Андрей Воронин
Слепой. Волчанский крест
Настроение у Горки было поганое. Жаль было джипа, жаль обреза – проверенного, прадедовского, надежного. Это было не просто оружие, а что-то вроде семейной реликвии. Как принес его прадед с Первой мировой, так он в семье и прижился. Четыре поколения Ульяновых холили его и лелеяли. Вырезать охотничьим ножом незатейливые узоры на ложе еще прадед начал. Дед тоже резал, и отец, и Горка руку приложил, так что московским ментам не железка простая досталась, которой давно пора было ржавым прахом рассыпаться, а настоящее, чтоб ему пусто было, произведение искусства. Тут – листики, травка всякая, там – зверушки разные, зайчики да медведи, а на шейке приклада, которая после знакомства с прадедовой пилой превратилась в рукоятку, – зарубочки. Аккуратные такие зарубочки. Которые постарше, потемнее да помельче, те прадедовы: зарубка – комиссар, зарубка – комиссар. Потом дедовы пошли, до- и послевоенные, за ними отцовы, а с самого краешка, где еще место оставалось, Горкины пять штук. Если б не вся эта галиматья, он бы после сегодняшнего дела еще три вырезал, да, видно, не судьба. Эх!..
Захара тоже было жалко, ну, да куда ж попрешь против автоматов? Срезали, суки, прямо под корень, без малого пополам перерубили человека. Хорошо хоть неженатый он был, Захар-то. Не придется, по крайней мере, с вдовой объясняться, сиротам в глаза смотреть не придется.
Вот кого Горке не было жалко, так это Сохатого. И пулю ему, лежачему, в затылок Горка влепил, прямо скажем, с превеликим удовольствием. Давно Сохатый на это напрашивался, вот и дождался своего часа. Одна беда – побрякушку, которую он сюда из Волчанки, не подумавши, привез, пришлось там, в магазине, оставить. Цена ей, конечно, немалая, но Макар Степаныч, поди, тоже человек. Должен понять, что не было у Горки другого выхода. Ну, не было! Сунулся бы он обратно за этой цацкой – ни цацки не было бы, ни Горки, ни вестей, которых Макар Степаныч в Волчанке дожидается. Ничего бы не было, кроме еще одного покойника.
Сказать по правде, Горка до сих пор не мог взять в толк, как ему удалось выбраться из этой передряги не просто живым, а невредимым, без единой царапины. И ведь, казалось бы, за спины чужие не прятался, первым в пекло нырнул, прямо на стволы бандитские. Двоих наповал уложил, не считая Сохатого, а самого – ну хоть бы разочек задело! Видно, сказки насчет таежного духа, какими в Волчанке детишек стращают, не такие уж и сказки. Сберег Горку Большой Хозяин, от неминуемой смерти сберег! Значит, так надо было. Значит, имелись у него насчет Горки какие-то свои, хозяйские планы.
Перестрелку Егор запомнил плохо. Помнилось только, как запрыгнул в магазин через выбитую витрину и пальнул из обреза в чье-то оскаленное, широкое, с полной пастью золотых зубов, бледное рыло. Потом – провал, а дальше сразу же – лежащий на полу мордой вниз в луже собственной крови Сохатый, нацеленный ему в затылок обрез с последним патроном в стволе и четкая, как афиша на стене поселкового клуба, мысль: надо валить, пока не пришили. Вокруг грохотало, звенело и лязгало, на голову, за шиворот, в лицо сыпалось стекло пополам со штукатуркой; по магазину слоями плавал вонючий пороховой дым, на полу, среди осколков, мусора и кровавых пятен, блестели рассыпанные золотые побрякушки. Горка увидел, как от Захара во все стороны полетели какие-то кровавые клочья. В звенящей, черной пустоте проплывали обрывки каких-то смутных впечатлений: далекий вой милицейских сирен, выстрелы, матерные вопли, тусклый блик на испачканном кровью лезвии.
