Люсьена в ризнице нагревает утюг.
В церкви холодно. Продрогнув, Люсьена включает отопление и начинает готовиться к мессе. В пустом нефе слышится эхо ее неровных шагов. Несколько свечей тускло освещают цветы, Люсьена только что сменила воду в вазах.
Подойдя к алтарю, она машинально открывает на нужной странице Евангелие и готовит богослужебные книги. Люсьена усердная ризничая, но сегодня выполняет свои обязанности без души. У нее ноет бедро, а это не сулит ничего хорошего. Люсьена верит поговоркам, гаданию по птицам и предчувствиям. И почему-то возвращение Джулии тоже предвещает ей мало хорошего.
Люсьена кладет на блюдо несколько гостий[11] – не больше полудюжины. К отцу Мариусу мало кто ходит, особенно в будни вечером. Убедившись, что в церкви никого нет, она кладет одну гостию в рот. Тающий на языке хлебец придает ей сил. Пока она наливает вино в кувшинчик для причастия, ее пронзает неприятная мысль. Не раздумывая Люсьена подносит вино к губам и делает большой глоток. Иисус с креста пристально смотрит, как она вытирает губы. Большим бедам – крутые меры.
Люсьена хватает корпорал[12] и идет в ризницу. Ловким движением расстилает плат на гладильном столе и начинает утюжить. Обычно глажка ее успокаивает, но не сейчас. Горячий утюг рывками движется по накрахмаленной ткани. А если Жанина совсем свихнется? Кто знает, как на нее подействовало падение. Если она окончательно спятит, то, возможно, начнет болтать обо всем подряд. У Люсьены сводит живот. Она качает головой, пытаясь успокоиться. Нет-нет, все в прошлом.
Пар понемногу заполняет комнатку. Одна складка никак не поддается. Люсьена выставляет температуру побольше и сильнее давит на ткань. Внезапная боль в бедре заставляет ее забыть об утюге. Она кладет руки на больное место, закрывает глаза и молится про себя. Господи Иисусе, облегчи мою боль. Святая Мария, Матерь Божия, защити нашу память. И прости нам грехи наши, как и мы прощаем…
Когда Люсьена открывает глаза, от литургического плата поднимается темный дым. Раскаленный утюг прожег ткань, предназначенную для тела Христова. Люсьена в ужасе вскрикивает и едва не падает в обморок от страшного предзнаменования.
Джулия кладет дневник на стол. В светло-зеленой кухне ужасно тихо. Она обводит взглядом комнату и замечает напоминалки, которые бабушка наклеила повсюду – начиная от банки с мукой и заканчивая газовой плитой. На каждом шкафчике написано, что в нем лежит: тарелки, кастрюли, консервы, фильтры для кофе… На столе – стопки бумажек со списками, заметками, рецептами, телефонными номерами, словами песен и отдельными словами. В этот момент Джулия понимает, какую серьезную битву вела Жанина в последние месяцы. На обороте конверта бабушка набросала семейное древо, кое-где поставив вопросительные знаки. В рекламную брошюру ближайшего супермаркета вложила несколько напоминалок, похожих на ту, что Джулия нашла в дневнике. Тебя зовут Жанина Полетта Паоли, ты родилась 24 февраля 1929 года…
Джулия представляет, какое отчаяние должна была испытывать бабушка, теряя память, и думает: «А что бы сделала я, если бы мне сказали, что завтра я все забуду? Какие послания отправила бы себе? Что мне хотелось бы помнить? Имена друзей, название любимого кафе, а может, фамилию букиниста? Имена любимых авторов? Или нет – благодаря амнезии я смогу открыть их для себя заново». На самом деле ей дороги лишь воспоминания о времени, проведенном здесь, вместе с бабушкой. Вот что она написала бы в своем дневнике: улыбка Жанины на перроне вокзала, ее теплые руки, ее жизнерадостность, наша игра в лошадки, смородиновое мороженое, прогулки на мельницу, дни, проведенные на пляже, и вечера – на террасе, ароматы лета.
