bannerbannerbanner
Двое в Барселоне

Анна Берсенева
Двое в Барселоне

Полная версия

А здесь она все-таки могла работать три ночи в неделю. Правда, Аля старалась не думать, что будет, когда она начнет играть в Театре на Хитровке. Ей и так уже нелегко было совмещать такие разные миры, какими были «Терра» и театр…

Еще одна ночь близилась к концу; Аля уже счет им потеряла. Народу, к счастью, было немного, особенно на ее половине зала, и Аля думала, что, может быть, удастся даже уйти пораньше. Правда, особенно на это рассчитывать все же не приходилось: Ксения почему– то была сегодня зла как фурия. Стаканы расходовались со скоростью света, и барменша шипела на официанток с такой ненавистью, как будто те были ее личными врагами.

Аля даже сердилась на себя за то, что не может не обращать внимания на стерву Ксению и что настроение у нее незаметно портится.

«А пошла бы она! – со злостью подумала Аля, услышав, что Ксения снова зовет ее, к тому же совершенно истерическим голосом. – У меня два мыдлона всего осталось, да и те расплатились уже, пусть с ними теперь охрана разбирается. Сдам деньги и уйду, пускай хоть оборется!»

Но, к ее удивлению, Ксения вышла из-за стойки и сама пробежала к ней через весь зал.

– Алька, да иди же! – воскликнула она; с еще большим удивлением Аля заметила, что в глазах у нее стоят слезы, а голос срывается на плач. – Иди сюда, не знаю же, что делать!

Подойдя вслед за Ксенией к стойке, Аля поняла причину ее истерики. На высоком табурете у бара сидел в стельку пьяный мыдлон. Носом он уткнулся в стойку, а из-под его головы растекалась огромная блевотная лужа.

– Сволочь! – уже в голос рыдала Ксения. – Я же их отслеживаю, таких, если что – сразу отсюда спроваживаю. А этот сидел себе как порядочный, только отвернулась – пожалуйста!

С тех пор как сократили посудоуборщиц, вся грязная работа, включая уборку за такими вот мыдлонами, легла на официанток. К счастью, Але еще не приходилось сталкиваться с подобным. Она даже не могла с уверенностью сказать, как повела бы себя, если бы увидела на своем столе блевотную лужу. При одной мысли об этом у нее в глазах темнело.

– Ни за что не буду убирать, ни за что! – Ксения плакала так отчаянно, как будто жизнь ее была кончена. – Да что ж за наказание такое, что ж я, совсем не человек, за всякой падалью тут…

Как ни плохо относилась Аля к барменше, но ей стало ее жаль.

– Вот что, – решительно заявила она, – делаем так. Я беру тряпку, и мы с тобой быстренько его будим. Пока не очухался – уберет сам, никуда не денется. Давай!

– А вдруг нажалуется? – растерянно спросила Ксения; Алина идея явно оказалась для нее неожиданностью. – Он же вообще-то не обязан…

– Обязан, – сквозь зубы процедила Аля. – Какое он ни дерьмо, а все-таки мужчина – что ж за ним женщина блевотину подтирать должна?

– Ой, – махнула рукой Ксения, – да какие мы тут женщины!

Но тряпку она принесла и ожидающе остановилась у Али за спиной.

– Ну-ка вставай! – заорала Аля прямо в ухо мыдлону. – Вставай, ты где разлегся, а?!

Одновременно с криком она яростно трясла его за плечо, стараясь не прикасаться ни к чему, кроме твидового пиджака. Мыдлон зашевелился, что-то замычал, потом поднял голову и посмотрел на Алю бессмысленными глазами. При виде его мерзко вымазанной щеки и слипшихся волос спазмы подкатили у нее к горлу.

– Ты что тут натворил, а?! – громко прошипела она, стараясь не дышать. – Кто убирать за тобой будет? Ну-ка быстро, пока никто не видел! Давай-давай, – поторопила она, заметив, что он испуганно протянул руку к тряпке. – Вот тебе тряпка, вытирай!

– Да ты че, я ж ничего, нечаянно же… – забормотал он, возя тряпкой по стойке. – Счас вытру, чего ты разоралась?

– Живее, живее, – приговаривала Аля. – Да чище смотри вытирай, что там за пятно осталось?

