Андрей Воронин
Слепой. Лунное затмение
© Харвест, 2011
* * *
– Ма-ма-а-а-а!
Лизин крик вспышкой разорвал сон. Света резко села на кровати и ощутила тень влажного, тяжелого ужаса. Она осмотрелась по сторонам и с тревожной надеждой подумала: «Приснилось?» Наконец ее взгляд остановился и застыл на стене, затканной тенями веток.
В эту ночь полной луны тени были яркими и четкими до остроты. Они шевелились и будто вели свой разговор с помощью тайных знаков.
«Луна яркая! – машинально подумала женщина, все же прислушиваясь, пытаясь интуитивно понять, ощутить через стены состояние дочери. – Полнолуние. Это – полнолуние! Мне это просто приснилось. Или не приснилось? Может, это Лизочке что-то приснилось?»
Тени мягко двигались между лунными лучами, двигались так, будто они вовсе не имеют отношения к ночным кошмарам, но их четкие, резкие, контрастные очертания предательски выбалтывали наличие тайного гадкого умысла где-то в глубине всей этой ночи.
Света пододвинулась к краю кровати и опустила ноги на пол, машинально нащупывая тапочки. На кровати на половине мужа никого не было. И снова сердце ухнуло как-то слишком размашисто. И в этот самый миг снова взорвал сознание оглушающий, невыносимый крик Лизы.
Не приснилось!
– Лизонька, дочка! Ты где? – в смятении бормотала Света, пока как была, в легкой ночной рубашке, летела из комнаты в комнату, в прихожую, на веранду, на улицу. Лиза кричала где-то на улице.
Кажется, это где-то за углом, около сарая. Но как там оказалась девочка в это время?!
А Лизонька кричала и кричала. Только теперь было слышно еще и то, что она не одна, что кто-то пытается ее приструнить, унять, заткнуть ей рот. А девочка сопротивляется и зовет маму. И кричит. Кажется, от боли. Боже! Степан! В полнолуние он особенно безумен от водки.
– Лиза!!!
В ее босую ногу больно воткнулся какой-то корч, но на свою боль Света не обратила внимания.
– Лиза!!!
Руки как-то сами машинально вспомнили, что вот тут вот, около сарая, обычно стоит топор.
– Лиза!!!
С каким-то масляным, черным ужасом, растекающимся по телу и парализующим мышцы, она догадывалась, что происходит.
– Па-апа, – уже тихо всхлипывала маленькая Лиза, – не надо, не надо, мне очень больно!
Света со всего разбега немеющими руками бросила топор на черный загривок, лезвие опустилось аккурат на шею. Громадная фигура мужа в ослепительно белой под светом полной луны майке начала грузно оседать, неестественно разворачиваться и, наконец, с густым шлепком распласталось на земле. Искривленное болью, обидой и страхом лицо дочери было замазано кровью отца. Кровь медленно, но настойчиво растекалась по ее ночной рубашке, заливая задорные улыбающиеся ромашки.
И вдруг начало темнеть. Женщина было обрадовалась тому, что сейчас она отключится и больше не будет участницей этой жуткой сцены. Но сознание не отключалось; наоборот, в тело проник колючий холод, возбуждая и отрезвляя. При этом все вокруг стало еще и бурым, как будто подернулось красновато-коричневым туманом. Света безвольно выронила свое орудие мести, холодное топорище больно стукнуло по ноге. Света резко оглянулась на небо. Луна стала багровой.
– Может, я всего-навсего сошла с ума? Конечно! Это сон. Да, бред, но сон, только сон, правда? – спросила у бордовой луны женщина, но стоило ей в бесконечном отчаянии зажмурить глаза, как слух перехватил инициативу. Нудный звук тихого нытья обиды и унижения гремучей змеей заползал в сознание, вынуждая его бодрствовать, не позволяя отключиться от того, что происходит здесь и сейчас.
Лизонька, вдруг лишившись чувств, начала с тихим шорохом плавно опускаться на землю рядом с телом отца. «Нет, нет, он ничего не успел! С ней все будет хорошо, все будет хорошо!» – стучало в висках у матери. Маленькое тело наконец рухнуло, и сразу же где-то на краю сознания обезумевшая от шока женщина услышала еще одно, другое, не Лизино, приглушенное всхлипывание.
– Митя!.. – не своим голосом прохрипела женщина и автоматически, как будто заранее знала, где он находится и что с ним случилось, повернулась в сторону мальчика.
