Анна Арис
Пока не кончится дождь. Сборник рассказов
С Востока идёт свет
Сидя в темном зале кинотеатра, вы замираете от ужаса, наблюдая, как маньяк приближается к жертве?
С измазанным кетчупом ножом он медленно подходит к разукрашенной, словно кукла, блондинке, которая непременно истошно завопит. Неужели вам действительно от этого страшно?
Хотите познать настоящий ужас?
Подойдите к зеркалу.
Ближе.
Еще ближе.
Загляните в свои глаза.
Глубже.
Еще глубже.
Смотрите в самые зрачки. Ведь именно там затаилась осторожная, древняя, необузданная, первобытная тьма.
Свет фонарей тает в густых осенних сумерках, будто рафинад в кипятке.
Выхожу из метро. Холодно. Пальцы сковывает мороз, сводит словно судорогой.
Еле волочу ноги.
Не хочется выходить из тепла, выныривать из той толпы, в которой всем друг на друга наплевать.
Толкаю прозрачную дверь под неодобрительный взгляд патрульного.
Страж правопорядка молодой, щуплый, острый, угловатый.
И мысли у него острые. Они напоминают мне тонких, худых, хищных птиц. Такие налетают скопом и клюют, клюют, будто иголками в открытую рану тычут. Резко по нервам бьют голодными клювами.
Больно.
В голове мутится, перед глазами грязно-багровое марево.
Сумерки.
– Смотри куда прешь! – шипит полная деваха в длинном ядовито-синем пуховике больно наступив мне на ногу.
Плюет сквозь зубы вдогонку:
– Алкаш!
Больно. Боже, как больно!
Хватаюсь за плечо. В него словно вогнали сваю, пробив плоть насквозь. Сгибаюсь пополам.
Дур-ра! Какая же дура!
Марево клубится, переливается – сизое, серое, изумрудное, алое – тошнотворное сочетание цветов. Приближается, отступает. В ушах нарастает гул и звон. Гул приближающегося безумия, звон бьющегося стекла реальности.
Как наяву вижу: она стоит на балконе, курит. Стряхивает пепел вниз, стараясь попасть в цветочные горшки на лоджии этажом ниже. И вдруг – это кажется ей особенно забавным – бросает окурок. Довольная собой уходит.
Охаю, опускаюсь на одно колено. Затылок ломит. В желудке ворочается сосущая пустота. Вытошнило бы – да нечем.
Окурок падает на пол незастекленной лоджии, проваливается между деревянными половицами – тлеет. Тянется вверх сизый дымок.
Минута, две. Час. Много ли нужно чтобы загорелся балконный хлам: ссохшийся шифоньер с покосившейся дверцей, моток бельевой веревки, пакеты со старыми тряпками (авось, пригодятся), одна лыжа (куда делась вторая – неизвестно)?..
А в квартире спит молодая мать – устала за ночь, только-только сынок заснул. Спит, ни дыма, ни огня не видит.
А потом поздно…
Слишком поздно!
– Ых, – осторожно выдыхаю сквозь зубы.
Воздух выходит нехотя, со свистом. Чувствую как легкие сжимаются внутри.
Человек не может этого чувствовать, но сейчас я не человек. Открытая рана, сгусток боли.
Вот же дура-то!
Но теперь все в порядке.
Забрал.
Успел.
Деваха даже не догадается – ей однажды просто расхочется курить.
Забрал все. Добровольно повесил на шею еще один камень. Одним грехом больше, одним меньше… Кто считает.
Там посчитают.
Если есть кому считать.
Чертовски надеюсь, что есть.
Это утешаю я себя так.
Тупая боль в плече смещается ниже, стекает по телу, словно вода. Грудь, живот, ноги – и впитывается в землю. Ушат боли, вылитый на голову. Молния, угодившая в громоотвод.
– Эй! Ну какого?..
