Андрей Земляной
Отморозки: Другим путем
– Я тут у тебя мешочек оставил, – и короткий смешок. – Может, вернешь?
Львов напрягся, а потом неожиданно для самого себя выдал:
– Махнем не глядя, как на фронте говорят?
Есаул на эту подначку никак не отреагировал, а просто молча протянул руку. Львов собрал все «трофеи» в мешок и уже готовился передать его казаку, когда тот неожиданно сказал, чуть прищурив глаза:
– Я дам вам «парабеллум»…
Львов крупно вздрогнул, но потом просто кивнул головой и передал казаку мешок. Анненков, в свою очередь, протянул ему трофейный пистолет на немецком же ремне.
– С кем имею честь? – запоздало спросил Львов.
Они взаимно представились, и от Анненкова-Рябинина не укрылась несколько излишне бурная реакция на его здешнюю фамилию. Было похоже, что штабс-капитан Львов лишь колоссальным усилием воли удержался от вопроса: «Тот самый?» Но форсировать события бывший полковник не собирался, а потому просто отдал честь и пошагал туда, где ждал его приказный[10], оставленный с лошадьми…
Львов прошел в землянку, поставил на стол бутылку с засургученной головкой, налил половину стакана, предварительно извлеченного из подстаканника, и молча выцедил водку сквозь зубы. К нему сунулся было подпоручик Зорич – тот самый бывший прапорщик, который так интересовался Сталиным, но Глеб так посмотрел на него, что тот мгновенно испарился.
Штабс-капитан налил второй стакан, потом подумал и кликнул ординарца. Если отбросить всю ту шелуху, которую рассказывали об этом человеке, все глупости фильмов и анекдотов, то будущий герой гражданской войны был мужиком честным, не сукой и не дураком, а смелым и верным товарищем. Такого все же лучше иметь при себе: авось, когда здесь начнется свистопляска семнадцатого года, такой друг пригодится. Да и собеседником он оказался веселым и неглупым.
– Будешь? – спросил он унтера и, когда тот кивнул, прибавил: – Кружку давай.
Ординарец притащил не только кружку, но и фунт ржаного хлеба, кусок сала и миску, в которой лежали два толстых помятых малосольных огурца.
– Ваше здоровье, ваше благородие! – провозгласил он, поднимая свою медную посудину.
– Прекрати, – поморщился Львов. – Завтра, в строю, я тебе – благородие, а тут… – он махнул рукой. – За нас.
Стакан ударился о кружку, оба мужчины захрустели огурцами.
– За тех, кто не дожил, – произнёс штабс-капитан второй тост.
Ординарец перекрестился и выпил, проигнорировав закуску.
– Чегой-то стряслось у вас, Глеб Константинович, – не спросил, а констатировал ординарец, глядя на то, как ротный вытаскивает из чемодана вторую бутылку.
Тот молча кивнул и плеснул водки в стакан и кружку. Унтер подождал, понял, что никаких объяснений не последует, и принялся рассказывать какую-то веселую историю из жизни самарских обывателей. Львов слушал, даже смеялся в нужных местах, а потом вдруг…
Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?
Пошел солдат в широко поле
На перекресток трех дорог.
Нашел солдат в широком поле
Едва приметный бугорок…
– …Ну, завтра германцу будет, – сказал бывалый солдат и сплюнул на пол землянки. – Довели супостаты нашего соколика, будет им ужо…
– Чаво будет? – спросил молоденький первогодок из недавнего пополнения и поежился.
– Того и будет, – в разговор вступил третий, с лычками ефрейтора. – Завтра либо в штыки поползем, либо в ночь наш в гости к ерманцу отправится. Ты как, Семенов, пойдешь ерманца резать?
– Нам что? – рассудительно произнес здоровяк, тоже с погонами ефрейтора, и затянулся папиросой «Пушка». – Нам се равно: скажеть их бродь – пойдем резать. Нам шо ипонца, шо ерманца… А скажеть – не пойдем… – И добавил: – Дай песню дослушать, Силантий. Душевно выводит…
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
– И на груди его светилась медаль за город Будапешт! – в унисон рявкнули два голоса, и все стихло.
– Вот коли щас про сербов затянет – ночью резать пойдем, – сообщил опытный Силантий. – А ежели про артиллеристов – в штыки ударим.