Мать видела, как обильные слезы, сверкая в красноватом полумраке, заливают расцарапанные щеки этого городского задиры, грозы всех соседских девчонок и мальчишек, как искажено отчаянием и страданием от беспомощности перед случившейся несправедливостью лицо ее десятилетнего сына.
– Он привязал меня, мам, – захлебываясь, как будто сплевывал вместе с солеными слезами непослушные слова, бубнил мальчик. – Я не мог, не мог вырваться. Мама, я не мог…
Митю колотило, язык не слушался, но он все говорил и говорил, захлебываясь в слезах, как будто мысль долго пробивала дыру у него в голове и только теперь наконец вырвалась на волю.
– Он сказал, что я должен видеть, как быть мужчиной. Мама, я не мог вырваться. Он привязал меня, мама, я не мог вырваться. Я не хотел, мам, не хотел. Я сначала не верил, мам… Я не верил, что он. Я не знал. Лиза такая маленькая, мам! Он пьяный. Мама, он пьяный. Очень. Мама, мама, убей его! Он гад, он сволочь, мама, убей его! Лиза была такая маленькая! Убей его, мама! – хныкал без остановки обезумевший мальчик, привязанный к двери сарая толстой веревкой.
– Уже, хороший мой. Уже, – прошептала Света и, обхватив руками голову сына, мокрую от слез, прижала к своему круглому, уже громадному и очень упругому животу. Еще не родившийся ребенок мягко ткнул изнутри то ли ручкой, то ли ножкой в сторону брата.
– А с Лизой все будет хорошо, – добавила мать. – Потому что иначе не может быть, иначе – зачем это все тогда, если иначе?! Верь мне, мой хороший…
И тут же она почувствовала, как по ногам потекло что-то теплое. Сомлев, женщина начала сползать на землю под ноги сыну, плененному, психически истерзанному отцом, теперь уже – слава Господу! – мертвым.
Наконец сознание ее стало затухать. В последний миг она услышала, как мальчик что есть мочи заорал:
– Ма-ма-а-а-а!
* * *
– Предполагается, твою мать, что ты будешь работать, как профессионал!
– Не трогай, сука, мою мать! – Края верхней губы Оборотня в неприкрытом отвращении подтянулись к раздутым от негодования ноздрям. Парень весь покрылся бесформенными красными пятнами. Сначала они вспыхнули на его широкой мускулистой шее, от самого ворота узкой черной майки до подбородка, затем быстро расползлись по всему лицу и, казалось, даже пролезли под коротко стриженный белобрысый бобрик на затылке – до самой макушки.
– Ты, Шершнев, – психопат, поэтому профессионалом быть не можешь! Ты, черт возьми, реальный психопат!
Проигнорировав последний выпад Оборотня, Старший продолжал свои наставления. Он ничем не выдал свои эмоции, не изменилась ни его интонация, ни громкость голоса. Он стоял на своем, просвечивая Оборотня насквозь рентгеном своих темно-синих глаз, подчеркнутых тенями под длинными ресницами. Такие глаза больше подошли бы томной даме, но Старший тоже вполне умело пользовался магией своего взгляда – приручал детишек, обольщал женщин, сковывал волю даже самых дерзких мужчин.
– Да, черт возьми, ты – реальный психопат!
– Не трогай мою мать! – процедив сквозь зубы, повторил Оборотень.
Он, тоже не моргая смотрел на Старшего, впрочем, теперь, спустя несколько мгновений, он уже из последних сил удерживал себя, пытаясь не отвести взгляда. Он стоял на своем, потому что чувствовал, что сейчас наступил один из решающих моментов и теперь, только теперь можно отстоять некоторую территорию независимости. Дашь слабину – упадешь и не поднимешься. Выстоишь – заработаешь весомый кредит уважения. Какое-то шестое чувство подсказывало ему, что сейчас впервые за все недели пребывания в этом кругу решается то, кем он для них станет – вечной пешкой, разменной монетой, если понадобится, пушечным мясом или ферзем.
– Оборотень, он и есть оборотень… – сплюнул, то ли шутя, то ли презрительно один из ребят за спиной.
Кто-то пнул болтуна локтем в бок, это Оборотень понял по звуку шорохов и коротким тихим пересмешкам. Кто-то еще добавил для вящей потехи:
– Смотри, смотри, сзади… А! нет, показалось, это не хвост!
Все хором гоготнули.
– Не-е, – протянул кто-то громким шепотом, – не мечтайте, оборотни меняют свой вид только в полнолуние. Надо ждать. Через неделю посмотрим…
Оборотень, не теряя взглядом связь со Старшим, чуть повернул голову, будто лишь удерживал себя, совсем не желая того, против воли прислушивался к ерунде, которую раздули вокруг его персоны недоумки позади. Ленивым плевком он выразил презрение всему тылу и снова погрузился в связку со Старшим – глаза в глаза. И все так же сквозь презрительно вздернутую верхнюю губу процедил:
– Мать, кто бы ты ни был, не трогать! Это понятно?
