bannerbannerbanner
Слепой. Волчанский крест

Андрей Воронин
Слепой. Волчанский крест

Полная версия

– Да, скифы мы, да, азиаты мы, – проворчал Потапчук. – Тебе не надоело? Веками мы, русские, болтаем про то, какие мы особенные, ни на кого не похожие, наболтали уже с три короба, а что толку? Что там дальше было с этим крестом, Ирина Константиновна?

– Крест Демидов подарил монастырю, точнее, его настоятелю. В начале семидесятых годов девятнадцатого века монастырь был закрыт по распоряжению московского патриарха и при прямой поддержке императорского двора. Фактически его взяли штурмом, пролив при этом немало крови с обеих сторон. Настоятеля, насколько мне известно, лишили сана и сослали в пожизненную каторгу.

– Ого, – с уважением сказал Сиверов. – Конец девятнадцатого века, просвещенная монархия, а действовали, как при Петре Алексеевиче. Даже, пожалуй, как при Иване Васильевиче. С чего бы это?

– Я не могу дать исчерпывающего ответа, – призналась Ирина. – Во-первых, это вопрос уже не искусствоведческий, а исторический, причем узкоспециальный. А во-вторых, источники описывают те события достаточно глухо и невнятно. Похоже, речь шла о какой-то ереси, зародившейся в стенах монастыря. Отец-настоятель, насколько я поняла, взялся читать окрестным обитателям откровенно разрушительные проповеди, одинаково неприятные как для официальной церкви, так и для царских чиновников.

– Причем неприятные настолько, что власть была вынуждена пойти, как это теперь называется, на непопулярные меры, – вставил неугомонный Глеб Петрович, который, как только речь зашла о смертоубийстве, сразу оживился. – Да, раз так, невнятность исторических источников вполне понятна. В конце концов, если упомянутую ересь четко, во всех подробностях, исчерпывающе изложить на бумаге, получится что-то вроде парадокса: то, что ты так стремился уничтожить, стереть из памяти людской, окажется тобою же увековеченным. Да я и не уверен, что дело было в одной только ереси. Была ли она вообще, эта ересь?

– Ты действительно чувствуешь себя достаточно компетентным, чтобы рассуждать об этом с таким умным видом? – поинтересовался Потапчук.

– Я просто предположил, – кротко сказал Сиверов. – Сами посудите, монастырь стоит в таких местах, где люди больше рубят малахит, добывают самоцветы и моют золотишко, чем молятся. Даже за недолгий срок там могли скопиться очень солидные богатства, а казна – она ведь вечно испытывает недостаток «живых» денег.

– Ты про какую казну толкуешь? – подозрительно осведомился Потапчук.

– Про царскую, – с самым невинным видом пояснил Глеб Петрович.

– А почему в настоящем времени?

– Исключительно от неучености. От серости, в общем. Есть у меня почему-то ощущение, что с тех пор немногое изменилось.

– Эк тебя повело, – проворчал Федор Филиппович. – Могу тебя утешить: предположение твое не так уж далеко от истины. Во всяком случае, генерал-майор Рыльцев, руководивший штурмом, послал губернатору в высшей степени разочарованный отчет: никаких материальных ценностей, за исключением скудной хозяйственной утвари, в монастыре обнаружить не удалось. За что, кстати, он и был буквально через месяц отправлен в отставку.

– Рыльцев в пушку, – скаламбурил Сиверов.

– Возможно, возможно, – задумчиво проговорил генерал. Он вертел в руках пустую чашку, с задумчивым видом изучая замысловатый узор кофейной гущи на ее донышке, как будто там, в этих коричневых разводах, скрывалась разгадка без малого полуторавековой тайны волчанского креста. – Всякое возможно, Глеб Петрович. Твоя гипотеза, по крайней мере, объясняет, каким образом вот эта штуковина, – он кивнул в сторону все еще лежавшей на стеклянной крышке стола фотографии, в которую снизу то и дело тыкались мордами глупые тропические рыбы, – выплыла на свет божий из глубины веков. Но я читал отчет Рыльцева, и я повторяю: бумага была составлена совершенно растерянным человеком, не обнаружившим в монастыре ничего из того, что он ожидал там обнаружить. Поверь моему опыту, я за свою жизнь прочел тонны рапортов и отчетов, как правдивых, так и выдуманных от первого до последнего слова, и как-нибудь способен отличить продуманную, преднамеренную дезинформацию от изумленного вопля болвана, который, сунувшись у себя дома в сортир, очутился вдруг в кабине грузового лифта. Простите, Ирина Константиновна.