Горка загнал джип в какой-то двор, аккуратно поставил его на стоянку перед подъездом типового шестнадцатиэтажного дома, заглушил двигатель, вышел и на всякий случай, засунув руки в карманы, с независимым, хозяйским видом попинал носком грязного ботинка передний скат. Скат был черный, мокрый, оскаленный стертыми металлическими шипами и твердый, как дерево. Горка продул «беломорину», четко осознавая при этом, что папироса очень слабо вяжется с дорогим джипом, ловко прикурил от спички, сунул обтерханный коробок обратно в карман и, стараясь не спешить, зашагал прочь. Потом все-таки не выдержал, обернулся и еще раз поглядел – да нет, не на джип, черт с ним, с джипом, а на дом. Это ж надо, какую махину отгрохали! И ведь не одна она тут такая, а столько, что и не сосчитаешь. Елки-моталки! Ведь в один такой дом, ну от силы в два, вся Волчанка войдет, и еще, гляди, место останется! И чего людям спокойно не живется? Так и норовят в кучу сбиться, да потеснее, чтоб ни вздохнуть, ни охнуть.
Города Егор не знал, и это была еще одна причина, по которой ему лучше было даже не пытаться выехать отсюда на чужой машине. Да хоть бы и на своей! Все равно такая езда – до первого перекрестка, до первого, мать его, постового мента. Это все равно как если бы какой-нибудь москвич, всю свою жизнь, с пеленок, проживший в такой вот шестнадцатиэтажной дурище и не умеющий елку от березы отличить, приехал бы в Волчанку и один, без провожатого, подался в тайгу. Или, того хлеще, решил бы на лодке прокатиться – сначала вниз по ручью, через который поселок свое название получил, и дальше, по Вишере. Далеко бы он уплыл? А? То-то.
Вот и Горка сейчас очутился в похожем положении. Все кругом было чужое, незнакомое и опасное. Да только не такой человек был Горка Ульянов, чтобы бояться и. как это у городских называется?.. нервничать, вот. Город все-таки не лес дремучий – авось не заблудимся!
Вообще, снаряжая их с Захаром в дорогу, Макар Степаныч очень хорошо все объяснил. Дескать, если не знаешь, куда забрел, спроси дорогу до ближайшей станции метро. Нашел метро – считай, что ты дома. Там везде, на каждой станции, схемы висят. Читать умеешь? Ну вот! Это ж проще, чем в карте разобраться, тут даже компаса не надо. Ты на станции такой-то, а нужна тебе станция такая-то. Проложи по схеме маршрут, запомни, где пересадка, и езжай себе спокойненько до самого вокзала.
Только на вокзал Горка ехать не собирался. Еще чего! Захар с Сохатым в магазине остались, и у каждого – паспорт с пропиской, билет обратный. Менты – это ладно, это еще куда ни шло. А вот если местная братва через ментов узнает, откуда к ним такие веселые да озорные гости пожаловали, тогда Горку на вокзале подстерегут всенепременно – высмотрят в толпе, отволокут в сортир и кончат там по-тихому. Кому это надо?
Поэтому из Москвы Горка решил выбираться, как из чужого, незнакомого леса – по сторонам света. Ехать ему надо было более или менее на восток и по возможности так, чтобы пореже засвечивать свой паспорт с волчанской пропиской.
Начал он, как и велел Макар Степаныч, с метро. На лотке Горка приобрел плохонькую карту города и по ней определился с направлением. Из трех возможных вариантов он выбрал четвертый, а именно Каширское шоссе, которое вело на юго-восток, почти на юг, то есть совсем не туда, куда ему было надо. На Северный Урал по Каширскому шоссе не бегают, а значит, и искать Горку Ульянова на этом шоссе никто не станет. Не такая он важная птица, чтоб из-за него брать в оцепление двенадцатимиллионный город, да и кому это под силу? Шерстить будут самые вероятные направления – вокзалы, Ярославское шоссе, Щелковское, шоссе Энтузиастов. Да и будут ли еще? Но во избежание неприятных сюрпризов Горка решил считать, что – да, будут, и, спустившись в метро, проложил по схемке курс до станции «Домодедовская».