Осознаю себя лежащим на жесткой скамейке остановочного комплекса. В руке зажата бутылка пива. Пальцы дрожат, бутылка наклонена, пиво тонкой струйкой льется на забрызганные грязью кроссовки молодого мужчины в синей спецовке с эмблемой Водоканала. Мужчина ругается сквозь зубы, называет меня «пьянчугой» (и другими более грубыми словами), недобро зыркает из-под грозно сведенных бровей.
Чувствую лед взгляда – словно с головой окунают в ледяную прорубь. Ни вздохнуть, ни вынырнуть. Лишь беспомощно наблюдать, как рыба беззвучно открывая рот, за картинами чужого не-будущего.
– Папа! Па-па! – испуганный первоклашка рыдает, спрятавшись за шкаф на балконе.
– Ах ты негодник!! Какого лешего на тебя опять жалуются?! Не в состоянии пару уроков высидеть?! Шило в одном месте у него видите ли! Я для этого тебя кормлю, пою, одеваю?! А ну выходи! Буду извлекать твое шило!
Разъяренный нетрезвый отец со злостью пинает шкаф.
Быстрый шорох падающего со шкафа хлама: подборка старых, пожелтевших газет, пустая обувная коробка, маленький резиновый мячик.
– Я больше не буду! – отчаянно, сквозь рыдания.
– Конечно, не будешь!! Сейчас я тебя раз и навсегда выпорю! Чтоб знал!
Еще один пинок.
Рассохшаяся дверца шкафа приоткрывается. Тяжело падают перевязанные бечевкой рулоны с обоями.
Всего какая-то доля секунды – и за шкафом ребенок замолкает.
Когда мигом протрезвевший отец доберется до сына, для мальчика будет все уже кончено.
«Тупая закрытая травма шеи: компрессионный перелом пятого и шестого шейных позвонков с кровоизлиянием под оболочки спинного мозга», – скупая запись судебного медика.
Забираю.
Все забираю.
До конца.
Без остатка.
Воздух с шипением и свистом выходит сквозь плотно сжатые зубы.
Молодой работник Водоканала, еще даже не имеющий сына, с этого дня раз и навсегда избавленный от комплекса перфекционизма, будет терпимее относиться к чужим промахам и недостаткам.
Никто не совершенен.
Задремал. Резкий звук врывается в сознание. Моргаю, щурюсь от яркого света, сажусь и только секунд через двадцать понимаю – звонят в дверь.
Поднимаюсь, запинаюсь о пепельницу полную окурков, не смотря в зрачок, открываю.
Черная куртка, короткая стрижка, длинная челка. Тонкие искусанные губы, четыре веснушки на носу, полуприкрытые веки, никогда не смотрит в глаза.
Она приветственно кивает, проскальзывает на кухню. Оттуда раздается шуршание пакетов из супермаркета.
Светлана.
У нее самое светлое в мире имя.
Мы познакомились полгода назад в больнице.
Трещина ребра вследствие автомобильной аварии – у нее, черепно-мозговая травма вследствие неудачного падения на обледенелой лестнице – у меня.
– Как дела? – доносится из кухни.
У нее хриплый, прокуренный голос, совершенно лишенный интонаций. Любая фраза из ее уст звучит как «Мне все равно».
«Как дела?» – подтекстом «Наплевать».
– По-прежнему, – пожимаю плечами я.
Светлана замолкает. Через полчаса приглашает к столу.
Мы молча жуем равиоли, запивая темным пивом – я, крепким чаем – она.
– Как работа?
Пожимаю плечами:
– Нормально. Сижу, читаю, смотрю телевизор, сплю.
Три месяца назад Света устроила меня сторожем к своему бывшему парню, и я безмерно благодарен ей за это. Небольшой склад на окраине города кажется мне райским местом – тихо, спокойно.
Безлюдно.