Под ее сердитые окрики мыдлон довольно чисто вытер лужу. Ксения тут же подсунула ему другую тряпку, и он до блеска протер стойку.

– Ну вот, молодец, – сказала Аля. – Теперь свободен, если расплатился. Расплатился он? – спросила она Ксению.

– Да, – кивнула та. – Пускай отваливает.

Ошеломленный мыдлон сполз с высокого табурета и, пошатываясь, побрел к выходу. Кажется, он почти протрезвел от неожиданности; Аля даже побоялась, как бы не вернулся и не закатил бы скандал.

– О-ох… – протянула Ксения, когда мыдлон исчез за дверью. – Неужели все? – Она произнесла это с таким облегчением, как будто спаслась от землетрясения или наводнения. – Но ты молодец, Алька! Как сообразила, а? – Она засмеялась, еще шмыгая подпухшим носом. – Спасибо тебе! Мне бы ни за что не догадаться, да и побоялась бы…

Пока Аля возилась с пьяным, ее половина зала опустела. Утренняя, усталая тишина стояла в «Терре», и душа была так же пуста.

– Да ладно, – вяло махнула она рукой. – Забыть и не вспоминать!

Ксения догнала ее на набережной. Аля решила пройтись пешком, чтобы избавиться от мерзкого запаха, который она до сих пор чувствовала, как будто наяву.

– Алька! – услышала она и обернулась.

Ксенина машина – франтоватая красная «шестерка» – стояла у обочины, а сама барменша выглядывала из нее. Круглая шапка из чернобурки возвышалась над ее головой.

– Алька! – повторила Ксения. – Садись, подвезу.

Помедлив, Аля все же подошла к машине. Не то чтобы ей хотелось воспользоваться сегодняшней услугой и проэксплуатировать Ксению – просто показалось, что в голосе барменши звучат незнакомые нотки.

– Спасибо тебе, – еще раз сказала та, когда Аля села рядом на сиденье. – Куда подвезти-то?

– Да никуда, – пожала плечами Аля, обиженная деловитостью расплаты. – Я и на метро доберусь прекрасно.

– Ты не сердись, – наверное, что-то почувствовав, сказала Ксения и вдруг снова всхлипнула. – Я же, правда, так растерялась!.. У меня сегодня, знаешь, все одно к одному…

Але не очень хотелось разговаривать с нею, но она чувствовала, что Ксению не остановить. Она даже с места не трогалась – сидела, вцепившись в руль, и лихорадочно теребила серебряную пуговицу на шикарном полушубке из чернобурки. Сейчас были особенно заметны морщинки на ее всегда тщательно ухоженном лице. Пепельные волосы, о которых всегда спорили девчонки – свои или крашеные, – казались тусклыми, как будто и в самом деле пеплом посыпанными.

– Случилось что-нибудь? – из вежливости поинтересовалась Аля.

– Да не то чтобы случилось… Просто накопилось! Ты вообще-то как – и вправду одна живешь? – спросила она, бросив на Алю быстрый взгляд; та кивнула. – Красивая, молоденькая – даже странно. Неужели мужика не хочется? Ну и правильно, – решительно заявила Ксения. – Они же хуже волков! Сколько ни корми, все норовят сзади цапнуть. Мой вон…

Аля ожидала услышать историю о пьющем, бьющем супруге и удивилась про себя: неужели Ксения до сих пор терпела такого?

– Я ведь тоже актрисой была, знаешь? Правда-правда, – сказала она, заметив промелькнувшее в Алиных глазах недоверие. – Настоящей, в Театре Пушкина играла. Я же старая уже, разве не видно? – хмыкнула она. – Сорок скоро… Думаешь, легко было все бросить и барменшей пойти? Все из-за него, из-за Толика! Как же, он режиссер, искания у него, творческий процесс. А мне и так сойдет, лишь бы бабки зашибать. Ну и дозашибалась…

– Пить, наверное, начал? – спросила Аля, чтобы что-нибудь сказать.