Снова выбравшись из душного подземелья на волю, в ненастные послеполуденные сумерки пополам с сырой метелью, Горка первым делом купил себе хот-дог и употребил его с пивом, потому что не знал, когда у него в следующий раз будет возможность пожрать – хоть как-нибудь, не говоря уж о том, чтобы поесть по-человечески.
Здесь же, возле станции метро, Горка взял такси. На вопрос, как далеко согласен везти, таксист, пожав плечами, ответил, что ехать готов хоть во Владивосток, лишь бы у клиента было чем расплатиться.
– Деньги – говно, – сообщил ему Горка и в подтверждение своих слов продемонстрировал перетянутый аптечной резинкой тугой бумажный цилиндрик – свою долю от их с Захаром общих капиталов. – Поехали в эту. как ее, суку. в Каширу!
– Дорого обойдется, – заметил таксист, запуская двигатель.
– Деньги – говно, – повторил невозмутимый Горка, и машина тронулась.
На окраине Каширы таксист разбудил задремавшего пассажира. Тот сладко потянулся, протирая кулаками заспанные глаза, и тупо заморгал на косо летящий в темноте, подсвеченный фарами снег.
– В Кашире куда? – спросил усталый таксист. Горка огляделся, крутя головой и поскрипывая старенькой турецкой кожанкой, зевнул, показав плохие зубы и, продувши «беломорину», равнодушно заявил:
– Да вот тут вполне сойдет.
После чего, как был, с папиросой в зубах, пырнул таксиста в бок своим самодельным охотничьим ножом, кованым, закаленным по особому рецепту, острым как бритва и не боящимся ничего – ни костей, ни гвоздей, ни других лезвий. Хороший был нож, и в таксиста он вошел, как в мягкое масло, по самую рукоятку, – у того только глаза выпучились да челюсть отвисла. Из открытого рта выплеснулась струйка темной крови, стекла по подбородку, и таксист молча повалился грудью на баранку.
– Четыре сбоку, ваших нет, – сам не вполне понимая, что, собственно, имеет в виду, сказал ему Горка и погасил в салоне свет, а потом, дотянувшись, выключил фары и габаритные огни.
Под монотонный шорох бьющего в окна снега он спокойно и методично, никуда не торопясь, обобрал мертвеца, присвоив выручку и, главное, документы – права, техпаспорт и прочую макулатуру. После этого Горка закурил и вышел из машины.
Кругом было темно, хоть глаз коли, и в темноте падал снег – уже не такой мокрый, как днем, но не менее противный. В отдалении сквозь косую сетку метели тускло светились окна каких-то пятиэтажек, горели фонари – еле-еле, вполнакала. Дымя папиросой и озираясь, Горка обошел машину спереди, открыл дверцу и, взяв за воротник, выбросил тело водителя на дорогу.
В Серебряных Прудах он заправил машину, а в Михайлове бросил ее и пересел на рейсовый автобус, которым без проблем добрался до Рязани. Оттуда продолжил свой путь на северо-восток – где на электричках, где на попутках, – и, только добравшись до Нижнего и вконец вымотавшись от такой езды, позволил себе сесть в поезд, который шел в его родные края.
Жить Горке Ульянову оставалось совсем недолго, но, окрыленный удачей, он об этом даже не подозревал.
Глава 3
Негромко постучав и, как всегда, не дожидаясь ответа (которого никто давать и не собирался), в кабинет вошла секретарша – пожилая, некрасивая, но зато толковая и внушающая доверие. Доверие она внушала всем без исключения, начиная с крикливых местных теток, явившихся на прием к мэру качать права и толком не представляющих, чего они, собственно, хотят, до проверяющих всех мастей и рангов, даже правительственных чиновников из самой Москвы. Упомянутые тетки (а заодно и дядьки) немедленно проникались к секретарше теплыми чувствами и видели в ней свою заступницу (каковой она действительно являлась, но только изредка, когда дело того стоило), а проверяющие, бросив на нее один лишь взгляд да перебросившись парой ничего не значащих слов, сразу понимали, что при такой секретарше и начальник, то бишь мэр, непременно должен быть человеком солидным, значительным, компетентным и уважаемым – именно таким, какой требуется поселку Волчанка для дальнейшего развития и процветания. Наличие в приемной вместо длинноногой вертихвостки этой пожилой, благообразной, неизменно внимательной и вежливой дамы сразу расставляло все точки над «i», убеждая посетителей в том, что официальное лицо, занимающее кресло главы поселковой администрации, – это именно официальное лицо, а не какой-нибудь сластолюбец, привыкший разводить шуры-муры на рабочем месте.