Солдаты ждали долго, но в траншее было тихо.
– Дядька Силантий, – поинтересовался первогодок. – А ежели на приклад вообще ничего не запоет?
– Цыть, дура! – оборвал его ефрейтор. – Ну-кась, мужики, кажись, поет, нет?
Тамо далеко, где цвета лиман жмут
Тамо е сербской войсци едини био пут[11]…
– Вот так вот, – вздохнул бывалый. – Сам пойдет, с собой всех не потащит. Добёр…
2
Июль 1915 года, Северо-Западный фронт: на подступах к Митаве идут упорные бои между наступающей германской Неманской армией и русской 5-й армией. Немцы пытались окружить русских, но конный корпус генерала Казакова сорвал эти попытки.
13 июля начались бои в Польше на подступах к Праснышу. Немцы силами до трех корпусов пытаются форсировать Нарев, русская армия Литвинова оказывает сопротивление, медленно отходя к Праснышу. Идет эвакуация Варшавы, русские выгадывают время…
«Паризьен», Военные новости. Париж, 17 июля 1915 г.
От штаба Верховного главнокомандующего
Между Двиной и Неманом в ночь на 17 июля и утром того же дня германцы вели безуспешные атаки на Вауск. Южнее, на фронте Константинов – Кринчи – Субоч – Трашкуны, мы потеснили их передовые части. К западу от Ковны вечером 16 июля дружным штыковым ударом мы выбили неприятеля с нескольких позиций, захваченных им поутру.
На Нареве 17 июля неприятель небольшими силами продолжал попытки переправиться на левый берег реки близ устья Шквы, а к востоку от Рожан вел атаки частного характера в районе сел. Жабин – Рембише. Мы сохранили прежний фронт.
На левом берегу Вислы 17 июля мы отразили атаку неприятеля к северо-западу от Влоне. Неприятельские войска, переправившиеся на фронте Магнушев – Козенице через Вислу, были нами в течение того же дня энергично атакованы. На участке ниже устья Радомирки неприятель выбит из лесов правого берега и отброшен на острова и отмели Вислы. Выше по Висле неприятель удерживается в районе посада Мацеевице.
Между Вислой и Бугом нашим войскам в ночь на 17 июля было указано перейти в подготовленные в тылу позиции. Противник не препятствовал занятию нами нового фронта, на коем 17 июля наши войска устраивались без боя. Город Люблин и участок железной дороги между станциями Новая Александрия и Реиовец нами оставлены.
На Буге наши войска продолжали выбивать неприятеля с некоторых участков его позиций к югу от гор. Сокаля. Неприятель, по свидетельству пленных, понес здесь в течение последних дней тяжелые потери.
На прочих фронтах без перемен.
Газета «Новое Время», Петербург, 19 июля 1915 г.
Шаляпин на экране
Приехавший вчера в Москву импресарио г. Резников сообщает, что Ф. И. Шаляпин согласился принять участие в съемке для экрана.
Выступит он в роли Иоанна Грозного в драме «Псковитянка».
Сценарий для постановки будет разработан самим Ф. И. Шаляпиным по историческим материалам.
В картине примут участие до 400 человек.
Съемки будут происходить в Москве и Пскове.
Режиссировать будет г. Иванов-Гай.
В настоящее время уже идут подготовительные работы к съемке.
Съемка с Ф. И. Шаляпиным начнется с 10 августа.
Импресарио г. Резников по окончании съемки картины будет показывать ее по всем крупным городам России, Англии и Америки.
Газета «Раннее Утро», 19 июля 1915 г.
Тремя неделями позже произошло событие, которое окончательно расставило все по своим местам. Господа офицеры 66-го Бутырского пехотного полка, отведенного с передовой на отдых в маленький местечковый Новый Двор, встретились с офицерами 4-го Сибирского казачьего полка, оказавшимися там же и по тому же поводу. И встреча эта оказалась, можно сказать, исторической.