Старший едва заметно на какую-то микродолю секунды прищурился. Или это дрогнули от какой-то мысли его мышцы? И вдруг, отпустив взгляд, он сказал спокойно:
– Так, там, на галерке! Я не просил мне помогать! У кого недержание? Шаг вперед!
После недолгой нерешительной паузы на одну линию с Оборотнем шагнули Чухонец, коротконогий парень откуда-то из северных районов России, Песик, белобрысый забияка, и Жвачка. Этого так прозвали потому, что в свое время, переступая порог дома, где проживала их команда, он от волнения и страха слишком активно ворочал челюстями.
– Так, умники, сейчас каждый из вас выскажет свою версию, почему нашему отряду нужен приличный оборотень. И чтобы не повторяться! Задание понятно?
Парни молча, не отрывая взгляда от ботинок, закивали головами.
– Начали в порядке вашего выступления за спиной у товарища.
– Он нам не товарищ, – тихонько кинул Песик, оправдывая свое погоняло. – Он – псих, а психопат не может быть профессионалом.
– А ты, кажется, не дорастешь до Пса, так и останешься Песиком, то есть лизуном для начальства, – угрожающе предрек Старший.
Оставшиеся сзади пацаны снова тихонько гоготнули.
– Так, команда! Все, что ли, хотят на линию огня?
Наступила тишина.
– Итак… Песик, – довольно язвительно назвал его Старший, – ты начинаешь.
Парень прикусил с одной стороны нижнюю губу, а потом нехотя процедил:
– Оборотень – это человек с силой зверя, а нам нужны сильные парни.
Начальник одобрительно хмыкнул.
– Согласен. Следующий. Чухонец, ты там что-то болтал насчет хвоста. Подключи свои шаманские корни и выдай нам какую-нибудь интересную информацию о пользе оборотня в таком деле, как наше.
В отличие от Песика, Чухонцу поставленная задача, кажется, понравилась. Глаз у него заблестел, слегка прищурился. На лице заиграл азарт.
– Ну, у нас говорят, что оборотень понимает многих животных, потому что умеет превращаться в них и жить среди них, и может рассказать людям тайны зверей, то есть иных, а еще он быстро бегает и может незаметным пробираться в разные места, где ему нельзя ходить и где чужим вообще нельзя. Оборотень так может, потому что умеет превращаться в тех, кому можно.
– Интересная версия, – одобрительно кивнул Старший.
Оборотень помимо воли слегка расправил плечи, став на один сантиметр выше. Но следующая реплика начальника снова заставила его досадно сморщить нос.
– Но тот, кого мы называем Оборотнем, пока еще психопат и никаких других особенностей нам не продемонстрировал. Пока. Жвачка! Твое слово.
– А че я-то? Уже все сказали.
– Ну так подтявкни что-нибудь до полноты картины. Пять минут назад ты явил миру глубину своих научных знаний. Давай разжуй нам, герой-ботаник, почему же оборотень – это уместное явление в нашем отряде?
– Дык… – неуверенно начал верзила.
А Жвачка был реальный верзила. И челюсти у него были громадные, и желваки ходили почти постоянно, придавая ему поистине угрожающий вид. Но по характеру он был незлобив, скорее нерешителен, много сомневался. Правда, лишь до тех пор, пока ситуация не касалась прямого задания. Приказы он выполнял бездумно и потому идеально.
– Та-а-ак, я думаю, что при нашей работе, в тайне и как бы в тени… – Жвачка снова задумался, поигрывая желваками, а потом вдруг выдал: – Он как бы не подходит. То есть никакой оборотень нам не нужен, потому что мы – тайная организация, а оборотни обращаются и становятся всем, за что их можно ценить, только в полную луну, то есть при свете. А у нас – «Лунное затмение». То есть темнота. Не вяжется оборотень с нами.
Повисла пауза. Чухонец и Песик, стоявшие справа от Оборотня, переглянулись.
Старший сначала озадаченно поднял брови, глядя в упор на Жвачку, а потом смешливо хмыкнул.