Помимо редкого умения внушать доверие не только к себе, но и к своему начальству, секретарша обладала целым букетом иных, не менее ценных достоинств. Она, к примеру, прекрасно заваривала чай и кофе, а также пекла отменные пироги со всякой всячиной, которыми регулярно и безвозмездно потчевала не только своего начальника, но и весь личный состав поселковой администрации. К этому все давно привыкли и воспринимали как должное. Да и чему тут было удивляться? Алевтина Матвеевна была бездетной вдовой, и заботиться, кроме своих сослуживцев, ей было не о ком.
В прошлом была она не просто баба, мужняя жена, а матушка. В смысле, попадья. Привез ее сюда, понятное дело, супруг, отец Андрей. как же, дай бог памяти, была его фамилия? Ну вот, уже и не вспомнить. Хотя, если подумать, фамилия Алевтины Матвеевны – Карташова. Паспорт после смерти мужа она вроде не меняла, так что и батюшка скорее всего был Карташов. А, да кому теперь до этого какое дело? Неважно, как его фамилия, важно, что был он, прости господи, дурак набитый. А уж упрямый!..
Принесла его сюда нелегкая лет десять, если не все пятнадцать тому назад откуда-то из центра, из цивилизованных мест – из Ярославля, что ли, а может, и из Пскова. Батюшка, человек немолодой, солидный и, по слухам, пользовавшийся в кругах священнослужителей очень неплохой репутацией, с благословения чуть ли не самого московского патриарха прикатил в здешние места по собственному почину, обуреваемый сумасбродной, фантастической идеей – возродить к жизни Волчанскую обитель. Это ж надо было такое придумать!
Сколько раз ему говорили!.. Просили. Уговаривали. Объясняли. Да чуть ли не в ногах валялись: брось ты эту затею! Ну гиблое же дело! На кой ляд тебе сдались эти развалины? В поселке, что ли, места не хватает? Ведь туда, к монастырю, ни проехать, ни пройти! Дикие места, туда местные уж лет сто, а то и все сто пятьдесят носа не кажут! Дурная у этого монастыря слава, и на молебны свои ты туда никого калачом не заманишь даже в большой церковный праздник. Да и не будет там никаких молебнов, не выйдет из этой затеи ничего хорошего. Одно слово – проклятое место!
Нет, не послушал. Обет у него, видите ли, был, или послушание, или как еще это там у них называется. Господь, говорит, не выдаст. Ну-ну.
Короче говоря, взял батюшка солдатский вещмешок, разузнал у кого-то дорогу (оторвать бы болтуну его поганый язык!) и утречком налегке отправился в тайгу. Один отправился: провожатого из местных, волчанских, для такой экскурсии было не найти. Ну и никто его больше не видел – ни живого, ни мертвого. Сгинул без следа вместе со своим вещмешком, как и не было его.
Искали, конечно, да что толку? Это ведь не парк Сокольники, это – Северный Урал! Лес дремучий, скалы отвесные, студеные быстрые ручьи, расселины бездонные. Звери – волки, медведи, росомахи, рыси всякие. Да что росомахи, что рыси! В окрестностях монастыря такие зверушки водятся, что росомаха твоя им – на один зуб. Сказки? Пускай сказки. А батюшка, отец Андрей, где? Да разве он один? Много народу в тех местах без следа сгинуло – и до него, и после.
Словом, священник сгинул, и монастырь, который местные жители с давних пор повадились именовать не иначе как Волчанской пустынью, до поры оставили в покое. Пустынь. Какая это, в сущности, пустынь? Пустынь – это ведь вроде староверский монастырь, а этот, здешний, к староверам отношения не имел. Обычный православный монастырь, но название прилипло, присохло так, что не отдерешь.