Она достает сигарету, щелкает зажигалкой. Дым медленно, лениво поднимается к потолку. Слежу за ним глазами – потолок серый, потрескавшийся и уже давно требует побелки.
Молчим. Каждый по-своему: мне нечего сказать, она молчит выжидательно, насторожено.
– Как мама?
– Все так же, – еле заметно Света кривит губы.
В голосе обида, презрение, отчаяние, беспомощность. Полгода в коме – не малый срок.
Она поднимается, подходит к окну, выпускает дым в форточку. Сизая струйка дыма на фоне темно-фиолетового неба. Красиво.
Вопрос – ответ. Словно в шахматы играем. Ваш ход, сэр. Следующая реплика за мной.
– Сестра?
Светланина спина каменеет. Ледяное молчание в ответ.
Киваю. Эту историю я знаю. Похоже, ничего не изменилось.
Вторая неделя за рулем. Моросящий дождь, скользкий асфальт – даже опытный водитель мог не справиться с управлением. Светлана и Мария, ее сестра, отделались испугом, парой трещин в костях и сотрясением мозга, их матери повезло меньше.
Намного меньше.
Ситуация банальная до оскомины.
Горько, обидно. Нет правых, нет виноватых. Но виновного найти непременно надо! Потому что так будет проще пережить, проще забыть, проще смириться.
Проще ли?
И кажется – вся тяжесть мира на хрупких плечах моей случайной знакомой. Она так рыдала в больничном коридоре, что я просто не мог пройти мимо.
Вся тяжесть мира…
Вот только за рулем была не Света.
– Сестра? – переспрашивает Света, словно забыла, что означает это слово. И вновь замолкает.
– Мы не разговариваем, – наконец произносит она.
Вздыхаю.
– Я знала это, – Света тушит сигарету, садится напротив, грустно смотрит в кружку.
Замирает, пытаясь угадать, что означает узор причудливо расположенных чаинок.
– Знала, понимаешь?
Киваю. Виновного всегда необходимо назвать. Так проще.
– Знала, – продолжает она. – Видела. Но ничего не сделала.
Она вновь закуривает, протяжно и глубоко вздыхает.
Странная.
Не знаю, зачем ей это нужно. Зачем каждую неделю приносить еду чужому, по сути, человеку, случайно оказавшемуся рядом в том больничном коридоре. Зачем готовить ему, зачем устраивать на работу, зачем ей это.
Ведь я ей никто.
– Ты мне никто, – сказал я в самый первый ее визит. Света кивнула в знак того, что приняла к сведению.
«Ты мне никто. Зачем тебе это?», – мысленно повторяю я, смотря сейчас на нее. И это звучит почти с нежностью. Почти любя.
Странная.
– Каждый справляется по-своему, – произносит Света.
В такие моменты мне кажется, она умеет читать мысли.
Проглатываю вопрос, крутящийся на языке и готовый сорваться с губ.
Четыре сигареты, три кружки холодного чая. Тихое «Прощай» и она уходит.
«Прощай», – снова звучит как в последний раз.
Хлопает дверь, лязгает замок. Не дожидаюсь пока из кухни выветрится сигаретный дым и еле уловимый запах ее духов, поднимаюсь, зажигаю свет по всей квартире, включаю телевизор, радио, вставляю в плеер любимый диск.
Все равно пусто, тихо, холодно.
Но так – лучше. Так намного лучше.
Тяжело, когда близкий человек в коме. Еще тяжелее, если он заперт в своей внутренней ментальной клетке.
Медленно падают снежинки. Кружатся в беззвучном ледяном танце. Но даже их, таких беспечно белых и геометрически изумительных, ждет безобразное будущее – мерзость чернеющей под ногами грязи.
Но пока они падают. Совершенные в своем неведении. Вниз и вниз.
И замирают на пушистом вороте пальто миловидной белокурой молодой женщины. Она сидит на скамейке, зябко поводит плечами, время от времени покачивает ярко-розовую коляску.