– Ну, пить – это понятно, это всегда было. А кто не пьет? Самые звезды, я же знаю, прямо во время спектакля, между картинами – хряп стакан водки, и дальше погнали. Да пусть бы пил, был бы человеком только! Ведь ни о чем, о чем нормальный мужик сейчас думает, я его думать не заставляла! Дочери шестнадцать лет, представляешь, сколько ей всего надо? Один репетитор по языку – двадцать баксов за урок, а одеть, а в Англию у них весь класс едет на каникулах? Да разве он об этом помнит, разве я его заставляла помнить? Живет как кот, хорошо хоть мебель не царапает. Хоть бы благодарен был – ни фига! Жрет-пьет на мои деньги, евроремонт сделала, так даже дырку под картину просверлить – и то: «Твои проблемы, вызывай рабочих, я и без этого говна проживу». Искания у него… А сам видак целый день гоняет, больше ничего.

Образ Толика, нарисованный Ксенией, был знаком Але до уныния. Таких полно было в тусовке, такую жизнь вели многие бывшие однокурсники Ильи. Такой тип мужчины стал вполне привычным в последние десять лет, и Аля уже не находила в этом ничего странного.

– Но мебель же, говоришь, не царапает, – улыбнулась она. – Что ж ты переживаешь?

Ксения тоже улыбнулась, но улыбка вышла невеселая.

– Зато с дерьмом меня мешает, – ответила она. – Издевается же целыми днями, как только ни назовет! Вот вчера: мне на работу идти пора, а он как раз завелся. Я и такая, я и сякая, дура, стерва, ничего мне не надо, кроме денег, во что я его превратила, кем бы он мог быть, если б не я… А я, конечно, не выдержала – и ему в ответ: да кем бы ты был, бомжом, кем еще, кому ты нужен, сокровище дерьмовое! С тем из дому и вылетела, опоздала даже. А тут еще мыдлон этот паршивый… Говорю же: накопилось, все одно к одному! А ты молодец, – вдруг сказала она. – Сильная девка, себя в обиду не дашь. Я-то тоже не из слабых, но все равно же внутри гниль бабская. А у тебя – кремень.

Аля поразилась, услышав эти слова.

– С чего ты взяла? – спросила она. – Что я мыдлона убирать заставила? Так это смекалка просто сработала, ничего особенного.

– Да ну, мыдлон – это мелочь, – махнула рукой Ксения. – Я вообще за тобой наблюдаю. Ты чего не захочешь – ни за что не сделаешь, это же видно. И себя, от кого хочешь, защитишь. Но только ты не обольщайся особенно, – добавила она. – Все это до поры до времени. «Терра» – она и вправду «инкогнита». Или даже «камера обскура» – так, между прочим, сначала хотели назвать. Засасывает! Сама не заметишь, как устанешь от жизни отбиваться или в лошадь рабочую превратишься… Я, во всяком случае, не заметила.

– Но что же делать? – не глядя на Ксению, неизвестно у кого спросила Аля.

– Не знаю, – ответила та. – Если б знала, разве я так бы жила? Да я б и Толика выгнала ко всем чертям, если бы… Мужика бы тебе хорошего!

 

– У меня уже был, – неожиданно для себя сказала Аля. – Уж куда лучше! И все равно…

– Тогда не знаю, – пожала плечами Ксения. – Если хороший был – чего тебе надо было? Баловалась, наверно, по молодости, принца ждала с белым конем между ног… Эх, Алька! – Она достала из лежащей у стекла пачки длинную черную сигарету, закурила. – Я тебе, конечно, не мать, резона тебе нет меня слушать, а все-таки: если только попадется кто приличный, ну хоть нормальный, с которым не противно, – беги ты отсюда. Ты актриса, не твое это дело – надрываться из-за денег, воз на себе тащить. Поверь мне, я это не от подружки узнала! Не зря же раньше все актрисы содержанками были.

– Разве? – удивилась Аля.

– А по-другому никак, – кивнула Ксения. – Я домой приду, на Толика гляну – сразу это понимаю… Ладно! – Она повернула ключ в замке зажигания. – Хватит плакаться, я вообще-то терпеть этого не могу. Людка вон – ходит вечно, сопливится, аж противно: денег нет, жить тяжело… Кому сейчас легко? Ну, куда тебя везти?

Глава 7

В театр Аля зашла утром тридцатого декабря, не дожидаясь звонка завтруппой: обещал же Карталов новогоднюю репетицию. Правда, она немного удивилась, что нет звонка. Но, может быть, о ней просто забыли? Может быть, даже специально забыли в отсутствие Карталова? Приходя в Театр на Хитровке, Аля просто физически ощущала ревнивые взгляды, а Нина Вербицкая вообще старалась ее не замечать.