– Нет, отчего же, – сказала Андронова, медленно приходя в себя. – Сравнение достаточно яркое и образное. Только я теперь не понимаю, зачем вам понадобилась моя консультация. Вы ведь знаете обо всем этом впятеро больше меня! Как оказалось, – добавила она зачем-то, борясь с детским чувством обиды.

– Так уж и впятеро, – благодушно возразил Федор Филиппович. – Просто у меня было время подготовиться, да и рылся я в тех архивах, куда вам, Ирина Константиновна, доступ закрыт. А консультация ваша, поверьте, просто необходима. Потому что без твердой уверенности, что на данной фотографии изображен именно тот крест, который промышленник Демидов подарил настоятелю Волчанской обители отцу Митрофану, все мои гипотезы суть обыкновенные домыслы и пустая трепотня, вроде той, которой так любит заниматься в вашем присутствии наш Глеб Петрович.

Сиверов неопределенно крякнул, сигнализируя о том, что выстрел попал в цель, а может быть, просто слегка подыгрывая генералу. Ирина пожала плечами и потянула из пачки новую сигарету.

– Все равно, – сказала она. – Что толку от моего участия, если я ничего не могу утверждать с уверенностью? Глядя на фотографию, я не могу сказать даже, золото это или, к примеру, латунь.

– Золото, золото, – заверил ее генерал. – Из-за латуни никто не стал бы устраивать в центре Москвы филиал Бородинского сражения. Да и милицейские эксперты как-нибудь способны отличить огурец от картошки. Впрочем, к чему пустые разговоры? Дело ведь, согласитесь, не в том, золото это или свинец. Речь идет о том, копия это или оригинал. Вы могли бы дать заключение по этому вопросу, подержав крест в руках?

– Я не большой знаток ювелирного дела, – призналась Ирина, – моя специальность, как вы знаете, живопись. Но думаю, что смогла бы.

– В таком случае вперед, – бодро произнес Федор Филиппович и, вынув из внутреннего кармана пиджака, положил перед ней полиэтиленовый пакет, сквозь который тускло поблескивало золото и искрились разноцветными огоньками драгоценные камни.

Глава 4

Днем солнце уже ощутимо пригревало, так что на шоссе асфальт был сухим и чистым, хотя лес по обочинам все еще стоял по колено в слежавшемся, смерзшемся чуть ли не до каменной твердости снегу. Темная, почти черная зелень деревьев, мокрая темно-серая, тоже почти черная кора ветвей, серый корявый асфальт, белый снег да по-весеннему голубое небо над узким коридором проложенного через лес шоссе – вот и все, что было видно из окон мчащейся на северо-восток машины.

Утреннее солнце, зависшее почти прямо по курсу, слепило глаза. Опущенные солнцезащитные козырьки помогали слабо, и все пятеро пассажиров огромного, жадно глотающего вонючую солярку «хаммера» сидели в темных очках, как герои импортного фильма про какую-нибудь мафию. Машина, сконструированная для езды по пересеченной местности, шла ровно и плавно, хотя из-под днища, не смолкая, доносились частые, неровные и гулкие удары колес о неровности запущенной, разбитой дороги.