Она вздыхает, берет чашку с ложкой и кладет в раковину. За окном на фоне безоблачного неба высится гора. «В сущности, – думает Джулия, – когда все забыто, остается меньше сомнений, меньше тревог». Ей хотелось бы начать жизнь с чистого листа, найти в себе смелость попробовать, рискнуть. Любить. Снова. В памяти всплывает образ Тома. Вот кого ей первым делом хотелось бы забыть. Его имя, глаза, запах – все это она бы стерла, как ластиком, чтобы освободить место для других. Он бросил ее, ничего не сказав. Даже не закурил – просто сказал, что уезжает на выходные. И не вернулся. Точнее, вернулся через восемь месяцев с высокой брюнеткой под ручку, невозмутимо улыбаясь. Когда Тома понадобилось забрать свои вещи и они встретились за кофе в бистро, Джулия не могла вымолвить ни слова. Она слушала его извинения, и сердце рвалось на куски. Даже сейчас, когда она проходит мимо этого кафе, ей кажется, что официант сметает последние лоскутья. Тома сказал, мол, ему жаль и дело не в ней, а в нем – а может, наоборот, – но она же все понимает, не так ли… Но если честно, она так ничего и не поняла. Он забрал все свои вещи: одежду, пластинки, гитару. Оставил только рану в груди, только тронешь – снова начинает жечь. Бабушка как-то сказала, что он был мерзкий, словно вошь. Это была неправда, но тогда Джулия улыбнулась.
Мой отец любил праздники, музыку и танцы. Каждый год он устраивал рождественскую елку для семейств Сент-Амура. Среди жителей нашей деревни были музыканты, и отец собрал из них ансамбль. 1936 год, самый разгар экономического кризиса, но, когда играли наши «Хэппи Бойз», ветерок оптимизма обвевал всех от мала до велика. Мне нравилось общее веселье. Так и вижу: мама скромно улыбается под своей шляпкой колокольчиком, когда отец приглашает ее танцевать.
Перед раздачей подарков дети устраивали концерт. Мы часами репетировали свои номера под чутким руководством отца. Я чувствовала, что должна выступить лучше всех. В том году отец велел мне выучить стихотворение «Негритяночка», длинное и очень сложное. Я до сих пор могу его прочесть наизусть! Моя память рушится, а стихотворение я могу рассказать без запинки. Надолго ли это? Иногда я задаюсь вопросом, на каких воспоминаниях моя память совсем угаснет? Проведу ли я свои последние часы, декламируя стихи, которые будут эхом отдаваться в моем пустом мозгу?
Дети выстроились в ряд за кулисами. Волосы расчесаны на косой пробор, белые гольфы натянуты до колен. Все с волнением смотрят на отца. Жозеф напоминает, кто за кем идет. Только не ошибитесь! Словно на кону его жизнь. Я ускользнула, чтобы пройтись по залу.
Вышагиваю словно королева: волосы завиты плойкой, лакированные туфельки, коричневое бархатное платье. За все семь лет своей жизни я еще не встречала такой красавицы.
Прохожу мимо подвыпивших мужчин. У одного из них на коленях сидит женщина, он приобнимает ее за бедра. Глядя куда-то вдаль, она подносит к губам мундштук. На ней платье с декольте, глаза густо подведены, на губах красная помада. Деревенские парни чокаются, отпуская шутки.
К женщине подходит маленькая худенькая девочка лет трех и тянет ее за юбку. Мать не обращает внимания, но малышка не сдается. Один из мужчин ее прогоняет, злобно насмехаясь: «Иди поиграй в другом месте! Было бы хоть на что посмотреть!» Приятели хохочут, один из них кричит ее матери: «Не вздумай подкинуть нам еще одного! Да, ребята?» Новый взрыв хохота.
Один из этой компании гасит сигарету и берет женщину за руку. Она бросает взгляд на девочку и уходит со своим спутником. Им свистят вслед, на что парень отвечает непристойными жестами. Малышка остается одна и тихо плачет, опустив голову. Я подхожу к ней, беру за руку, и мы вместе пробираемся сквозь толпу. За кулисами суматоха. Увидев меня, отец сердито спрашивает, где я пропадаю, он уже обыскался…
Когда он поднимается на сцену и объявляет мой номер, зал затихает. Я вытираю влажные ладони о платье. Ноги немного дрожат. Боюсь пошевелиться, чтобы не помять темный бархат. Меня бросает в дрожь от мысли, что я могу разочаровать отца.
Выхожу на сцену под аплодисменты. В первом ряду мама ломает руки от волнения. Я бросаю взгляд за кулисы: отец раздражен, надо начинать, чего я жду, в конце концов? Рядом с ним я замечаю ту самую девочку в рваной кофточке. Растрепанные волосы падают ей на лицо. У нее грязный рот, мокрые от слез щеки. Я знаком приглашаю ее на сцену. Она бежит ко мне, хватает за палец и прячется в складках моего платья.
Я внятно объявляю:
– «Негритяночка», автор – Жан Рамо.