В низком сыром зале «лучшего ресторана» городка, где, казалось, в стены навечно въелись запахи плесени и бедности, разместилось практически все офицерство обоих полков. Встреча эта – не первая, поэтому уже никого не волнуют причины драки солдат пулеметной команды и казаков из второй сотни, никому не интересны подробности удивительного пари между подъесаулом Краповым и капитаном Ентальцевым, равно как и результаты этого дикого спора. Никто не собирается играть в «тигр идет», да и метать банк тоже как-то никому неохота. Тянется ленивая бесконечная беседа «ни о чем», ну да еще поругивают германцев, правда – с осторожностью. Ни у кого нет желания просто так злить капитана Вельцбаха и подпоручика Айзенштайна. В конце концов, они совершенно не виноваты в том, что их родственники сейчас воюют на противоположной стороне. Судьба…
– …Самое главное сейчас – это сохранить рыцарское, честное отношение к противнику, – произнес прапорщик Соболевский из второго батальона. – Нельзя давать себе ожесточиться, потому что война закончится, а потом будет просто стыдно смотреть в глаза своим соседям.
От столика, стоявшего в дальнем углу, донеслось ироничное хмыканье. Все повернулись туда. Ну, разумеется! Господин штабс-капитан Львов, как обычно, имеет свое «особливое» мнение. То-то с ним за стол никто и не сел.
Штабс-капитан Львов в полку – белая ворона. Нет, никто не посмеет назвать его трусом – ордена не позволят! За два сбитых германских аэроплана его даже к «Георгию» представили, и можно не сомневаться – очень скоро грудь штабс-капитана украсит белый крестик. Вот только воюет он… Так не сражаются благородные люди, так дерутся одни дикари с Андаманских островов или еще там откуда. Видно, набрался штабс-капитан Львов от своих братушек-сербов во время войны на Балканах всякого, вот и пытается теперь здесь в ход пустить. Поэтому-то господа офицерское собрание Бутырского полка его – нет, не то что к себе не допускают, но держат от себя на расстоянии. Впрочем, он и сам ни с кем не сближается, так что все идет ровно, к обоюдному удовольствию обеих сторон.
Все это негромкими голосами поведали офицеры-пехотинцы офицерам-казакам, ожидая одобрения своего поведения. Казаки осмыслили услышанное, поспрашивали своих товарищей из пехоты о методах войны, внедряемых удивительным штабс-капитаном, и, к удивлению и огорчению бутырцев, признали действия Львова совершенно правильными и верными.
– Ваш штабс-капитан натурально – пластун, – подытожил рассуждения войсковой старшина Инютин[12]. – Германцев в ежовых рукавицах держит, ну так на то и война. А дикарского в том, чтобы ночью во вражий стан сходить, ничего нет. И зазорного ничего. Генералиссимус Суворов нижних чинов и офицеров тому же учил. Нет, господа, – усмехнулся казак. – Коли уж вам охота на истинного башибузука посмотреть, так вот он, – Инютин мотнул головой в сторону другого столика, где в компании бутылки очищенной и немудреной закуски покуривал папироску одинокий есаул. – Прошу вас: есаул Анненков собственно персоной.
– А позвольте узнать, чем же славен сей есаул, что вы его в башибузуки записываете? – слегка театрально поинтересовался командир первого батальона подполковник Борисов. – Очень даже приличный офицер, не лишенный приятности в лице и разумности во взгляде.
Есаул действительно выглядел так, словно вот-вот должен был отправляться на Высочайший смотр. Подтянутый, в сияющих сапогах и в мундире, что называется, с иголочки.
– Прямо картинка, а не есаул, – заметил кто-то из бутырцев.
– Что есть, то есть, – войсковой старшина дернул себя за ус. – И сам – словно на парад, и сотню свою так же содержит. Оторвись у кого пуговица, да заметь это Борис Владимирович – тут уж у казака только два пути и есть: один – в холодную под арест, да на хлеб и на воду суток на десять, второй… – Инютин, явно пародируя есаула Анненкова, придал голосу хрипотцы и гордо закинул назад голову: – А принеси-ка мне, молодец, винтовку немецкую. Или немца приведи, чтобы пуговку тебе на место пришил…
– И что?
– Обычно приносят… или приводят, – казак рассмеялся густым хорошим смехом. – Что-то я не припомню, чтобы он в последние месяца два кого-то под арест сдавал…
– Вот из-за таких героев, – тихо прошипел штабс-капитан Вильнек-Вильмовский, – нас потом всю ночь артиллерией и поджаривают.