Ни водитель, ни пассажиры не отпускали обычных в подобных случаях язвительных замечаний: они знали, что это пока еще только цветочки. Ягодки поджидали их впереди, и именно поэтому, отправляясь в путешествие, они оседлали не скромную «девятку», которая обеспечила бы им относительную незаметность, не роскошный «лэндкрузер» или «шевроле», а вот этот «хаммер» базовой армейской комплектации – не слишком уютный, далеко не комфортабельный, без кожаных сидений и электронных наворотов, с плебейским дизельным движком, но зато с высоченной посадкой, усиленной подвеской и с проходимостью, которая действительно позволяла довольно уверенно двигаться по бездорожью.

Сидя в самом углу заднего сиденья и уныло глядя в забрызганное грязью окно на несущуюся мимо пеструю черно-белую ленту заснеженного леса, Рыжов тихо, про себя, тосковал. Те, кто ехал сейчас вместе с ним в сторону Уральского хребта на этом могучем американском звере, плохо представляли себе, что их ждет. Фактическая сторона дела была им известна во всех подробностях, но факты – это еще не все. Они до мельчайших деталей знали, что произошло в «Эдеме», но они не видели, КАК это происходило. Рыжов, в отличие от них, это видел. Ему посчастливилось подъехать к магазину во втором джипе, когда у этих бешеных сибиряков уже почти кончились патроны, но даже за те считаные секунды, что прошли до полного завершения перестрелки, Рыжов успел увидеть, ощутить и понять вполне достаточно, чтобы теперь не испытывать по поводу возложенной на него миссии ни малейшего энтузиазма. У него было чувство, что там, в «Эдеме», он прошел по самому краешку. Ехать после этого на Урал означало испытывать судьбу, но это был как раз тот случай, когда его личным мнением никто не интересовался. Рыжов был единственным, кто видел сумевшего слинять из «Эдема» сибирского отморозка достаточно близко и остался при этом в живых. Это знакомство стоило ему новенькой, приобретенной всего неделю назад французской кожанки стоимостью почти в тысячу евро, которую этот уральский пельмень одним движением распорол наискосок от правого плеча до левого бедра; мастерский удар острым как бритва ножом наверняка выпустил бы Рыжову кишки, если бы он, собираясь на дело, не прихватил по привычке монтировку, которая в тот момент лежала у него за пазухой и приняла на себя удар. Ребята потом долго с уважением разглядывали безнадежно угробленную куртку и оставшуюся на металле монтировки глубокую зарубку, восхищаясь твердостью и остротой лезвия, которым эта зарубка была сделана. В результате осмотра было единодушно признано, что Рыжий родился в рубашке и что после данного происшествия жить ему вечно – ну, как минимум, до глубокой старости.

Сам Рыжов, хоть и рад бы с этим согласиться, вовсе не чувствовал себя человеком, над которым отныне покровительственно простерта широкая, надежно хранящая от любых неприятностей длань судьбы. Напротив, его одолевали дурные предчувствия. Стоило закрыть глаза, и он снова, будто наяву, видел стремительный, как молния, блеск отточенного металла, слышал свистящий шорох, с которым широкое лезвие вспарывало тонко выделанную телячью кожу, и противный, скрежещущий лязг, раздавшийся, когда нож натолкнулся на спасительное железо монтировки. Конечности у него при этом делались ватными, а где-то под ложечкой, распространяясь затем по всему организму, зарождалась противная мелкая дрожь.

 

Это казалось странным даже ему самому. Он бывал в крутых переделках, и ребята в бане с уважением разглядывали его шрамы – один, этакой спиральной воронкой, на груди, и другой, бугорком, под лопаткой, где автоматная пуля, пройдя навылет и задев по дороге верхушку легкого, улетела в неизвестном направлении. Помнится, Рыжов добрых полгода носился с идеей пометить эти дырки, вытатуировав под одной из них слово «вход», а под другой, соответственно, «выход». Потом, правда, он махнул на это дело рукой: во-первых, такая татуировка – украшение сомнительное, а во-вторых, и без нее отлично видно, где тут вход, а где выход. А кому не видно, тому, значит, этого видеть и не надо. Не хватало еще, чтоб лохи на пляже в него пальцами тыкали.