В парке пустынно – разгар рабочего дня. Кроме меня и молодой мамаши лишь дворник. Скребет лопатой обледеневший асфальт.
Ветви деревьев, припорошенные снегом, выглядят стеклянными.
Бреду к выходу.
«Не смотри на меня! Только не смотри!»
До скамейки с коляской остается шагов пять и меня накрывает.
Горячая волна прокатывается по позвоночнику и тут же лед ее не-будущего.
– Ты что творишь?! – крик, переходящий в визг.
Никогда бы не подумал, что эта симпатичная женщина в ярости так отвратительна. Она морщит нос и кривит губы, глядя на рассыпанные по полу макароны. Ее двухлетняя дочь испуганно смотрит снизу вверх. В глазах блестят слезы непонимания.
– Я не просила помогать мне! Пошла отсюда!
Шлепок, резкое дерганье за руку – и малышка заперта в своей комнате. Справедливо, как кажется матери, наказана.
Девочка беззвучно глотает слезы.
А ведь она хотела всего лишь помочь.
Та же квартира, другой интерьер, за окном – промозглая осень. Пожилая женщина, в которой я лишь смутно узнаю молодую сейчас мамашу, тщетно набирает номер.
Сотовый телефон отзывается длинными гудками. Гудок, два, три и они сменяются короткими. С той стороны усиленно не желают брать трубку – гудки, сброс. Гудки, сброс.
А казалось бы всего один поступок. Одна капля яда.
Эхо поступков. Причинно-следственная связь. Отсроченная реакция на раздражитель.
Не дозвонившись, пожилая женщина, не обращая внимание на плохое самочувствие, выйдет под дождь и поедет на другой конец города в общежитие университета, чтобы все-таки поговорить с дочерью. Она не заметит маршрутное такси и, не отрывая глаз от светофора, шагнет под колеса.
Морозит. Тело сотрясает крупная дрожь. По щекам катятся слезы.
Люди не состоянии даже представить в какие чудовища способны превратиться.
Они просто не должны этого знать.
Никогда.
Откупориваю бутылку темного пива. Большими глотками осушаю ее до дна.
Не переношу алкоголь. Никогда не переносил, но только так я смогу заснуть.
Мне много не надо, пьянею мгновенно. Мир сужается до крохотного экрана телевизора бубнящего себе под нос лживый прогноз погоды. Мир теряет цвет, отдаляется и меркнет.
Слышу глухой стук упавшей на пол бутылки и – засыпаю прежде, чем голова касается диванной подушки.
Но даже во сне они преследуют меня.
Мысли, мысли. Угольные, багрово-аспидные, зеленовато-алые. Бьют по щекам наотмашь, острой иголкой, быстрой пулей, мгновенной болью впиваются в висок. Электрическим зарядом пробегают по позвоночнику.
Забираю их все. Все – густые и липкие, медленные и мгновенные, колкие, резкие, обжигающие.
Наблюдаю, как древняя, вечно голодная тьма недовольно ворочается на дне угольных зрачков.
Громоотвод.
Вот кто я такой. Ни больше, ни меньше.
Сама по себе вещь совершенно бесполезная, но не тогда, когда во время грозы вы вздрагиваете от ослепительно белых вспышек и громовых раскатов. Не тогда, когда молитесь, чтобы вас гнев божий обошел стороной.
Глаза – зеркала души?
Значит, в ваших душах темно.
Смоляно-липкая, обжигающе ледяная тьма, коварной коброй свернулась в ее глубине. На самом дне глаз, чтобы проснуться в самый неподходящий момент.
Резкий звонок в дверь. Надо же – еще одна неделя миновала.
– Как дела?
– По-прежнему.
Едим макароны по-флотски, пьем кофе.
– Почему ты не считаешь меня сумасшедшим? – вопрос, давно вертевшийся на языке, все-таки вырывается.