Говорил он тихо, но из угла, где сидел «пластун», негромко, но четко донеслось:
– Лучше, конечно, день святого труса праздновать да на своих солдатах геройство показывать.
Вильнек-Вильмовский, известный в полку своей любовью к рукоприкладству, побагровел, но промолчал. Подполковник Борисов, как старший по званию, вместо ответа снова театрально развел руками: видите, мол, каков?
Казаки же не отреагировали никак. С одной стороны, «пластун» прав, с другой – стоит ли его правота ссоры с соседями? И потом, они сейчас такое могут рассказать…
– Это все незначительно, – веско сказал Инютин. – Подумаешь, воевать ночами или что-то там. А вот помните, господа, недели с три тому в вашей дивизии лазарет под артиллерийский налет попал? Так вот, той же ночью ушел наш Анненков на германскую сторону. Один. А под утро возвратился с таким трофеем!.. Мы, право, уж и не знали, что делать.
Войсковой старшина выдержал паузу, во время которой офицеры-пехотинцы чуть не лопнули от любопытства, и бухнул:
– Принес он отрезанную голову того самого пруссака, что этим гаубичным дивизионом командовал!
Бутырцы с минуту молчали, точно пораженные громом, а потом заговорили все разом:
– Как?! Как отрезанную?! Почему?! Для чего?! Да как же это?!
– Да, господа, – наслаждаясь произведенным эффектом, проговорил Инютин. – Именно отрезанную голову. И пояснил, что сделал это для того, чтобы прочим немцам в другой раз неповадно было по «Красному Кресту» палить.
На сей раз пауза затянулась намного дольше. Несколько офицеров шестьдесят шестого хватили едва не по стакану коньяку, несколько – по стакану водки…
– Вы, верно, не слышали, что командир германской дивизии, стоящей против нас, прислал на следующий день нашему командиру генералу Стремоухову письмо с извинениями за сей прискорбный случай. Дескать, подобное иногда бывает: артиллеристы неверно поняли данные, принятые с аэростата наблюдения и… – подполковник Борисов пожал плечами и повторил: – Случайности неизбежны, особенно на войне, но вот это… Отрезать голову офицеру, это, знаете ли… Просто невероятно!
Вельцбах, Айзенштайн и еще несколько офицеров поднялись:
– Просим нас извинить, господа, но мы вынуждены откланяться. Пребывать в одном месте с этим палачом, этим дикарем для нас невозможно.
И тут снова подал голос штабс-капитан Львов:
– Сдаваться пошли или поминки по невинно убиенному пруссаку устраивать? – спросил он. – Ну-с, в добрый путь-с, не смеем задерживать-с…
Вельцбах резко обернулся:
– Я вызываю вас, штабс-капитан Львов, – крикнул он на весь зал. – В любом месте, любым оружием!
В зале стало тихо. Дуэли между офицерами были запрещены, но в мирное время этот запрет соблюдался не слишком строго. Однако с началом войны запрет превратился в настоящее табу, наказанием за нарушение которого было разжалование в рядовые…
– Принято, – произнес Львов, вставая. – Как вызванный, я выбираю оружие…
– Шашка, револьвер, дуэльные пистолеты – что вам будет угодно! – снова крикнул Вельцбах, а остальные офицеры молча закивали: дуэльный кодекс свят, и Львов в своем праве.
– Вот уж нет, – нехорошо оскалился Львов. – Дуэль будет на немецких ушах. Кто за два дня добудет меньше отрезанных ушей противника, тот на третий день пустит себе пулю в висок. Так мы и дуэль проведем, и врагу радостей прибавим.
И пехотинцы, и казаки пораженно молчали. Всякого можно было ожидать, но такого…
– Дельно, – неожиданно нарушил тишину спокойный голос есаула Анненкова. – Уважаю, штабс-капитан, идея великолепна… Хотя вы, безусловно, даете вашему противнику фору: ведь в случае чего он может прибавить и свою пару, – и есаул улыбнулся ТАКОЙ улыбкой, что у многих холодок пробежал по спине, а двое пьяных аж протрезвели…
– Это… это не дуэль, это – варварство! – срываясь на визг, закричал Вельцбах. – Так не дерутся!
– На войне дерутся именно так и только так, – отрезал Львов и пристально посмотрел на своего противника. – Ну?