Короче говоря, Дима Рыжов по кличке Рыжий был человеком бывалым, стреляным и битым, ничего на свете не боялся и давно привык относиться к реальной угрозе собственной насильственной смерти с философским безразличием. Но тот удар ножом в «Эдеме» что-то надломил в нем. Рыжий по-прежнему был готов без колебаний принять участие в самой крутой разборке, в любом, даже смертельно опасном, деле, но мысль о том, что ему доведется еще хотя бы раз пережить встречу с человеком из «Эдема», повергала его в состояние близкое к панике. Тот парень с ножом словно загипнотизировал его, и никакие доводы разума не помогали Рыжему избавиться от внушения. Его будто отравили, или заколдовали, или сглазили; как это ни назови, дело тут явно было нечисто, и от этого Рыжему становилось еще страшнее.

Словом, отбояриться от этой поездки он пытался по-всякому. Даже нарисовал довольно похожий портрет человека с ножом, поскольку с детства отличался способностями к этому делу и всю жизнь баловался дружескими шаржами на всех, с кем ему доводилось встречаться. За портрет ему сказали спасибо, но ехать пришлось все равно, и теперь, сидя на заднем сиденье мчащегося на восток «хаммера», Рыжий изнывал от тоски и дурных предчувствий.

Попутчики не разделяли его чувств. Прямо перед ним, рядом с водителем, горой затянутого в дорогую черную кожу мускулистого мяса возвышался несокрушимый Бек, и весеннее солнышко золотило короткий ежик волос на его исполосованной приметными шрамами макушке. Шрамы были очень характерные – такие остаются от удара металлическим прутом; злые языки поговаривали, что в той давней драке Беку отбили последние мозги и что он ни черта не боится просто потому, что у него на это не хватает соображения. Говорить с Беком о каких-то там предчувствиях, сглазах, нечистой силе и постгипнотических внушениях было все равно что пытаться втолковать медведю законы термодинамики или статьи Уголовного кодекса.

За рулем сидел Шумахер, получивший свое прозвище не за красивые глаза. Когда в голову ему приходила мысль принять участие в нелегальных ночных гонках по городу, он бил своих соперников как хотел одной левой; кто-то другой мог на время завоевать титул чемпиона стрит-рейсинга только тогда, когда в гонках не участвовал Шумахер. К титулам он был равнодушен, но почти все заработанные деньги тратил, как правило, на доведение своего личного «тандерберда» до немыслимого, небывалого совершенства. Реакция у него была просто фантастическая, прямо как у накачанной адреналином кошки, и это не раз спасало ему жизнь не только на шоссе, но и в драке: пока противник размахивался, чтобы нанести Шумахеру удар, тот успевал в зависимости от обстоятельств либо раз пять навесить ему по чавке, либо сделать ноги.

Сидевший прямо за водителем Орлик тянул срочную в спецназе, успел от души повоевать в Чечне, и этим все было сказано. Втиснутый между ним и Рыжим, щупловатый с виду, неопределенного возраста человек по кличке Сухой был каратист – настоящий, при черном поясе, чемпионских титулах и всем прочем. Когда-то, на взлете своей спортивной карьеры, он попал в уличную драку и малость увлекся. Несдержанность эта стоила ему шести лет отсидки, после чего о спорте, ясный пень, пришлось забыть. Сухой был незаменим в рукопашной; когда доходило до дела, он буквально взрывался, превращаясь в сплошной клубок непредсказуемо выстреливающих в разные стороны рук и ног, которых, казалось, сразу становилось штук двадцать и которые с одинаковой легкостью ломали дерево, кирпич, кости, гортани и хребты. Клубок этот стремительно перемещался из стороны в сторону, выкашивая боевые порядки противника, что твой пулемет; чего Сухой не умел, так это ловить зубами пули, хотя, глядя на него в деле, можно было заподозрить, что насчет пуль он просто скромничает.