– Не могу сказать однозначно, нравится мне или нет то, что ты пытаешься выстраивать логические цепочки, – сказал он. – Уверен только в том, что у всего, как у Луны, есть другая сторона. Нет вещей однозначных, видимых целиком при беглом взгляде. Однозначными их делают приоритеты каждого отдельного человека. Приоритеты индивидуальны, у каждого они свои и по важности расставлены в своем индивидуальном порядке. Кто-то сначала почистит зубы, а потом займется зарядкой, а кто-то пойдет есть и только после еды почистит зубы. У каждого своя шкала приоритетов.
Старший сделал довольно длинную паузу, давая ребятам осмыслить то, что сказал. Он внимательно посмотрел в лицо каждого из них и, когда решил, что более-менее, информация зацепилась, продолжил:
– Если же мы добровольно объединились в команду, значит, нашим индивидуальным приоритетом стал приоритет команды. Команда тут как что-то целое со своим личным характером, привычками, навыками, интересами и приоритетами. В первую очередь. Это понятно?
Старший снова внимательно всмотрелся в лица подопечных.
– Это я вам напомнил, чтобы вы не начали сомневаться и пытаться заглянуть на другую сторону Луны, – это не наша задача, это приоритетная задача космических агентств. Жвачка решил, что раз затмение, стало быть, Луны не видно, она скрыта в тени Земли. Но Луну все равно видно, хоть она и покрыта тенью, бордово-кирпичной или коричнево-красной. И самое главное, затмение Луны бывает только в полнолуние. Все усекли? Затмение луны бывает только в полнолуние. Значит, Жвачка?..
Старший вопросительно уставился на парня и выжидающе замолчал.
– Значит, – неуверенно промямлил Жвачка, – Оборотень в тему.
– Именно. А теперь – Оборотень.
– В смысле? – опешил Оборотень. – А я-то за что? Это ж меня же и обижают.
Старший смешливо и удивленно поднял брови.
– Ишь ты! Обижают, – передразнил он. – Тоже мне, кисейная матрона. А ты разве забыл, что всегда жертва тоже виновата? Вопрос лишь в том, чем и насколько. Это ты настроил их на неуставное поведение в строю. Так что сейчас пришла твоя очередь рассказать, каким боком ты уместен в нашем отряде. Доказывай себя и считай это тренингом смирения для твоих необузданных инстинктов, амбиций и невротических вспышек.
Оборотень было сжал кулаки от негодования, но тут же понял, что, в общем-то, сейчас уже никто на него не нападает.
– Мм…
Он вдруг осознал, что не знает ни одного существенного повода, говорящего за то, что он действительно заслуживает быть членом команды, впрочем, не только этой команды, а вообще любой команды, какую ни возьми. Неважно, что он сильный. Неважно, что он хочет тут быть. Это все не то. Это все не причина для группы доверять ему. Оборотень почувствовал растерянность, неуверенность, желание сказать всем «извините за беспокойство!» и уйти.
– Говори, что первое придет в голову, – подтолкнул Старший.
Это прозвучало, как голос богов, наставляющих на единственно верную дорогу.
– Потому что я родился в лунное затмение, – вдруг выпалил он.
– Тью-у-у, – свистнуло сзади сразу несколько голосов.
– В самое настоящее?
– Да.
Оборотень почувствовал в коленках слабую дрожь. Он очень давно никому не говорил, что появился на свет тогда, когда мир становится тенью тени и окрашивается в кровавый цвет. Он рано понял, что этот факт людей всегда настораживает. Взрослые всегда немного напрягались и отворачивались, бормоча под нос что-то нескладное, типа «От такой судьбы лучше держаться подальше». А ребята в его детдоме просто смеялись, обвиняя его во лжи. Они говорили, что все, что он рассказывает про лунное затмение, – все чушь и ложь. И начали дразнить его Оборотнем. К этому времени Димка, старший брат, уже отправился в самостоятельную жизнь и лишь иногда приезжал в гости из далеких городов, где пытался найти свою удачу. Поэтому постоянной защиты у мальчика уже не было.
Неконтролируемый страх из детства, страх того, что его снова поднимут на смех и навсегда отвернутся от него, как обычно, бросив одного без надежды на понимание, мурашками пробежал по его суставам.
За его спиной висела удивленная и растерянная тишина.
– Как-то слишком красиво для того, чтобы быть правдой, – внимательно глядя на Оборотня, засомневался Старший.
– Мне брат рассказывал. Я потом проверил. И правда, в день моего рождения было лунное затмение, – не очень уверенно попытался защищаться Оборотень, а потом вдруг зачем-то добавил: – Со всеми вытекающими.