– Позвольте, Глеб Константинович, но ведь это будет самоубийство, – откашлявшись, рассудительно произнес подполковник Борисов. – Грех все-таки… и, уж простите, туретчиной отдает…
– Немцев к нам не звали, – бросил из своего угла Анненков. – А коли уж пришли – так пусть на себя жалобы пишут. Да, господин подполковник, а газами наших солдат травить – не варварство? Травить хлором, вызывая мучительную смерть всех подряд, включая некомбатантов и медицинский персонал? Чем это достойнее и благороднее смерти в результате диверсионной вылазки? Кто-то, мнящий себя законодателем мод в военном деле, решил, что газы – это хорошо, а вот резать горло – плохо?[13]
– Европа – колыбель цивилизации… – неуверенно произнес кто-то из офицеров.
– Огорчу вас господа, – негромко, но ясно произнёс Львов. – Для Европы всё, что делает она – есть правильно, а всё другое – нет. В тысяча шестьсот сорок первом году в Ирландии проживало более полутора миллионов человек, а в пятьдесят втором осталось лишь семьсот тысяч. Таким образом, за одиннадцать лет ирландский народ потерял до половины своего населения. Англичане травили опием Китай, а во время англо-бурской войны массово брали в заложники членов семей буров и морили их голодом. Французы? То, что они творили, да и сейчас творят в Алжире, иначе как дикостью и беззаконием и назвать-то трудно. Людей без суда уничтожают тысячами и просто закапывают живьём в землю. Кого забыли? Германцев? Ну, если не считать их посещений России, начиная со времён Тевтонского ордена и заканчивая сегодняшним днём, то я бы вспомнил милые шалости кайзера в Германской Юго-Западной Африке, где было уничтожено около семидесяти тысяч человек. Они просто догоняли уже сдавшихся солдат африканского племени гереро и вырезали их, словно скот. Ну, а о художествах испанцев и англосаксов в Южной и Северной Америке, наверное, всем известно. Если нет, то лишь одна цифра: около пятидесяти миллионов индейцев были уничтожены на территории нынешних Североамериканских Соединенных Штатов. И сделали это всё те же цивилизованные европейцы. В основном, конечно, британцы, но руку приложили и все остальные. Да и о чем говорить, если даже короли Франции мылись два раза за всю жизнь: когда их обмывали при крещении и уже после смерти. Чума, холера, дизентерия и вши – вот они, достижения европейской цивилизации. Европа – колыбель палачества, садизма и человеконенавистничества, а не цивилизации!
Повисла тишина, которую нарушил Анненков:
– Кстати, самая большая коллекция отрезанных голов находится у британского офицера Робли.
Львов усмехнулся:
– Ну, вот. Кто-то обвинял господина есаула в варварстве, а он просто следует новейшим достижениям европейской цивилизации[14].
– И, кстати, насчет самоубийства, – добавил из своего угла Анненков. – Проигравший может встать на бруствер и постоять там. Ну, а если уж совсем невмоготу – можно и помочь. Лично я готов оказать ему такую услугу…
И, откинувшись на спинку стула, он засвистел мотив траурного марша Шопена.
В который раз Львов прокручивал в голове все детали встреч со странным есаулом, и голова, распухшая от тяжких мыслей, уже начинала ощутимо побаливать. Вот вроде ничего такого тот и не сказал. Явных артефактов в речи не слышно. Но столько совпадений с крылатыми фразами покинутого времени… Или всё же нет? Ну, сказал про парабеллум. Так вон он, лежит на столе. Вычищенный, смазанный и готовый к бою. Или вот на фразу «махнём не глядя» даже бровью не дёрнул. Львов, поднаторевший в полевых допросах ещё в той жизни, это мог сказать весьма определённо. Но есть в Анненкове какая-то чужеродность, есть. И этот взгляд – смотрит на оружие, словно взрослый на детские игрушки. Или будто бы сравнивает залежалый товар с первосортным, оставшимся где-то в другом месте.
Львов снова закурил и сквозь дым увидел, как распахнулась дверь в комнату.
Анненков, причина его беспокойства, стоял на пороге и с лёгкой полуулыбкой смотрел на хозяина.
– Господин штабс-капитан, а не подскажете, где можно купить славянский шкаф?