Словом, народ в «хаммере» сидел отборный, и никого из них, за исключением Рыжего, дурные предчувствия не мучили. Они просто не видели в предстоящем деле ничего особенного. Для ментов у них были припасены деньги в количестве достаточном, чтобы купить с потрохами половину областного управления; для лохов имелись кулаки и оружие. Подкрепленная подобным образом их напористая наглость могла сокрушить и не раз сокрушала любые преграды, и эта поездка воспринималась ими всего лишь как очередное, вполне рутинное дело, которое нужно было поскорее провернуть.

До самой крыши покрытый белесыми разводами соли, звероподобный, огромный, как грузовик, «хаммер» с бешеной скоростью мчался на северо-восток, глотая километры и выплевывая их из выхлопной трубы. Московская братва, не привыкшая прощать обиды и подставлять вторую щеку, ехала в богом забытый уральский поселок Волчанка, чтобы отыскать Горку Ульянова и доходчиво объяснить ему, как полагается вести себя в гостях.

* * *

Помолчав немного, чтобы переварить только что полученное неприятное известие, Николай Гаврилович Субботин, волчанский мэр, крякнул и, наклонившись, полез в тумбу письменного стола. Некоторое время оттуда доносилось приглушенное звяканье, после чего покрасневшая от прилива крови физиономия главы поселковой администрации вновь взошла над краем стола, как диковинная, очкастая и усатая луна.

– Дверь запри, – сказал он начальнику милиции.

Понимающе усмехнувшись, Басаргин встал и, тяжело бухая сапогами, подошел к двери. Замок дважды щелкнул, и начальник милиции, все так же тяжело ступая, вернулся к столу, на котором уже стояли литровая бутылка неплохой екатеринбургской водки, два граненых стакана и блюдечко с закуской – слегка обветренными солеными огурцами, копченым салом и хлебом. Закуски было совсем мало, но, в конце концов, они собирались не поесть, а именно выпить.

Субботин ткнул толстым пальцем в клавишу архаичного селектора.

– Меня ни для кого нет, – сказал он в микрофон и выключил селектор, а потом, подумав всего секунду, и вовсе вынул вилку из сетевой розетки.

– Эх, Семен, Семен, – вздохнул он, наливая себе и Басаргину по полстакана водки, – хоть бы раз от тебя хороших вестей дождаться! А знаешь, как в старину поступали с гонцами, которые приносили плохие вести?

– Знаю, – принимая из рук мэра стакан, невесело ухмыльнулся в чапаевские усы Басаргин. Держа окурок двумя пальцами, он в последний раз затянулся, рискуя подпалить предмет своей гордости, и раздавил обуглившийся на конце картонный мундштук в придвинутой Субботиным малахитовой пепельнице. – Только, дядя Коля, ты не торопись эти методы на практике применять. Чует мое сердце, дела у нас теперь пойдут так, что, если гонцов за плохие новости кончать, в Волчанке скоро вообще никого не останется – один ты, да и то.

Не договорив, он небрежно отсалютовал мэру стаканом и одним махом выплеснул его содержимое в широкую глотку. Глаза у него заслезились и мигом порозовели; чувствовалось, что этот стакан сегодня был для него далеко не первым.

– Ты не думай, – шумно понюхав хлебную корку, продолжал капитан, – я не паникую. Только, дядя Коля, лучше бы ты меня почаще слушал, особенно в таких делах. Ты, конечно, у нас в Волчанке всему голова, только в своей работе я как-нибудь не хуже тебя разбираюсь. Мог бы и посоветоваться.

– А я что, не советовался? – сердито и немного смущенно огрызнулся Субботин.

– Советовался, ага, – согласился Басаргин и сунул в рот ломтик сала. – Только поступил все равно по-своему, – продолжал он, жуя. – А результат – вот он. Запрос из московского уголовного розыска, с Петровки.

Субботин огорченно крякнул, тоже выпил водки и сунул в рот ломтик соленого огурца.

– Ладно, – проворчал он, хрустя и причмокивая, – не учи отца детей делать. Что там с Сохатым? Неужто повязали?

– Бог миловал, – вертя на столе пустой стакан, сказал Басаргин. – Кончили его. Паспорт и обратный билет на трупе нашли, отсюда и запрос.