Но речь совсем не о монастыре, а о матушке, Алевтине Матвеевне. Поплакала она, конечно, но не так, как волчанские бабы, которых, когда выть начнут, по всему поселку слыхать, а тихонечко, в платочек. А потом, отплакав свое, почему-то не укатила обратно в свой Ярославль (или все-таки Псков?), а решила остаться. Так и заявила – прямо тут, в этом самом кабинете: куда, мол, я отсюда поеду? Отца Андрея косточки где-то в здешних лесах лежат, а кроме этих косточек, у меня, говорит, никого и ничего нету. Так что останусь. Если, конечно, вы не возражаете.
Ну, а чего тут возражать-то? Охота тебе, имея возможность на Большую землю удрать, сидеть в этой дыре, так кто тебе слово поперек скажет? Сиди!
Домишко, который батюшке по приезде выделили, ясно, за ней оставили и даже подправить помогли за счет поселкового бюджета. Выделили ей и материальную помощь – вроде на похороны, хоть хоронить-то как раз было и нечего. Было у местных жителей, в том числе и у мэра, подозрение, что осталась она в Волчанке не просто так, а в надежде на какое-то чудо – ну, вроде того, что муженек ее жив и однажды, выйдя из леса в драной рясе, постучит в окошко. Странный народ эти верующие! Все-то они молятся, все ждут каких-то чудес. Будто не знают, что если и случаются на этом свете чудеса, так исключительно поганые – такие, что и врагу не пожелаешь.
Бессменный волчанский мэр, Николай Гаврилович Субботин, как и все окружающие, проникся к вдове доверием и сочувствием и не просто разрешил ей остаться (запретить-то он не мог, не имел ни права, ни, главное, необходимости), но и помог с работой. Потому что на одних молитвах да «гробовых» батюшкиных грошах долго, сами понимаете, не протянешь.
С работой в Волчанке всегда была некоторая напряженка, но для вдовы Николай Гаврилович расстарался и устроил ее не куда-нибудь, а к себе в администрацию – правда, для начала уборщицей.
С ее появлением в администрации Николая Гавриловича вдруг начались какие-то перемены – не сказать, чтобы плохие, скорее наоборот, но какие-то странные. Прежде всего, в высших инстанциях – и в районе, и в области даже – вдруг ни с того ни с сего перестали пенять на качество составления получаемых из Волчанки официальных бумаг – всяких там отчетов, планов, графиков и прочей ерунды. А то ведь, бывало, невозможно было в районной администрации показаться. Чуть заметят – и сразу: что это у тебя, Николай Гаврилыч, за грамотеи там сидят? Ведь не бумаги шлют – готовый анекдот! Ты сам-то читаешь, когда подписываешь? Это ж читать невозможно! Ты бы для своих сотрудников ликбез какой-нибудь организовал, что ли. Да и сам того. повнимательнее, в общем.
И вдруг как отрезало. Николай Гаврилович перемену заметил не сразу (это, когда тебя сроду не ругали, а потом вдруг начали, сразу замечается, а если наоборот, так, бывает, и не заметишь; не ругают – и хорошо, промолчали – и ладно), а когда заметил все-таки, удивился. Что такое? Рукой махнули? А может, снять хотят и только удобного момента дожидаются?
Оказалось – нет. Взял он как-то в руки пару документов, подготовленных для отправки в область, вчитался и ахнул: ну ни сучка ни задоринки! Сам-то он в больших грамотеях тоже никогда не числился, но тут и ежику было понятно, что бумажки составлены на высочайшем уровне. Ну просто экстра-класс! Ни тебе ошибки, ни помарки, да и стиль изменился: все кратко, но доходчиво и, главное, исчерпывающе. Прочитал – и никаких вопросов, вся информация как на ладони. Составляла бумажки старая грымза Вера Анатольевна, у которой вечно на уме только куры, свиньи да сын-алкоголик, а печатала его тогдашняя секретарша Зинка, у которой и вовсе никакого ума сроду не было, а были только длинные ноги, крепкий зад да вымя, как у коровы-рекордистки. Она и печатала-то двумя пальцами, носом в клавиши, подолгу выискивая каждую букву.