Фразу эту Анненков выбрал специально. Она была в меру дурацкой, чтобы можно было всё списать на шутку или желание выбить собеседника из мыслительного ступора вот такой же идиотской репликой.
Львов, не торопясь, затушил недокуренную папиросу и вздохнул:
– Шкаф продан. Осталась никелированная кровать.
– С тумбочкой?
– С тумбочкой[15] … – Львов, чувствуя, как напряжение последних дней отпускает, рассмеялся и кликнул вестового.
– Василий, принеси чего закусить и постой там, посмотри, чтобы нас не беспокоили! – затем молча разлил водку в две маленькие рюмки и пододвинул одну гостю. – Ну, за встречу?
– Не на Эльбе, конечно, но что-то эпическое в этом есть, – Анненков кивнул и, смахнув с головы фуражку, присел напротив.
– Ты откуда?
Несмотря на обтекаемый вопрос, Львов сразу понял, что казак имеет в виду.
– Из две тысячи шестнадцатого.
– И я, – есаул покачал головой. – Получается, нас ровно на сто лет откинуло. – Занятно. Ну и как тебе прошлое?
– На сто один, но жить можно… – Львов улыбнулся. – Только вот будущее не радует, ты уж извини. Революция, потом гражданская, потом вообще кавардак полный.
– И? – Львову на мгновение показалось, что его собеседник чуть напрягся. – Предлагаешь отменить революцию?
– Это невозможно… – штабс-капитан покачал головой. – Невозможно, да и не нужно. За триста лет своего царства Романовы столько дел наворотили, что теперь только в топку. Нет у них исторической перспективы. Большевики тоже не ангелы, но они хоть в перспективе правильные. Такую страну построили.
– И затем просрали.
– Просрали, – согласился Львов. – Только уже не большевики, а приспособленцы и воры, пролезшие во власть. Наша беда была, как ни странно, в том, что нахватали территорий с враждебным населением и после были вынуждены подкармливать его в ущерб самой России. Грузии всякие, Азербайджаны, Кыргызстаны и прочие…
– Согласен, – Анненков качнул головой. – Только вот что делать, ума не приложу. Ну, воюем мы с тобой. Справно воюем. Ну, сохраним пару сотен жизней, и всё? Для этого нас с тобой… сюда?
– Может, и для этого… – Львов задумчиво кивнул и, услышав шаги в сенях, поднял ладонь в предостерегающем жесте.
Ординарец быстро расставил на столе кусок сала, полкруга колбасы, небольшую мисочку с огурцами и побольше – с квашеной капустой. После чего вопросительно поднял взгляд на командира.
– Спасибо, Василий. Выставь там часового у крыльца. Пусть сюда никого не пускает и сам не лезет.
– Сделаем, вашблагородь, – кивнул тот и вымелся из дома.
Выпили, чинно закусили, и Анненков вопросительно посмотрел на собеседника, призывая продолжить разговор.
– А ты кем был-то? – Львов отработанным движением вновь разлил водку.
– До пенсии? – Анненков усмехнулся. – Сначала командовал ротой отморозков, потом исполнял всякие…
– И всяких… – рассмеялся Львов.
– Да, чаще именно всяких, – Анненков кивнул. – Ну а напоследок учил подрастающее поколение тонкостям профессии. А ты?
– Афган, Приднестровье, Югославия… – коротко перечислил Львов. – В двух последних – артиллерист, командир батареи. Знаю в основном ствольную и минометы, хотя и с реактивной дело имел.
– Занятно… – есаул покачал головой. – И что делать будем, друг-попаданец?
– Ну, в общем, вариантов у нас немного… – Львов нахмурился и вздохнул. – До революции уже сделать ничего нельзя. Ну, только что беречь солдатиков, сбивать в нормальное подразделение да быть готовыми ко всему. А там ловить шансы да чистить дорогу.
– А кого чистить будем? – Анненков ощутимо подобрался.
– Да вот хоть того же Троцкого, Зиновьева, Каменева… да мало ли их. Ягоду, если где увижу, так шлёпну без раздумий.
– И этого, как его… – Анненков запнулся.
– Ежова, что ли? – Львов усмехнулся. – Ну, тоже можно. Хотя он скорее не предатель, а просто дурак. Исполнительный, аккуратный, въедливый, безынициативный дурак.