– Да ну?! – помолчав, словно для того, чтоб переварить это известие и собраться с силами, изумился Субботин. – Сохатого кончили? Никогда бы не поверил, что такое возможно. Он же здоровый как бык!

– А пуле все равно, бык или не бык, – возразил Басаргин. – А из Сохатого их, между прочим, восемнадцать штук вынули. Ну, и он, конечно, в долгу не остался. Короче, магазин этот, где его прихватили, – в хлам, хоть ты его заново, с самого фундамента, отстраивай. Трупов – гора, как после террористического акта, кровищи – море, и посреди всего этого добра – Сохатый со своим маузером. Ей-богу, за такие дела я б его сам убил с превеликим удовольствием.

Субботин не стал упоминать о том, что для такого дела у Басаргина коротковаты руки; впрочем, промелькнувшая по широкому усатому лицу капитана тень свидетельствовала о том, что схожая мысль пришла в голову и ему.

– А. э?.. – помолчав, с вопросительной интонацией произнес Николай Гаврилович.

– А я откуда знаю? – мгновенно сообразив, о чем идет речь, пожал плечами Басаргин. – В запросе про крест ничего не сказано. Думаю, эти бандюки, которые на Сохатого наехали, успели его прибрать к рукам.

– Жалко, конечно, – задумчиво, явно просчитывая в уме какие-то варианты, произнес Субботин. – Хорошая была вещичка. Ну, да что ж теперь попишешь? Ладно! Это мы как-нибудь переживем. Главное, что у Сохатого рот на замке. Помер, и молодец. Теперь можешь писать в Москву все как есть – шпана, мол, рожа каторжная, протокольная, от такого всего можно ждать. Насчет креста не заикайся. Даже если он московским ментам в лапы угодил, все равно. Нам-то, тебе-то откуда знать, у кого Сохатый его уворовал? Может, он в самой Москве кого-нибудь ограбил. Мы за него не в ответе. Он – полноправный гражданин Российской Федерации, несудимый, неподнадзорный – имеет полное законное право ехать куда хочет, и мы с тобой ему не указ. Кто мы ему – мамки, няньки? Мы и знать не знали и ведать не ведали, что его сдуру аж в самую Москву занесло. Так ведь? Ладно, давай за упокой его грешной души, что ли.

Он мастерски, не примериваясь, налил себе и Басаргину еще ровно по полстакана и с торжественным видом официального лица, присутствующего на траурном митинге и только что произнесшего прощальную речь, поднес свою порцию ко рту.

– М-да, – неопределенно промямлил Басаргин, покачивая водку в стакане и задумчиво наблюдая за тем, как она плещется. – Так-то оно так. Только это, дядя Коля, еще не все.

– Чего? – Стакан с водкой замер у самых губ Субботина, очки тревожно блеснули. – Что еще стряслось?

– Да уж стряслось. Запрос-то, видишь ли, не на одного Сохатого пришел.

– А на кого ж еще-то? Он ведь один в Москву уехал.

– Это мы так думали, что один. А только, дядя Коля, в том самом магазине еще одного нашего волчанского нашли.

– Это кого же? – осторожно, чтобы не расплескать, ставя стакан обратно на стол, поинтересовался Николай Гаврилович. Рука у него заметно дрожала, и стакан он опустил очень вовремя.

– Макарьев Захар, – сказал Басаргин.

– Кто?!

Капитан не стал отвечать на этот риторический вопрос – он знал, что Субботин, дядя Коля, хорошо расслышал произнесенное имя с первого раза.

– Ну, Макар Степанович, – переварив полученное сообщение и немного переведя дух, зловещим тоном произнес Субботин. – Ну, сука мордастая!.. Подбираешься, значит. Вынюхиваешь.

– Похоже на то, – не стал спорить Басаргин, который и сам был не в восторге от новостей.

– Вот же мразь, – продолжал вполголоса бушевать Николай Гаврилович. – Родственничек, чтоб ему ни дна ни покрышки! Кто его приютил, кто пригрел? Кто денег на раскрутку дал? Бизнесмен хренов! Да если б не я, где бы он сейчас был?