Я сглатываю слюну. Отец в ужасе от этой девчонки и делает мне знаки, но я не обращаю на него внимания и уверенно продолжаю высоким детским голосом:
Вот такого росточка, пяти-шести лет,
Негритяночка в платьице пестром,
Блики солнца играют среди темных черт,
На ногах – ботиночки с лоском.
Я сопровождаю чтение уверенными жестами. Интонация верная, публика внимает. Мое сердце стучит как бешеное. За моей спиной дрожит малышка.
А глаза ее смотрят по сторонам,
Люди думают: «Вот ведь умора!»
И белым огромным смеются глазам,
Этим шарикам из фарфора.
Ах! Знали бы вы, что это за взгляд!
Как ручонки хватают прохожих!
Ах! Знали бы вы, как зубки блестят:
«Прошу, господа, дайте грошик»,
Я медленно поворачиваюсь к девочке. Она цепляется грязной ладошкой за мой палец.
А впрочем, она и счастливой бывала:
Лежа в сарае на стружках,
Одно из поленьев себе выбирала,
Представляя, что это игрушка.
Но однажды поблизости свадьба была:
Невеста вся в белом, прекрасна.
И негритяночка вдруг поняла,
Что очень и очень несчастна.
О, белое платье! О, сон! О, мечта!
Все вокруг, словно свет, озаряет,
Даже больно смотреть – какова красота!
Здесь, внизу, такой не бывает!
Как хотелось бы ей точно так же сиять,
Поражать всех вокруг своей статью!
И она в магазине просит продать
За два грошика белое платье.
Но за грошики эти платьев не шьют –
Продавец не видал ни разу.
И сколько страдания передают
Эти два фарфоровых глаза!
Она слушает меня с широко раскрытыми глазами. Ей не больше трех лет, но ритм стихов нашел путь к ее сердцу. А мое сердце уходит в пятки. Я взглянула на зрителей – они смотрят мне в рот. Я уже не понимаю, зачем я здесь. Впадаю в панику, лоб покрывается испариной. Боюсь, что кудри разовьются. В зале мама задержала дыхание. Девочка посильнее сжала мой палец. Я не могу оторвать взгляд от ее дырявых ботинок. Из-за кулис отец подает мне знаки. Наши взгляды встречаются, и он шепотом подсказывает следующую строчку.
От горя хотелось ей умереть.
Как же так? Быть всю жизнь обреченной?
Так страстно белое платье хотеть,
Но так и остаться черной?
А как-то в соседнем увидя дворе,
Как с покойником гроб забивают,
Сама замечталась о смертном одре –
Как же это красиво бывает!
– А мне можно сделать такую кровать? –
Спросила она между делом.
– Зачем тебе это? – Чтобы поспать
В прекрасном платьице белом.
Отказали. Беда! Отказали опять!
И уже она грошик не просит,
Тех огромных глаз больше вам не видать,
И печаль ее ветер уносит.
У меня перехватило горло. Глаза, ослепленные светом маленькой сцены, наполнились слезами.
В день морозный она опустилась на снег,
Ей для счастья хватило бы ткани кусочка,
Ведь была негритяночка пяти-шести лет,
Вот такого всего лишь росточка.
А без белого платья она умерла,
Серый день был как будто простужен.
Знает ли кто-нибудь: на Небеса
Пускают черные души?
Я думаю, да, ведь снегом накрыло
Это черное тело в холодных объятьях,
На Рождество ей зима подарила
Именно то белое платье.
Наступает тишина. За кулисами отец с довольным видом кивает головой. Весь зал аплодирует! Мужчины встают, женщины комкают носовые платки и утирают слезы. Под крики «Браво!» я делаю лучший из своих реверансов. И предлагаю девочке сделать то же самое. Она испуганно улыбается и неуклюже приседает. Я шепчу ей на ухо: «Видишь, Люсьена, как все эти люди тебя приветствуют?»
На рыночной площади еще никого нет. Запахнув поплотнее куртку, Джулия выбирает столик на солнце и заказывает кофе. Из соседнего переулка доносится аромат свежеиспеченных круассанов.
Она улыбается, вспоминая вчерашний день, проведенный с Жаниной и Феликсом. «Странные какие постояльцы в этом доме престарелых», – думает она, поглаживая шапочку, которую ей подарила Мадлена. Шерсть мягкая, ряды ровные. Сразу видно, что вязальщица свое дело знает. Убирая шапочку в сумку, Джулия замечает нечто необычное. В шапочке лежит крошечный листок бумаги, полоска в несколько сантиметров. Джулия расправляет бумажку и читает написанное тонким наклонным почерком: Единственное, о чем никогда не пожалеешь, – это наши ошибки и заблуждения.