Это было неприятно, но, кажется, неизбежно, и, по правде говоря, Аля меньше всего думала об актерской ревности или об интригах. Здесь был Карталов, и можно было не обращать внимания на остальное. И потом, если она будет играть в Театре на Хитровке, пройдет же все это когда-нибудь, не вечно же она будет чувствовать себя здесь чужой?

Поэтому она решила сама зайти в театр в тот день, когда Павел Матвеевич должен был вернуться из Твери.

С Ниной она столкнулась на крыльце у двери. Кивнув, Аля уже собиралась войти, когда Нина неожиданно сказала:

– Павел Матвеевич не приехал, зря ты идешь.

Все они были на «ты», еще по-студенчески, так что Нинино обращение не означало доброжелательности. Да и тон был соответствующий – надменный.

– Может быть, у меня еще какие-нибудь здесь дела, – пожала плечами Аля. – А когда он приезжает?

– У тебя здесь уже есть еще какие-то дела? – насмешливо протянула Нина.

– Когда Карталов вернется? – не обращая внимания на ее тон, повторила Аля.

– Он заболел, – спускаясь с крыльца, на ходу бросила Нина. – Так что неизвестно, когда.

– Как заболел? – растерянно спросила Аля. – Да подожди же! – Забыв о том, как следует держаться, она побежала вслед за Вербицкой. – Постой же, Нина! Что с ним, где он?

Наверное, ее голос прозвучал так, что Нина остановилась и взглянула на нее внимательнее.

– Ну, где – в Твери, конечно. Да ты не переживай, – несколько мягче добавила она. – Говорят, ничего особенного. Сердечный приступ, это же не в первый раз у него. Просто надо полежать.

– Не в первый! – рассердившись на ее невозмутимость, воскликнула Аля. – Ты сама хоть понимаешь, что говоришь? Как про зубную боль!

Видно было, что Нина смутилась.

– Да он сам в театр звонил, – почти оправдывающимся тоном сказала она. – Ты что думаешь, мы бесчувственные все, одна ты о нем беспокоишься?

– Ничего я не думаю, – мрачно ответила Аля; в этот момент она действительно не думала ни о Нине, ни об остальных хитрованцах, ни о своих отношениях с ними. – В какой он больнице?

– Говорю же – в Твери, – пожала плечами Нина; лицо ее снова приобрело выражение привычной невозмутимости. – Ну, какая там больница – городская, наверное, или областная. А ты что, навестить его собираешься? Он сам сказал, что не надо.

– Мало ли что он сказал!.. – пробормотала Аля. – А вы и рады…

Она всегда чувствовала это в хитрованцах и не переставала удивляться: ей казалось, они совершенно не понимают, кто такой Карталов. Как должное воспринимают то, что он возится с ними – молодыми, никому не известными, многого не умеющими, – хотя его с распростертыми объятиями встретили бы везде, и спектакли, поставленные им в лучших московских театрах, это подтверждали. И что здание для театра не с неба свалилось, и что банкиры не сами деньги приносят – об этом, как ей казалось, они тоже как-то не думали. Занимался бы он больше собой, а меньше ими – и играли бы сейчас по окраинным ДК, неужели непонятно?

Что надо поехать в Тверь, это Аля решила здесь же, на театральном крыльце. И поехать сегодня же, чтобы завтра вернуться: новогоднюю ночь ей предстояло провести в «Терре».

Тверь была куда холоднее Москвы. Весь город продувался ветром с Волги, и от этого казалось, что он пуст и мрачен. Хотя скорее всего дело было только в том, что все уже готовились к празднику. Это Але незачем было торопиться в пустую квартиру, а нормальные люди сидели дома.

Больница оказалась далеко от вокзала, за рекой, и Аля добралась туда уже в темноте. К счастью, приемное время было продлено в честь праздника, и ее пустили, выдав мятый белый халат.

Она думала о Карталове, поднимаясь на третий этаж по холодной, пахнущей табачным дымом лестнице, думала о нем, идя по длинному коридору… Она и по дороге о нем думала, пока ехала в стылой электричке, а потом в городском автобусе.