– Слушай… – есаул на секунду задумался. – А вот ты по специальности кто?
– Военный? Я же сказал.
– Да нет, – казак нетерпеливо взмахнул рукой. – Это понятно, что ротой ты уж точно командовал. А по гражданке?
– Химик-технолог. Если точнее – химик-технолог производства лакокрасочных веществ.
– Это интересно! – Анненков оживился. – А взрывчатку нормальную ты сделать можешь?
– Это смотря, что ты считаешь нормальной взрывчаткой… – штабс-капитан задумался, а потом спросил: – А чем тебя тринитротолуол не устраивает?
– Так вроде в снарядах сейчас пироксилин? – удивился Анненков и разлил ещё по одной.
– В наших – да, во французских и английских – мелинит, а в немецких – уже тол. Так что берёшь снаряд, аккуратно снимаешь взрыватель – и на водяную баню. Кстати, в наших снарядах крупного калибра – вообще амматол… А зачем тебе это?
– Да хочу мин наделать. А то хожу в тыл, как дурак. Тут же минно-взрывного вообще кот наплакал. Даже взрывателей нормальных и то нет.
– Ну, положим, взрыватель нормальный при наличии мастерской я тебе сделаю. Тол добудем, убойные элементы – тоже не проблема. Так что тут препятствий не вижу. Вот разве что какие-нибудь хитрушки типа замедлителя или еще чего – это проблема. Не в том смысле, что проблема сделать, а вот рассчитать точное время… Экспериментировать, однако, придется…
– Ну, так не боги горшки обжигают, верно, пан инженер?
Львов вскинулся:
– Слушай, ты по званию меня, конечно, крепко старше, да и по подготовке мне против тебя светит либо палата интенсивной терапии, либо погост, но я тебя, не шутя, предупреждаю: не называй меня так!
Рябинин посмотрел на нового товарища и молча кивнул. И лишь когда была выпита еще одна рюмка, тихо спросил:
– Так сильно ляхи напакостили?
– Даже еще сильнее, – мрачно ответил штабс-капитан. – Я из-за них в реанимацию загремел, работы лишился да еще под суд влетел так, что еле-еле отмахался…
И он кратко рассказал немудрящую историю о том, как приехали гордые ясновельможные паны на его завод и принялись «внедрять передовую технологию». Будучи начальником цеха, предназначенного на «модернизацию и интенсификацию», Маркин отчаянно сопротивлялся, хорошо представляя, что может произойти при перегрузке старенького оборудования, но никто не захотел его слушать. Ну а потом случилось то, что и должно было случиться: грянул взрыв. Начался пожар, ядовитый дым заполнил цех, а рабочие по обычному русскому разгильдяйству не удосужились взять на рабочие места противогазы. Начальник цеха вместе с аварийной командой вытаскивал своих мужиков, спасая от отравы и пожара, и сам наглотался ядовитых испарений так, что полгода провел в больнице. А выйдя, оказался под следствием: поляки попытались переложить вину на него. Маркин остался на свободе только потому, что следователь, сам недолюбливавший «ясновельможных», помогал, подсказывая инженеру, как и что лучше отвечать.
По окончании рассказа Анненков-Рябинин помолчал и спокойно пообещал больше никогда и ни при каких условиях не равнять товарища с поляками, чтоб им всем подохнуть, ну, кроме будущего маршала Рокоссовского и полярных летчиков Нагурского и Леваневского.
– Дзержинского с Менжинским позабыл и Марию Склодовскую-Кюри! – засмеялся Львов и вдруг посерьезнел: – А ты в курсе, что тебя в двадцать седьмом расстреляют?
– Да? А я полагал – раньше, – притворно удивился есаул. – Вот я и думаю: может, все-таки всех большевиков зачистим?
– А кроме них и ставить-то больше не на кого, – задумчиво произнес штабс-капитан. – И потом: мы сейчас с тобой знаем столько, что из тебя легко конкурент Буденному получится. – Тут он вдруг засмеялся, замахал руками: – Анне́нков, наш братишка – с нами весь народ! Приказ голов не вешать и идти вперед! – пропел он негромко.
Анненков тоже засмеялся.
– Как у тебя все легко выходит. А через кого к большевикам подойдешь?