Она улыбается удивительной находке. Надо же, похожая на мышку пожилая вязальщица оказалась на редкость поэтичной и жизнелюбивой натурой. Джулия закрывает глаза и, продолжая размышлять о прочитанной фразе, наслаждается солнцем. Так и заснуть недолго. Вибрирующий телефон выводит ее из полудремы. Это редактор, интересуется, как успехи, и напоминает, что пора сдавать работу.
Джулия вздыхает, выпрямляется и открывает ноутбук. Кладет пальцы на клавиатуру и заставляет себя начать. Ничего не выходит. Она пишет фразу и тут же стирает. Слова звучат фальшиво. Не удается извлечь ни одного абзаца из чертовых записей в блокноте. Все нутро отказывается работать над этой книгой. Она злится на себя. Черт подери! Не в первый же раз пишет биографию! В прошлом году она меньше чем за два месяца закончила книгу, чьим автором значится кумир всех детей в возрасте до двенадцати лет. На прошлой неделе она на два дня раньше срока сдала четырехстраничное эссе об английской принцессе. И вот теперь тридцатитрехлетняя Джулия, обычно одержимая дедлайном не меньше, чем шоколадом с орехами, не может выбросить из головы бабушкин дневник. Он так и манит, хотя Джулия пытается о нем не думать.
Она вновь погружается в жизнь своего героя-певца, в его детство и откровения. Из этого можно сделать увлекательную книгу. Но все напрасно, ничего не получается. Ее ум где-то бродит, схватить бы его за шкирку, как непоседливого ребенка, и силой усадить за работу. А если она вообще разучилась писать?
Отогнав эту мысль, она достает дневник. Он в фетровой обложке, толстый и тяжелый. Вложенные фотографии торчат между страниц. Джулия бережно листает. Без сомнения, этот дневник – самое ценное, что у нее есть.
Деревня вокруг площади понемногу просыпается. Мясник, зевая, раскрывает навес и приветствует бакалейщика, тот здоровается в ответ. Денек будет теплый. Джулия разрешает себе прочитать один абзац. Только один, всего несколько строчек, и сразу за работу. Она жадно открывает дневник. Из него выпадает ее билет на поезд. Она уезжает завтра. Джулия подумала, как мало у нее времени, чтобы побыть с бабушкой, вздохнула и закрыла ноутбук. Ей просто необходимо найти дорожку к воспоминаниям Жанины. От чтения дневника Джулии становится не по себе. Пусть ей предстоит узнать тайны прошлого, но хотелось бы услышать их из уст самой бабушки. Хотя, если верить Феликсу, надежды что-то вытащить из нее очень мало. Падение и шок от переезда погрузили разум Жанины в густой туман, и кто знает, рассеется ли он когда-нибудь.
Джулия глубоко вздыхает и бросает на стол горстку монет. Нельзя терять ни минуты.
В школе жизни каникул не бывает.
Хватит плакать, ты не гипсовая рожица на фонтане!
Перед тем как что-то сказать, помолчи.
Неразумный ребенок – горе для отца.
Если бы от бороды прибавлялось ума, все козлы были бы профессорами.
Держи спину ровно!
Пользуйся расческой, пока есть волосы.
Поставь пластинку – потанцуем.
Колокол пробил восемь раз. Несколько пожилых прихожанок идут по мощеным улочкам на утреннюю службу. Под огромным платаном, протягивающим голые ветви к небу, три старика, опираясь на трости, обмениваются новостями. Черные шляпы с широкими полями надвинуты на лоб, так что глаз не видно. Джулия идет к прилавкам. Нужно купить продукты, она собирается к Жанине и Феликсу на обед.
Торговля пошла. Покупатель шутит с улыбчивым дедом, в котором Джулия узнает старика Флавио, торгующего своими сокровищами. Во время каникул бабушка часто посылала ее на рынок. Джулия до сих пор помнит сетчатую сумку и маленький кошелек, который та ей вручала, отправляя за хлебом. Жанина всегда говорила: «Купи и себе чего-нибудь».
Старик Флавио выкладывает колбасы на клетчатую скатерть. С оливками, трюфелем, прованскими травами, острым перцем… От одних названий слюнки текут. На прилавке напротив молодая пара выгружает разноцветные ящики с цитрусовыми и сладким перцем.