Ей было страшно – и не за него, а за себя, как она, стыдясь своего эгоизма, понимала. Хрупкость ее нынешнего существования стала для нее вдруг так очевидна, что Аля содрогнулась.

Она совершенно отчетливо поняла, что Карталов – единственная реальная опора ее жизни.

«Луч света в темном царстве!» – невесело думала она, глядя из окна автобуса на старые, причудливые, купеческие еще дома, тянущиеся вдоль волжской набережной.

Все последние годы ничто не занимало ее ум, сердце, кроме того, что было связано с ним. Не то чтобы Аля отказывалась от разнообразных возможностей, которые открывает жизнь перед молодой красивой женщиной… Их просто не было, возможностей.

Ухажеры, тусовки – все это действительно казалось ей таким мизерным, что не могло задержать ее внимания даже на день. Она нисколько не притворялась – просто не могла довольствоваться малым, хотя и пыталась иногда. Даже пошла однажды на квартиру к Родьке Саломатину, о чем до сих пор не могла вспоминать без отвращения…

После года, прожитого с Ильей, у нее осталось довольно много красивых и дорогих вещей. Да, наверное, и достаточно она побродила за тот год по роскошным бутикам, чтобы уже никогда не глядеть на их витрины с вожделением.

Правда, ей хотелось путешествовать – это было, пожалуй, единственное, чего ей по-настоящему хотелось и чего она не успела сделать с Ильей. Особенно Испания почему-то притягивала, как магнит, – после Крыма. Кто это сказал, что Коктебель на Испанию похож? Она не могла вспомнить, но Испания ее почему-то привлекала.

Она бы уже давно съездила в Испанию, если бы не дурацкий банк «Чара», в котором все ее не очень большие сбережения сгорели в один день. Сейчас она улыбалась, вспоминая, в какой ярости стояла под дверью проклятого банка в толпе обманутых вкладчиков, а тогда ей было не до улыбок… А на кого, если подумать, было сердиться? Только на собственную совковую дурость, как, усилив ее ярость, объяснил какой-то очкастый товарищ в той же толпе.

Но все это – Испания, «Чара», Илья – растворилось сейчас в мерзлом воздухе, всего этого не существовало в декабрьской тьме. А была только она – совершенно одинокая девочка, для которой весь мир вместился в замкнутое пространство сцены. И вот заболел Карталов, и даже это пространство могло исчезнуть…

«Ведь я совсем его не знаю, если вдуматься, – с тоской размышляла Аля. – Вся моя жизнь от него зависит, а он для меня такая же загадка, как три года назад… А если он передумает, если решит, что ошибся во мне? Что тогда я буду делать?»

Она гнала от себя эти мысли, потому что слишком уж мрачную картину они перед нею открывали. Если это случится, тогда останется только впасть в тихую панику, в которой находились накануне выпуска все ее однокурсники, и бегать по театрам, надеясь, что ее возьмут хотя бы на самую маленькую роль, и зная, что едва ли возьмут…

Карталов лежал в отдельной палате, в самом конце длинного коридора. Он так удивился, увидев Алю, как будто перед ним предстало привидение.

– Алечка! – воскликнул он, приподнимаясь на кровати. – Ты откуда взялась?

– С электрички, Павел Матвеевич, – улыбнулась она. – Вы лежите, лежите, зачем вы встаете!

– В самом деле, Паша, Алечка такая милая девушка, что простит твое неджентльменское поведение, – услышала Аля знакомый голос и тут только заметила человека, которому он принадлежал.

– Ой, Глеб Семенович! – обрадовалась она, увидев давнего карталовского друга. – А я вот только сегодня про вас вспоминала!

– Что же вы обо мне вспоминали, можно поинтересоваться? – улыбнулся Глеб Семенович. – Черт возьми, приятно все-таки, а, Паша? – подмигнул он Карталову. – Является накануне Нового года этакое прелестное виденье и заявляет, что вспоминало о каком-то старом коктебельском хрыче!

Аля засмеялась, вслушиваясь в знакомые интонации и словечки старого летчика. Ей всегда легко становилось и весело, когда она его видела – и впервые, на его коктебельской веранде под тремя ливанскими кедрами, и потом, когда он приезжал к Карталову в Москву. Правда, его уже больше года не было видно.