Львов хмыкнул:
– Ну-у, найдутся добрые люди… А вот, кстати, – он встал и позвал в полный голос: – Василий! Унтер-офицер!
Через минуту в горницу вошел ординарец:
– Я, вашбродь!
– Прекращай! Это, – он показал на есаула, – свой человек. И запомни, братишка, – тут он хлопнул унтер-офицера по плечу. – Если со мной вдруг чего случится, этот есаул тебе – отец, мать и Господь Бог. Слушайся его, как пророка, тогда генералом помрешь. Уяснил?
Ординарец посмотрел на Анненкова, задумался, а потом вдруг неожиданно спросил:
– А что, твое благородие господин казак: за германцем, окромя того раза, – он мотнул головой, напоминая о судьбе майора Боймера, – часто ли ходили? А то мы с Глебом Константинычем, почитай, через два дни на третий ерманца резать ходим…
Он замолчал, но в его молчании подразумевалось: «Если ты меньше нашего немцев убил – невместно тебе мною командовать…»
– Хорош, – лениво бросил Анненков-Рябинин. – Где ж ты такого откопал, товарищ штабс-капитан?
– Места знать надо, – засмеялся Львов-Маркин. И, уже обращаясь к ординарцу, добавил: – Кружку тащи.
– Однако, нравы у тебя, – цокнул языком Анненков. – С нижними чинами водку пьешь, поди и кашу из одного котелка хлебаешь?
– А что, нельзя? Сам так не привык? Или, не дай бог, отвык?..
Вместо ответа есаул хмыкнул и покрутил пальцем у виска.
– Ну вот. А с таким человеком тебе водку точно пить не приходилось…
– С чего ты взял? Ты что думаешь, мы там совсем серые были? Инженеров только на картинках видели? Да я, если хочешь знать, с доктором наук однажды пил. С химиком, между прочим…
Теперь Львов уже не смеялся, а просто-таки ржал:
– Ты что, думаешь, я про себя сказал? Ха! – он чуть придвинулся и заговорщицки прошептал: – Я про унтер-офицера. Ты, между прочим, его давно знаешь…
– Я?! Да я его впервые вижу!
– Не-а! Ты его на фотографиях много раз видел. И в кино…
– Погоди-погоди, это что, Жуков, что ли?
Штабс-капитан опять заржал:
– Историю ты проходил… и прошел… мимо. Жуков – драгун. На всякий случай: Рокоссовский – тоже. А Василевский сейчас – поручик…
Анненков-Рябинин надолго задумался. Вернулся ординарец с кружкой, и Львов разлил водку уже в три емкости:
– Ну, за знакомство? Прошу любить и жаловать: Борис Владимирович, Василий Иванович…
Есаул подавился водкой:
– ЧАПАЕВ?
Унтер-офицер Чапаев удивленно вылупился на казака:
– Вашбродь, а вы меня откуда знаете?..
Несколько дней подряд новые товарищи провели вместе, обсуждая планы на будущее. То, что касалось непосредственно боевой деятельности, по обоюдному согласию взял на себя Анненков-Рябинин. Его опыт и знания в тайной войне превосходили все, что знал Львов-Маркин, в разы, а все, чем могли похвастать бойцы начала двадцатого века – на порядки.
Анненков принялся основательно гонять и казаков, и пехотинцев, лично преподавая рукопашный и ножевой бой, маскировку и скрытное перемещение, первую помощь, целевую стрельбу из всего, что стреляет. В конце обучения есаул собирался устроить совместные учения своей сотни и роты Львова, с тем, чтобы добиться максимальной слаженности взаимодействия. Кстати пришлись и два десятка ветеранов, воевавших в японскую войну и участвовавших во многих сотнях пограничных стычек на дальневосточных рубежах. Настоящие потомственные пластуны, они сначала некоторое время проверяли есаула на прочность в учебных схватках, и только лично убедившись в высоком боевом мастерстве командира, начали участвовать в обучении других казаков. Там было и скрытное перемещение, и снятие часовых, ножевой бой и многие другие премудрости, которыми, конечно, владели пластуны, но было их в казачьей среде довольно мало. Каждый двадцатый, а может, и меньше, а бывший полковник Советской Армии очень хорошо знал цену обучению личного состава. Ему нужен был настоящий инструмент для войны, а не толпа лихих парней, которые сгорят за одну атаку.