Словом – чудеса. Вот и говори после этого, что их на свете не бывает.
И еще заметил он со временем, что все сотрудники поселковой администрации как-то уж очень ласковы с новой уборщицей. Сроду за ними такого не водилось, а тут – ну хоть ты их к ране прикладывай! Даже пресловутая Вера Анатольевна, которая прославилась в Волчанке тем, что всех без исключения посетителей неизменно встречала одной и той же фразой: «Ну, какого хрена приперся?»
Короче говоря, без негласного служебного расследования тут было явно не обойтись. Но едва Николай Гаврилович за такое расследование взялся, как сразу же выяснилось, что расследовать тут нечего. Оказалось, что во всей администрации, а может, и во всей Волчанке он один до сих пор понятия не имеет, что Алевтина Матвеевна до замужества успела окончить – что бы вы думали? – философский факультет самого МГУ!
Не филологический, где учат запятые правильно ставить и приставку от суффикса отличать, а вот именно философский!
Так-то вот. Получалось, вообще-то, что по образованию своему Алевтина Матвеевна должна была не шваброй в коридоре возить, а сидеть в его, Николая Гавриловича, кресле. Да и оно ей, честно говоря, было, что называется, «не в уровень», низковато.
Конечно, кресло свое мэр ей уступать не стал. Оно ему и самому еще не надоело. Однако же и держать такого полезного человека в уборщицах было просто-напросто смешно и где-то даже неприлично. Вообще, Николай Гаврилович Субботин, как неглупый человек и опытный руководитель, понимал, что такие ценные кадры надобно держать рядом с собой, под рукой, где они, во-первых, принесут ощутимую пользу, а во-вторых, будут находиться под постоянным присмотром. Умного человека, как ни крути, лучше иметь своим другом, чем врагом, да и вообще.
Словом, с той поры Николай Гаврилович был за Алевтиной Матвеевной как за каменной стеной. И, что характерно, народ волчанский питал по отношению к ней такие же чувства: не овчаркой хозяйской она для них была, а благодетельницей, матушкой-заступницей. Чем плохо? Как говорится, и волки сыты, и овцы целы, и авторитет власти сам собой поддерживается на должном уровне.
Вот такая была у него секретарша. Не каждый мэр, даже и в столице, может похвастаться, что его секретарша имеет диплом философского факультета МГУ.
Так вот, постучав и сделав небольшую паузу (во время которой начальство, как это частенько и бывало, имело возможность привести себя в порядок, снять ноги со стола или убрать с глаз долой бутылку и стакан), Алевтина Матвеевна вошла в кабинет.
– Что у тебя? – откидываясь в кресле, добродушно поинтересовался мэр.
Недавно приобретенное кресло было новомодное – просторное, мягкое, вертящееся, с черной кожаной обивкой, с удобными подлокотниками, высоченной спинкой, с регулировкой высоты и со специальным шарниром, позволявшим слегка отклонять его от вертикали и продолжать руководить течением волчанской жизни почти что полулежа. На фоне российского триколора, под портретом Президента, это новое кресло смотрелось в высшей степени солидно и основательно. Правда, к чертову шарниру у себя под седалищем надо было еще привыкнуть: едва ли не всякий раз, забыв о нем и так же, как сейчас, откинувшись на спинку, Николай Гаврилович испытывал крайне неприятное чувство потери равновесия. Вот и теперь ему почудилось, что он утратил точку опоры и сию минуту, прямо при секретарше, вместе с проклятым креслом грянется оземь, задравши ноги к потолку. Однако на этот раз ему удалось совладать с собой, не схватиться рукой за край стола и не засучить ногами по полу в поисках опоры. «Срамота, – подумал он, восстановив душевное и физическое равновесие. – Волчанский мэр собственного кресла испугался! Одно слово – тайга. Ау, цивилизация!»
– Басаргин в приемной, – сообщила секретарша.