– Думаю, на нарах, – предположил Басаргин. – Или в земельке.

 

– Да тут и думать нечего! Ах ты подонок! Вот это и называется – пригрел змею на груди! С-сук-кин сын, безотцовщина!

Набычившись, он немного подышал носом, чтобы успокоиться, и остро посмотрел на Басаргина исподлобья, поверх сдвинутых на кончик носа очков.

– Ну, чего притих? Давай, сыпь дальше! Что там еще в этом твоем запросе? Я же вижу, что у тебя для меня еще что-то припасено!

Басаргин длинно, тоскливо вздохнул.

– Говорил я тебе, дядя Коля, – не удержавшись, снова напомнил он. – Нельзя было на такое дело Сохатого отправлять. У него ж башка, как у дятла, – сплошная кость и ни грамма серого вещества.

– Ну конечно! – с огромным сарказмом воскликнул Субботин. – Вижу я, куда ты клонишь! Тебя надо было отправить, да? По Москве прошвырнуться, людей посмотреть, себя показать, с б. ми тамошними потереться. Так? Оно, конечно, завлекательно! А только подумай, Сема, племяш ты мой драгоценный, что бы я этим упырям из МУРа ответил, если б они запрос не на Сохатого, а на тебя прислали? Одно дело – этот бык безмозглый, браконьер, и совсем другое – начальник волчанской милиции, племянник главы поселковой администрации. Вот это и было бы, как в твоем стишке.

– Каком еще стишке? – трусливо отводя глаза, делано удивился Басаргин. До сего дня он и понятия не имел, что Николай Гаврилович, оказывается, осведомлен о его юношеской выходке.

– Не скромничай, – проворчал Субботин вполне, впрочем, добродушно. – Знаем, в курсе. Как там у тебя было? «Мой дядя самых честных правил.»

– Так это не у меня, – продолжая упрямиться, смущенно возразил Басаргин. – Это ж у Пушкина!

– У Пушкина одно, а у тебя другое. Не помнишь? Погоди-ка. Сейчас-сейчас. – Николай Гаврилович наморщил лоб, припоминая, а потом торжественно, с преувеличенной артикуляцией, продекламировал: – Мой дядя самых честных правил, когда от спирта занемог, он клизму сам себе поставил, да жалко, вытащить не смог. Поэт! А?

Басаргин про себя поразился тому, сколько лет, оказывается, дядя Коля бережно хранил в памяти переделанный школьником Семой Басаргиным стишок, чтобы, когда настанет нужный день и час, ткнуть его носом в эту безответственную детскую пачкотню. Да, дяде Коле палец в рот не клади. Впрочем, в Волчанке это и так знали все, и притом без всяких стихов.

– Да ладно, не пыхти, – добродушно произнес Субботин. – Кто старое помянет, тому глаз вон. Это я, Сема, к тому, что, если б запрос из Москвы прислали на тебя, получилось бы точь-в-точь как в этом твоем стишке: сам себе клизму поставил, а вытащить – хрена лысого! Это, Сема, был бы полный и окончательный абзац, понимаешь?

– Да понимаю, не дурак, – глядя в стол, проворчал Басаргин.

Сейчас, когда он был смущен и сидел потупившись, как пойманный за нехорошим занятием школьник в кабинете директора, вдруг стало отчетливо видно, что, несмотря на кирпично-красную широкую физиономию, чапаевские усы, медвежье телосложение, кобуру на поясе и капитанские погоны на широких, покатых плечах, начальник волчанской милиции еще совсем молод, никак не старше тридцати. «Послал Бог помощничка», – подумал Субботин, глядя в его покрытую густыми спутанными волосами макушку. Впрочем, Бог тут был ни при чем, и Николай Гаврилович знал это лучше, чем кто бы то ни было: помощников он себе выбирал сам, обдуманно и придирчиво. И то, с чем не сумел справиться Басаргин, кого-то другого на его месте просто раздавило бы в лепешку, расплющило бы в тонкий блин. Виноват был не Басаргин, виноваты были обстоятельства. А если хорошенько разобраться, так и не обстоятельства даже, а. Ну, неважно. «Он клизму сам себе поставил, да жалко, вытащить не смог», – еще раз вспомнил Николай Гаврилович, дивясь тому, как иногда сочиненная из пустого детского озорства шутливая строчка спустя десятилетия вдруг становится пророческой.