Она не думала о Глебе Семеновиче специально, но и не обманула, сказав, что вспоминала о нем. Это ведь он сказал ей однажды, что нельзя довольствоваться в жизни малым, – сказал то, вокруг чего вертелись в последнее время все ее мысли.

– Как же ты узнала, где я? – спросил Карталов. – Соку выпьешь, Аля?

– Виктор Андреевич сказал. – Виктор Андреевич был завлитом Театра на Хитровке. – Не буду сок, спасибо, Павел Матвеич. Я вам тут индюшачьи отбивные привезла.

– Бог ты мой! – поразился Карталов. – Надо же, какие бывают блюда… Индюшачьи отбивные!

Аля как раз не видела в индюшачьих отбивных ничего особенного, потому что они продавались в фирменном магазинчике на Солянке, в двух шагах от театра, и готовились в пять минут. Там их покупали для торжественных случаев все актеры, а Карталов, выходит, понятия об этом не имел.

– Непременно Кате скажу, – сказал Карталов, узнав про магазинчик. – Выпей, выпей хоть соку, Аля! За наступающий, что ли. Ничего покрепче нету, к сожалению.

Катя, насколько Аля знала, появилась в доме Карталова пять лет назад, после смерти жены. Появилась в качестве домработницы, но, как сплетничали однокурсники, была по совместительству его любовницей. Але противно было в это вникать – разбираться, с кем живет Карталов, любит он эту Катю или просто пользуется ее услугами. И все-таки она отметила про себя, что в палате сидит только Глеб Семенович, и подумала о неизвестной ей Кате с неприязнью.

– Это у тебя ничего покрепче нету, – подмигнул Глеб. – А мы с Алечкой поищем.

С этими словами он извлек из сумки огромную бутыль с золотистой, даже на вид пьяной жидкостью.

– Что ж ты молчишь, Глеб! – возмутился Карталов. – Вино крымское привез и сидит как партизан!

– Да я тут к врачу твоему заглянул, – оправдывающимся тоном ответил Глеб Семенович, – так он, можешь себе представить, как только меня увидел, сразу руками замахал: «Учтите, ему нельзя ни капли!» Видно, моя физия наводит на известные соображения, – засмеялся он. – Так что уж извини, Паша, мы с Алечкой выпьем, а ты – сочку, сочку!

Аля пила чудесное крымское вино, наслаждаясь знакомым привкусом виноградной косточки, и чувствовала, как оттаивает душа. Ей так хорошо было с этими людьми – все тревоги улетучивались мгновенно.

Глеб Семенович рассказывал о крымской жизни – конечно, без восторга от того, что там происходит, но и без пустых сетований. Але нравилось, что он не ноет и не сокрушается о том, что раньше было хорошо, а теперь вот стало плохо. Да его и невозможно было представить ноющим, этого смешного, маленького, лысого полярного летчика, от которого веяло мужеством…

Аля вспомнила, как когда-то, объясняя, почему переехал в Коктебель из московского Дома на набережной, он прочитал ей стихи Бродского: «Если выпало в империи родиться, лучше жить в глухой провинции у моря».

Она не замечала, как летят минуты, и с тоской думала о том, что скоро придется уйти.

– Вместе поедем, Глеб Семенович? – спросила она.

– Нет, Алечка, вы уж поезжайте без меня, – покачал он головой. – Я в гостинице переночую, завтра с Пашей вместе Новый год встретим. По-стариковски!

– Так уж и по-стариковски, – приобиделся Карталов. – Это, может, ты по-стариковски…

– А ты, конечно, по-молодецки, – засмеялся Глеб. – Хоть Алю-то не смеши. Весело, наверно, в ваши годы наблюдать, как хорохорятся старые петухи, а, Алечка?

 

– Ничего не старые, – грустно ответила Аля. – Совсем наоборот…

Она не кривила душой: ей казалось, что молодость, мужество, живое чувство исходит только от них… Да это и в самом деле было так. Не от Ксении же с ее евроремонтом и Толиком, не от Ритки, даже не от Нины Вербицкой!

Только Карталов укреплял Алю в том, что было в ее жизни главным. Но у него была своя, от нее отдельная жизнь, и смешно было бы ожидать, что ей найдется в этой жизни какое-нибудь место, кроме того, которое она уже занимала.