Этого она могла бы и не говорить, поскольку широкая, бурая, как пережженный кирпич, украшенная лихими усами а-ля комдив Чапаев физиономия предводителя волчанских ментов капитана Басаргина уже маячила позади нее чуть ли не под самой притолокой. Басаргин вытягивал шею, заглядывая в кабинет, ему явно не терпелось. Алевтина Матвеевна, казалось, вовсе его не замечала, хотя не заметить начальника милиции, стоящего у тебя за спиной на расстоянии менее полуметра, было решительно невозможно: распространяемые им ароматы алкогольного перегара и чеснока Николай Гаврилович чуял через весь просторный кабинет.
– Пусть заходит, – распорядился Субботин. – Заходи, Семен!
Алевтина Матвеевна обернулась, будто бы для того, чтобы передать его слова Басаргину, и с отлично разыгранным удивлением уперлась взглядом в светлые пуговицы милицейского мундира. Взгляд ее ненадолго задержался на криво сидящей форменной заколке для галстука, а затем, уже подольше, на скверно выбритом подбородке начальника милиции. Только изучив этот подбородок во всех предосудительных деталях, Алевтина Матвеевна посмотрела Басаргину в глаза и ровным, неизменно вежливым тоном произнесла:
– Входите, пожалуйста. Николай Гаврилович вас примет.
Басаргин сделал странное движение, будто намереваясь войти во вместилище власти сквозь секретаршу или даже прямо по ней – рыпнулся, как говорили в подобных случаях в Волчанке. Однако Алевтина Матвеевна умела не только сама соблюсти правила хорошего тона, но и заставить следовать этим правилам людей, знавших об их существовании разве что понаслышке. Причем удавалось это ей, как правило, без единого слова, одним только взглядом – доброжелательным, но твердым. Она будто слегка удивлялась тупости собеседника: дескать, в чем дело, уважаемый?
Под этим взглядом Басаргин, несмотря на свою вошедшую в поговорки толстокожесть и не менее пресловутую твердолобость, неловко попятился, освобождая дорогу. Секретарша, однако, не стала торопиться: обернувшись к Субботину, она все тем же ровным, хорошо поставленным голосом спросила:
– Может быть, чайку, Николай Гаврилович?
– Спасибо, Матвеевна, пока не надо, – ответил мэр, вновь откидываясь на спинку кресла. – Если понадобится, я скажу.
Алевтина Матвеевна кивнула, то есть слегка наклонила голову с идеально прямым пробором – и, негромко стуча низкими каблуками, вышла из кабинета мимо посторонившегося посетителя. Басаргин вошел, плотно закрыл за собой дверь и, приблизившись, без приглашения плюхнулся на полумягкий стул для посетителей. Фуражку с орлом он положил на стол для совещаний, продул папиросу, придерживая мизинцем табак, чтоб не разлетелся по всему кабинету, чиркнул колесиком архаичной, еще советских времен, бензиновой зажигалки и выпустил на волю облако дыма, воняющего паленой шерстью. Вид у него при этом был угрюмый и какой-то злобно-торжествующий, как будто Басаргин с трудом сдерживал желание провозгласить что- ибудь вроде: «Ну вот, допрыгались. А я ведь предупреждал!»
Впрочем, такой или примерно такой вид у начальника милиции был всегда, даже когда он сидел с приятелями за бутылкой самогона и точно знал, что в любой момент может без труда раздобыть добавочную дозу. Разогнав ладонью дымовую завесу, Николай Гаврилович снисходительно глянул на посетителя поверх очков и осведомился:
– Ну, что у тебя опять стряслось?
Басаргин перекосил рот в подобии иронической улыбки и хмуро ответил:
– Не у меня. У нас. А точнее, у тебя.
– Ну? – предчувствуя недоброе, поторопил его Субботин.
– Хрен гну! – огрызнулся Басаргин. – Не нукай, поди, не запряг. Из Москвы запрос на Сохатого пришел, вот тебе и «ну»!