На площадь въезжает фургончик. Старенький «Ситроен»-малолитражка, латаный-перелатаный, с зеленым капотом и небесно-голубой крышей. Джулия ждет, что из него выйдет престарелый булочник или фермер в кепке, но водителю не больше сорока. Трехдневная щетина, улыбающиеся карие глаза и ямочки на щеках. Он кивком приветствует Флавио. Ругается на старого черно-белого пса, который возбужденно гавкает. Распахивает двери фургончика, запускает руку в карман куртки и бросает псу лакомство. Привычными движениями раскладывает столик, водружает на него корзину и весы. Дышит на руки, чтобы согреть их, и обводит площадь взглядом, останавливая его на Джулии. Она замирает, потом начинает неловко стряхивать со свитера крошки круассана.
Старик Флавио выкрикивает цены на свой товар. Он невысокий, и на нем болтается протертый на локтях свитер. Изрезанное морщинами лицо светится добротой, печальный взгляд влажных глаз уравновешивается широкой улыбкой. Когда Флавио говорит о своих колбасах, ему аплодирует весь Прованс. Джулия подходит к прилавку и заказывает несколько сортов. Упаковывая покупки натруженными руками, старик рассказывает о своем хозяйстве, о свиньях, травах, кустарниках и оливковых деревьях. Он – кладезь прованской житейской мудрости, которая передается из поколения в поколение с сотворения мира. Зачарованная, Джулия слушает его с благоговением и уходит, купив полдюжины разных колбас. Старик Флавио заботливо кладет в пакет еще и баночку меда.
– Для Жанины… – говорит он, подмигивая. Джулия благодарно улыбается.
– Не желаете попробовать?
Джулия вздрогнула. Карие глаза и ямочки материализовались рядом с ней из воздуха. Он стоит так близко, что ей кажется, она чувствует его длинные черные ресницы на своей щеке. Видя, что она растерялась, он добавляет:
– Это черный трюфель, зимний сорт. Попробуйте, – и острием ножа отрезает кусочек.
Джулия замечает черные ногти, смуглые руки землистого оттенка. Кажется, все руки, которые она видела до сих пор, были какими-то ненастоящими. Она поднимает взгляд, и вся площадь замолкает – от зеленщика до голубей. Даже церковные колокола, ветер в деревьях и вода в фонтане. Она чувствует только аромат трюфеля и удары собственного сердца. Оглушительный грохот большого барабана.
Джулия не раздумывая кладет на язык тонкий черный ломтик с белыми прожилками. Во рту взрывается фейерверк неожиданных вкусов. Земля, деревья, перегной и небо, вместе взятые. Солнце, листья, скалы и дождь.
И только она открыла рот, чтобы что-нибудь сказать, как к ним подошли двое в охотничьих куртках. Один из них, лет пятидесяти, с поросячьим лицом, сразу начинает орать:
– Какого черта здесь делает этот проныра? Сказано ведь ему было больше здесь не появляться!
Второй добавляет:
– Антуан, ты глухой или тупой? Как еще тебе объяснить?
Антуан. Джулия каменеет. Его карие глаза становятся такими мрачными, что кажется, вот-вот пойдет дождь. Свиная морда осматривает столик, вздыхая и качая головой. Толкает корзину. Трюфели высыпаются на землю. Антуан сжимает кулаки и медленно разворачивается. А тот тип обращается к Джулии:
– Мадемуазель, осторожнее! Если вам нужны трюфели, покупайте у честных людей, у местных! А с этим будут одни неприятности.
– Угомонись, Шаретье! – бросает старик Флавио и хватает того за руку.
Джулия бормочет, что ей надо идти, ее ждут. Ее слова тонут в готовой взорваться тишине. Пес рычит, вытянув морду. Сжав зубы, Антуан собирает трюфели. Шаретье кричит:
– Уложить всех деревенских девок в койку – тут он умелец! Убирайся, мерзавец, сукин сын, ты нам здесь не нужен!
А потом тише, глядя Антуану прямо в глаза:
– И больше не подходи к моей жене, ты понял?
Пес рычит и лает. Антуан наклоняется к приземистому Шаретье:
– Это ты не понял. Ты Еве больше не нужен.
Шаретье вцепился бы ему в глотку, не вмешайся односельчане. С перекошенным от злобы лицом он изрыгает проклятия и грозит страшными карами. От прилавков доносятся голоса: «Скоро вы там закончите? Некоторые вообще-то работают!»
Антуан поднимает руку, и пес запрыгивает в машину. Не глядя на Джулию, складывает столик и закидывает в багажник. Хлопает дверца, старый фургончик уезжает, оставляя за собой облако пыли. Старик Флавио грустно качает головой.