– А раз понимаешь, перестань ныть, – строго сказал он. – В Москву ему захотелось. Будет тебе еще и Москва, и Париж, и Канарские острова! Не спеши, а то, как говорится, успеешь. Ну, так что там еще, в этом запросе?

Басаргин поднял голову. Морда у него до сих пор сохраняла детское обиженное выражение; видимо, он и сам это чувствовал, потому что, прежде чем заговорить, забрал физиономию в пятерню, помял немного, словно пытаясь вручную придать ей приличествующий случаю вид, и только после этого сказал:

– Там, в магазине, кроме Сохатого и Захара, был еще кто-то из наших. Невысокий, щуплый, хорошо владеет ножом. И обрез после него остался – от старой мосинской трехлинейки, с резным ложем.

– Мать-перемать, – сказал Николай Гаврилович. – Ну, правильно! Два сапога пара, где один, там и другой. Это они, значит, так на охоту ушли! На Денежкин, понимаешь, ручей!

– Ну да, – кивнув, сказал Басаргин. – Хорошо поохотились, шестерых завалили. Так вот, москвичи и спрашивают, не знаю ли я, часом, кто он был, этот третий.

– Не знаешь, – твердо отрезал Субботин. – Даже предположить не можешь.

– Ну, это само собой, – с кривой ухмылкой ответил капитан. – Сами разберемся, по-соседски. Я вот тут подумал: может, взять этого говнюка к себе и немного с ним поработать?

– Бесполезно, – подумав, возразил мэр. – Только лишние разговоры по поселку пойдут. И потом, что толку? Что он нам такого расскажет, чего мы сами не знаем? И без него, засранца кривоносого, ясно, что Макар Степаныч что-то разнюхал. А что именно разнюхал, этот твой охотник, пальцем деланный, поди, и сам не знает. Невелика птица, чтоб Макар с ним откровенничал.

– Тоже верно, – рассудительно согласился капитан. – Просто руки чешутся за эту сволочь малость подержаться.

– Потерпи, придет и его черед, – пообещал мэр. – А что, он уже в поселке?

– Утречком объявился. Говорит, из леса, а по времени выходит, что с нижегородского поезда.

– Э, что время! – отмахнулся Субботин. – Этот его знаменитый обрез не хуже визитной карточки, так что время можно не подсчитывать, и так все ясно. Как же это он так прокололся?

– Видать, горячо было, – предположил Басаргин.

– То-то, что горячо, – проворчал Субботин. – Вот и поехал бы ты вместо Сохатого в Москву. Лежал бы сейчас в морге с восемнадцатью дырками в шкуре. Эх! А жалко все-таки Сохатого. Раз уж Макар на это дело вырулил, сам он теперь не остановится. Сохатый бы нам сейчас очень пригодился!

– Сами справимся, – проворчал Басаргин.

– Ясно, справимся. Выхода у нас другого нет, так что, хочешь не хочешь, а придется справиться. С Горки Ульянова глаз не спускай, да и за Макаром приглядывай.

– Легко сказать – приглядывай за Макаром!

– А без труда, Сема, не выловишь рыбку из пруда. Ну, если по делу у тебя все, – Субботин покосился на часы, которые показывали, что до конца рабочего дня осталось минут двадцать, – тогда давай выпьем по-человечески. Хватит уже пищеварение себе портить этими разговорами! А то придется, как в твоей поэме, клизму друг дружке ставить.

– Да ладно вам, дядя Коля.

– Так и я говорю: ладно. Ну, за Сохатого! Пусть ему чужая земля пухом будет.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24 
Рейтинг@Mail.ru