над головой по нежно-голубому небу лениво проплывали легкие, похожие на пух облака. И все вокруг было заполнено теплым солнечным светом. Я почувствовала, как внутри меня копятся подступившие к самому горлу рыдания. Ну как, спрашивала я себя, как природа или Бог могли допустить такое осквернение всего живого и прекрасного, как вообще мог родиться этот дьявол, это чудовище?!
Дождев договорился со знакомым криминалистом о встрече и вернулся в город. Понятное дело, что обсуждать его участие в этой несанкционированной экспертизе надо было где-то в нейтральном месте и уж никак не на месте преступления. Если бы я знала, какие отношения связывают их, дружеские ли, или просто они коллеги, то мне было бы проще понять, чем могут закончиться эти переговоры. Но поскольку я не знала вообще ничего об этом человеке, то и размышлять о том, чем закончится разговор и примет ли эксперт предложение Дождева или нет, не было смысла.
Я подождала, пока машина Дождева скроется за поворотом, и бросилась в лес. Я бежала на ослабевших ногах по мягкой сухой пружинистой хвое, и солнце, разрезанное на сияющие лучи мелькающими передо мной розоватыми сосновыми стволами, слепило мне глаза. Многие сосны были помечены мною (заколка для волос, шнурок кеда, куски разорванного яркого желтого пакета), и я довольно быстро нашла это место – упавшую сосну, похожую на сухой скелет горбатого великана, густо присыпанную рыжей мертвой хвоей. Вряд ли какой-нибудь грибник обратит внимание на то, что сосна эта в одном месте прикрыта совсем свежими сосновыми ветками. Я, приблизившись к этому небольшому и растрепанному шалашу, опустилась перед ним на колени, сняла трясущимися руками самую большую ветку сверху и, увидев лицо, припыленное землей и хвоей, разрыдалась. Во всяком случае, именно такую картину я «увидела».
– Я вернусь, – прошептала я, задыхаясь от слез. – Еще до заката.