Светлана перестает жевать, медленно переводит взгляд с макарон на потолок. Неужели она действительно об этом никогда не задумывалась?
Могу себе представить, как я выгляжу со стороны. Отвратительно и мерзко, и никак иначе. А что бы вы подумали, если идущий навстречу человек вдруг замирает, поймав мимолетный взгляд ваших глаз, пятится, его руки сжимаются в кулаки, взгляд стекленеем, доля секунды – и он падет на грязный асфальт, бормоча что-то себе под нос.
Больной.
Сумасшедший.
Разве не так?
– Не знаю, – просто пожимает плечами Светлана. – Может быть, потому что в компании с тобой я не чувствую себя ненормальной.
Она всегда говорит правду.
Если ее спросить.
В квартире холодно. Трогаю батареи – шпарят. Зажигаю свет по всей квартире, словно для магического ритуала расставляю вокруг дивана свечи. Живой огонь. Опасно? Сгорит? Да и черт с квартирой. И со мной. Не жалко.
Как никогда, меня пугает мир за стенами моей квартиры. Его отвратительные картины врываются в мои сны, вновь и вновь терзают душу тем не-будущим, которое я забрал.
Зачем? Для чего?
Не вижу цели.
Пиво, диван. Сон.
Резко выныриваю из липкого кошмара.
Язык превратился в наждак, в ушах бухает так, словно на голову одели кастрюлю и здорово по ней ударили.
Хочу подняться, дойти до ванной, ополоснуть лицо. И тут вспоминаю, во сне я видел Светлану.
Просторная двушка, коридор, зажжен свет. Света замерла перед сестрой. Мария смотрит недоуменно и испуганно.
А Света… Она видит. Черная кобра тьмы в глубине сестринских глаз медленно поднимает голову…
Она видит! Господи, она видит!
В ужасе просыпаюсь. На этот раз взаправду и окончательно.
– О, Боже! – сердце дрожит внутри.
Вот почему она никогда не смотрит в глаза.
– Не может быть!
Засыпающий город. Острый, словно бритва, неон рекламных вывесок. Такая же острая, ледяная крупа с неба, будто крохотные пули, царапает щеки, стремиться попасть в глаза.
Я знаю, где Света живет. Я сопровождал ее до дома, когда ее выписали. Сбежал из-под медицинского присмотра на пару часов.
Пятый этаж. Некогда ждать лифта.
Задыхаясь, звоню в дверь.
Не дожидаясь ответа, не давая хозяйке проснуться, начинаю колотить по железной двери руками.
Еле слышное звяканье ключей, чуть уловимый скрип. И ледяное молчание.
Ледяное и острое, словно неон ночного города, словно снежная крупа с неба.
– Ты действительно все знала?
Света всегда говорит правду. Если ее спросить.
Всегда ли?
Безуспешно пытаюсь поймать ее взгляд. Он всегда ускользает.
Светлана кивает, откидывает челку со лба и смотрит мне прямо в глаза.
– Нет! Н-нет… – отступаю.
На лестничной площадке, кажется, резко закончился воздух. Меня кидает то в жар, то в холод.
Сизое марево клубится перед глазами, в голове, в подсознании.
Сиреневая, физически ощутимая, пелена подступает вплотную, окружает, вгрызается в плоть, отравляет душу.
И где-то там, на границе безумия и реальности, на призрачной границе веры и безверия – не-будущее превращается в прошлое.
И я вижу Свету.
Ей пять. Нарядная, с двумя огромными белыми бантами, она крутится у зеркала. Из смежной комнаты появляется семилетняя Маша. Девочка хмурит брови, недовольно надувает губы и, подскочив к сестре, одним движением срывает со Светы банты.
– Ма-ма, – рыдает малышка.
Но появившаяся из кухни мать не спешит помогать младшей дочери. Она хвалит старшую за опрятный вид, и вновь скрывается за дверью. Ей некогда решать детские проблемы, с минуты на минуту придут гости.