* * *
Положив на край стола фотографию, врученную ей накануне генералом Потапчуком, Ирина Андронова нервно закурила и немного помолчала, чтобы собраться с мыслями. Сиверов, взглядом спросив разрешения, взял фотографию, глянул на нее и положил на место. Похоже было на то, что изображенный на снимке предмет не вызвал у него не только эмоций, но даже и интереса. Впрочем, иначе и быть не могло: Глеб Петрович подвизался совсем в иной области и был далек от декоративно-прикладного искусства, да и склонности украшать себя побрякушками за ним вроде бы не наблюдалось. Теперь, убедившись, что найденный, как он и предполагал, на месте перестрелки предмет представляет собой ювелирное украшение и находится, таким образом, за пределами его компетенции, Слепой терпеливо ждал, когда специалист в лице Ирины Константиновны разъяснит ему значение данной находки.
Федор Филиппович ждал того же, и не менее терпеливо. Значение надо было разъяснять.
– Изображенный здесь предмет, – собравшись с мыслями, произнесла Ирина, – напоминает так называемый волчанский крест – украшение, вошедшее во многие каталоги и до сих пор считающееся безвозвратно утраченным. Этот крест еще называют демидовским, по фамилии промышленника, который одно время им владел. Разумеется, – спохватившись, добавила она, – это может быть удачная копия, сама по себе представляющая немалую ценность.
– А определить, копия это или оригинал, вы не можете? – спросил Потапчук.
– По фотографии – нет, не могу, – сказала Ирина. – И никто не может.
– Разумеется, разумеется, – поспешно произнес генерал. – Извините, я вовсе не сомневаюсь в вашей компетентности. Просто – ну, а вдруг?
– Так этот крест, выходит, с биографией? – заинтересовался Сиверов.
– Да, – подтвердила Ирина. – Причем, как у многих подобных вещей, биография эта не совсем ясна, а конец ее и вовсе, как говорится, теряется во мраке. Так что, если в «Эдеме» нашли не копию, а настоящий демидовский крест, это обещает стать настоящим событием.
– Демидовский, говорите, – пробормотал Сиверов и умолк, хотя сказал далеко не все, о чем думал.
Ирина уже и сама поймала себя на том, что назвала крест демидовским, а не волчанским. Сглазить, что ли, побоялась? Уж очень хорошо все совпадало: жители североуральской Волчанки, пытавшиеся продать в Москве нечто подозрительно напоминающее бесследно пропавший где-то в их родных местах драгоценный крест. В конце концов, даже если кто-то из тамошних умельцев оказался способен создать такую совершенную копию – а Ирина в этом сильно сомневалась, – то для работы ему было необходимо иметь перед глазами оригинал. По описанию или зарисовке, даже по фотографии такой точной копии не сделаешь. А между тем, согласно официальной версии, оригинал пропал больше полутора веков назад. Так что это – в самом деле сенсация?
– Что ж, вы нас заинтриговали, – сказал Федор Филиппович. – Теперь, быть может, посвятите нас в подробности?
– Да, собственно, каких-то особенных подробностей нет, – сказала Ирина, снова принимаясь разглядывать фотографию. – Данный нательный крест был изготовлен по заказу императорского двора в самом конце восемнадцатого века на фабрике Фаберже. Причем занимался его изготовлением сам Фаберже, лично, что, как вы понимаете, придает кресту дополнительную ценность. По неизвестным причинам заказ не был выкуплен, и ювелир выставил крест в свободную продажу. Он был приобретен в начале тысяча восьмисотого года богатым купцом Демидовым. Не тем, знаменитым, а его однофамильцем. Этот Демидов, судя по описаниям современников, да и по его поступкам тоже, был большой чудак и оригинал. Он поставлял ко двору малахит и уральские самоцветы, мыл золото и на этом разбогател. А потом построил вблизи своего прииска, или рудника, или как это у него называлось, монастырь. Представляете? Северный Урал, глухомань, горы, а он строит в этой глуши монастырь!
– Истинно русский человек, – пробормотал Сиверов. – Сначала всю жизнь вкалывает, как ломовая лошадь, стремясь заработать побольше денег, обманывает, ловчит, даже кровь проливает, а как разбогатеет, вдруг начинает своего богатства стесняться. Совестно ему, видите ли, быть богаче других. Тут и начинается строительство монастырей, раздача милостыни миллионами и прочие вещи, которых европейцу не понять. Причем для того, чтобы замолить грехи, избирается, как правило, самый дикий из всех возможных способов.