Да она и не искала никакого другого места. Ее отношения с Карталовым были полны, ей с лихвой хватало того, что он мог ей дать – и давал щедро.

– Не переживай, Аля, – словно прочитав ее мысли, сказал Карталов. – В самом деле, ведь ничего страшного со мной. Перенапрягся тут немного из-за Вовки, давление подскочило. Очухаюсь! Обещал я тебе репетицию под Новый год, не вышло вот… Так ведь, даст бог, не последняя, правда?

– Правда, Павел Матвеевич, – кивнула Аля. – Думаете, я потому приехала, что в живых вас боялась не застать?

– Ох, Алька, язычок у тебя острый, тяжело тебе будет среди моих хитрованцев, – рассмеялся Карталов. – Эдак и индюшачьих отбивных не захочешь! Ну-ну, не обижайся, – добавил он, заметив ее смущение. – Я рад, что ты приехала, честное слово, спасибо тебе.

Уже стоя в дверях, Аля неожиданно для себя спросила:

– Павел Матвеевич, а правда, что раньше все актрисы были содержанками?

Карталов расхохотался так громко, что какая-то медсестра заглянула в палату из коридора.

– Алечка, кто это тебе сказал, интересно? – отсмеявшись, спросил он. – И что тебе до этого?

– Да ничего, это я просто так спросила, – покраснев, махнула рукой Аля.

– Просто так? – Взгляд у него стал цепкий, пронизывающий. – Так уж и просто так! А ну-ка, скажи, что у тебя случилось?

– Ничего, Павел Матвеевич, – на этот раз твердо ответила Аля. – Ничего у меня не случилось. С наступающим вас и вас, Глеб Семенович!

Помахав рукой, она вышла из палаты и, все убыстряя шаги, почти побежала по коридору. Сумка оттягивала ей плечо, мешала идти, Аля взяла ее в руку и только тут удивилась ее тяжести.

«А яблоки-то! – вспомнила она. – Отбивные отдала, а яблоки забыла!»

Она забыла оставить Карталову импортные яблоки, увидев настоящие, крымские, привезенные Глебом Семеновичем. Конечно, ни в какое сравнение они не шли, но не забирать же теперь обратно?

Аля помедлила у двери на лестницу и, вздохнув, все-таки решила вернуться. Она снова прошла к последней палате и уже взялась за ручку, когда услышала за чуть приоткрытой дверью голоса Карталова и Глеба Семеновича и поняла, что говорят они о ней.

– Несчастная девочка, – сказал Глеб. – Что это с ней, ты не знаешь?

– А ей ведь вообще легко не бывает, Глеб, – ответил Карталов. – Ты не заметил разве?

– Да заметил, еще в Коктебеле тогда… Какой-то у нее слишком ранний опыт жизни, тебе не показалось?

– Она кажется тебе циничной? – Голос Карталова прозвучал удивленно.

– Не циничной. Но слишком уж сильной, слишком готовой дать отпор. Я потому и говорю – несчастная… Разве счастливые женщины такие?

– Она талантливая, внутренне очень содержательная. Чуткая, как струна… – медленно произнес Карталов. – Такие женщины редко бывают счастливыми. Ну вот скажи, ты, мужик: много ты знаешь мужчин, чтобы стали с такой возиться? Вот именно… Кому дело до ее души! Только мне, может быть, но ведь я совсем другое… Мне, знаешь, иногда кажется, что Алька – это я в детстве. Я ведь всегда о такой дочке мечтал, да не вышло. Ну, что об этом теперь говорить. Ей-богу, был бы у меня парень хороший на примете – сам бы к ней привел.

– Что ж не приведешь?

– Так ведь нету! А сама она и не ищет… Ну это, положим, для актрисы неудивительно – а она будет большой актрисой, можешь мне поверить. Она другим занята, рыться в кучах дерьма не станет. Ей такой нужен мужчина… Сомневаюсь, что такие вообще существуют! Я-то сам тем еще эгоистом был с женщинами, особенно в молодости. – Он помолчал. – Работа – единственное, что я могу ей дать. Но уж тут ничего для нее не пожалею, это точно, – твердо сказал он. – Сейчас особенно. Боюсь только…

– Чего? – перебил Глеб Семенович.