Свете десять. Она только что пришла из школы. Она счастлива, что закончила четверть без троек.
– Я отличница! – кричит с порога Мария и, показав язык, убегает в комнату, играть с подаренной в честь удачного окончания четверти куклой.
Свете пятнадцать. Она рыдает, уткнувшись в подушку. Рыдает горько и безутешно, потому что на лестничной клетке ее сестра целуется с Вовкой.
А Света только вчера Маше призналась, насколько он ей нравится.
– А что ты хотела? – заглядывает в комнату старшая сестра. – Я лучше! Я первая и значит самая лучшая! Нужна ты ему!
И еще сотни, тысячи и миллионы: «Бери пример с сестры!», «Посмотри на Машу. Она, в отличие от тебя…», «Какая же ты бестолковая и в кого такая? Вот сестра у тебя…» – произнесенные разными голосами, с разной интонацией, намертво въевшиеся в мозг, не вытравляющиеся из подсознания ни никотином, ни алкоголем.
Полгода назад. Пустая дорога. Свет фар тонет в брызгах мелкого дождя. Водяная взвесь, а не воздух.
– А ты говорила, не сдам с первого раза, – Маша оборачивается и хитро подмигивает Свете. – Что тут сложного! Я – не ты, мне четыре передачи без надобности.
Младшая сестра лишь крепче сжимает зубы.
– Смотри и учись! Вот как нужно ездить! – Маша топит педаль газа…
Света вздрагивает. Она знает, что будет дальше. Она знает.
Она тянется к сестре, чтобы остановить, предупредить.
Не успевает!
Яркий свет, визг тормозов, скрежет металла. Перепуганное лицо матери, бледное до синевы лицо сестры.
Это все, что запомнила Света. Это все, что вижу я.
Потом была больница, месяц реабилитации.
Обида, разочарование, боль.
Вина.
Но самое страшное не это.
Света видела Машину тьму, видела, но не сделала ничего, чтобы помещать ей. Не забрала. Не захотела.
Не заглянула в не-будущее. И оно стало ее настоящим.
«Есть хоть что-то, сестренка, в чем ты не хороша? Когда-нибудь ты попросишь помощи, но я и пальцем не пошевелю. Вот тогда узнаешь!». Глупые детские мысли, выросшие вместе со Светой.
Глупая детская обида, приведшая к трагедии.
Туман в голове рассеивается. Прихожу в себя.
Стою на лестнице, судорожно сжимаю рукав Светиного халата.
– Ты не виновата!
Она вздрагивает, пытается вырвать руку из моих пальцев.
– Ты ни в чем не виновата!
Не смотря на слабое сопротивление, обнимаю ее напряженное, дрожащее тело.
Светочка… Твою тьму просто никто не увидел, никто не забрал.
Никто не разделил.
Сумерки.
Дребезжащий, пульсирующий свет. Проникает под веки, бьется жилкой на горле Светочки.
Сумерки.
Она по-детски обхватывает руками мою шею. Прячу лицо в ее всклоченных, пахнущих полынью и медом волосах. Внутри словно рвется струна, слезы обжигают мои щеки. Ее слезы.
Заглядываю ей в глаза. Внимательно всматриваюсь в зрачки.
Глубже.
Еще глубже.
Пусто!
Нет холодной черной кобры-тьмы.
Нет дна.
Лишь теплый свет, льющийся из самой глубины. Свет такой чистый, такой прозрачный, такой свежий, что у меня перехватывает дыхание.
Остался сущий пустяк: бережно, не дыша, сжав зубы, медленно, чтобы не спугнуть, сохранить этот огонь, разжечь его.
Не дать исчезнуть свету.
***
*Ex oriente lux (лат.) – с Востока идет свет. Парафраз евангельского повествования о пришествии волхвов на поклонение Христу, видевших звезду на востоке.