– У нее сейчас большая роль, она таких еще не играла. Она, конечно, быстро учится, схватывает на лету, но этого и боюсь. – Наверное, Глеб не понял, и он пояснил: – Штампов боюсь, вот чего. Они нужны, конечно, но когда только они… Она их мгновенно нарабатывает, фиксирует – а чувств в ее нынешней жизни, по-моему, немного.

– Поберег бы ты себя, Паша, – вдруг сказал Глеб Семенович. – Аля, конечно, хорошая девочка, жалко, если у нее что-то не так. Но ведь молодая, разберется как-нибудь! Слишком ты надрываешься: то она, то Вовка этот твой, то еще кто-нибудь. Театр взялся перестраивать – чем этот плох? Мало тебе гипертонического криза, инфаркт хочешь нажить?

– Плох, плох, – засмеялся Карталов. – Сцена маленькая, а я же фигура масштабная, сам видишь!

Аля почувствовала, как краснеют уши. Ей было приятно, что Карталов думает о ней, и из-за этого особенно стыдно, что она подслушивала. Опять забыв про яблоки, она на цыпочках отошла от двери.

Автобус сломался в самом начале моста через Волгу. Матерясь, водитель копался в моторе, редкие вечерние пассажиры сердито ворчали в темном салоне.

Аля спрыгнула с подножки, подошла к перилам моста. Незамерзшая река чернела внизу, манила своей мощью и пугала. Одиночество было особенно ощутимо над этой огромной водой…

Чтобы прогнать одиночество, Аля даже запела тихонько, но и песня сама собою вспомнилась невеселая: «Ночью нас никто не встретит, мы простимся на мосту…»

«А мне и прощаться не с кем, – как-то слишком спокойно подумала она. – Что ж, такая, значит, судьба».

Это незадолго до Нового года выяснилось, что именно ей предстоит работать в праздничную ночь. Аля даже подумала, что девчонки как-то смухлевали, подгадав для себя отдых. Но в общем-то она была единственной официанткой, которой все равно было, праздничная ночь или обыкновенная.

Правда, отец приглашал праздновать у него, и у Линки с Левой собиралась компания, и даже Родька звал куда-то – как он сказал, по старой памяти. Но все это показалось Але малопривлекательным, и она не пошла никуда.

Легко согласившись поработать в новогоднюю ночь, Аля и не подумала, что настроение у нее может измениться. И вдруг, вернувшись под утро тридцать первого декабря из Твери, промерзнув до костей в электричке, она поняла: нет для нее сейчас ничего тягостнее, чем необходимость идти в «Терру».

Она едва не заплакала, лежа в горячей ванне и глядя на отбитые кафельные плитки под потолком.

«Что ж теперь, так всегда и будет? – беззвучно всхлипывала Аля, смахивая слезы в воду. – И все, и ничего больше?»

В эту минуту она готова была пойти куда угодно, в какую угодно компанию. Не до веселья, только бы не окунаться снова в эту беспросветную жизнь! Она даже хотела позвонить Наташке или Люде и попросить, чтобы заменили ее сегодня, но вовремя поняла, что это нереально. У всех дети, или мужья, или любовники, или все это вместе, все давно уже готовятся к празднику, и даже природный катаклизм не заставит никого выйти на работу вне очереди.

На мгновение Але показалось, что все ее прошлое поведение и в самом деле было не чем иным, как юношеским баловством. Чем плох был Илья? Ведь уже и привыкли друг к другу… Или Максим, например, ее вечно влюбленный Кляксич?

«Влюбленный-то вечно, – вспомнила она, – а женился, однако ж, через месяц после Коктебеля… Ну и правильно! Сколько можно было впустую ждать благоволения?»

Она вспомнила, какие у него были глаза, когда он провожал поезд на вокзале в Джанкое, а она сказала: не люблю…

«Да какая там любовь! – подумала Аля с холодным отчаянием. – Права Ксения: хоть нормальный, с которым не противно, – уже много. Все лучше, чем безумные сны, и одиночество, и беззащитность, и бедность, с которой устаешь бороться… И ведь правда: мне играть надо, я же актриса, а не официантка! Да лучше бы дома всю ночь просидела – Цветаеву бы читала… Куда я иду, зачем?!»

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21 
Рейтинг@Mail.ru