Старший вопросительно поднял брови и чуть внимательнее посмотрел на парня. Потом Оборотень сам для себя оправдывал это короткое уточнение тем, что якобы ему показалось, что сейчас ему как будто доверяют, а ему так давно хотелось сбросить с себя хоть часть груза, навешенного судьбой, чтобы освободить плечи! Вот он и не сдержался. Он подумал, что сейчас его выслушают и услышат.
Тогда перед всеми Старший не стал углубляться в подробности. Он отправил ребят обратно в строй и продолжил разбирать ошибки, допущенные в ходе прошедшей тренировки. А после обеда к Оборотню подошел дежурный по отряду и сказал, что командир зовет его к себе.
Глава первая
– Скажите, а возможно, что конец света наступит только в одной стране? – высохшая почти уже до состояния мумии бабуля робко, но настырно тянула руку вверх, привлекая к себе внимание лектора.
– Ха! В любом случае это будет страна, в которой живем мы! – съязвил пузатый дядька, откидываясь на спинку стула, довольный своей шуткой.
Бабуля вызывающе взглянула на него и отвернулась. В ту же секунду она уже снова включила излучатель любви и бесконечной веры в лектора.
– Как вы себе это представляете? – серьезно, будто испрашивал мнение доктора наук о перспективах внедрения новейших бактерий в закрытую экосистему, поинтересовался у бабули лектор.
Лектору на вид было лет сорок. Аккуратно подстриженный, с идеально очерченной бородой, одетый в строгий черный костюм и белую рубашку, он выглядел подчеркнуто официозным. Его строгий образ разрушал разве что желтый галстук. Мужчина излучал благополучие и уверенность.
Бабушка, заполучив долгожданное внимание, опустила руку и часто захлопала глазами. Через какое-то время ее растерянность испарилась и она начала фантазировать.
– Ну, например, если Великобритания, как обещают, уйдет под океан, утонет, как Атлантида, получится, что для Англии наступит конец света. Ну разве нет? – она обернулась за поддержкой и одобрением к аудитории и, обнаружив довольно много внимательных и заинтересованных взглядов, воодушевилась собственной сообразительностью.
– Ну и что получается? – не дал утвердиться ее триумфу лектор.
– Как «что»? – не сдавалась бабуля. – Для целой страны наступает конец…
– Это же конец истории целого народа, – робко поддержал ее молодой девичий голос с галерки.
– Обоснуйте! – потребовал лектор, выискивая глазами нового выступающего.
Девушка робко поднялась с места, но мужчина помахал рукой, предложив ей сесть и говорить со своего места. И она начала:
– Ну, ведь все погибнет: литература, архитектура, люди с их социальными привычками, политическим укладом. Это будет так же, как если умирает человек. В среде его друзей устанавливается пятно пустоты, которое затягивается только со временем, а иногда и вовсе не затягивается… Такое же произойдет, я думаю, если уйдет с земли целая нация.
– О’кей, о’кей! Достаточно мечтать, я думаю. Скажите, – переключился лектор на всю группу, – все думают так же или есть другие мнения? Например, о том, чем значим человек для окружающих его людей и что случается, когда он уходит из их круга?
В наступившей тишине стало слышно, как за окном барабанит дружная мартовская капель. Где-то во дворе тявкнула собака, тут же возмущенно заорал кот.
– Прежде всего, уважаемые, наши близкие и друзья ценят нас за то, что мы им даем. Наши собственные проблемы, и заботы, и радости, и желания вызовут у них отклик и соучастие, только если их помощь гарантирует восстановление удобного для них равновесия в мире, то есть если это вернет нас в то состояние, когда мы снова будем помогать им, чем-то важным для них наполнять их жизнь. Как только наши трудности начинают беспокоить их, мы сразу начинаем меньше и меньше видеть рядом этих так называемых друзей и близких. Разве не так?
Слушатели нехотя закивали головами в знак согласия. Лектор сделал паузу, давая им время на то, чтобы озвученный посыл укрепился в почве их сознания, открытого сейчас для любых экспериментов.
– Но, если человек умирает, – подал голос кто-то из зала, – то он не только прекращает беспокоить, но и перестает давать близким то, что давал, то есть перестает поставлять то, из-за чего его ценили, и вот в этом как раз случае, как я понимаю, наступает упомянутая пустота.
– Согласен! – как будто только этого и ждал, поддержал его лектор. – Но посмотрите, опять же, на природу этой пустоты! Наши близкие привыкли брать. Нашу энергию, наш ум, наши таланты, наше хорошее настроение. И вдруг отрезают привычный канал, по которому им поступали эти питательные элементы. Конечно, у любого живого организма может наступить агония. И чем больше зависели от нас наши близкие люди, тем больше они будут болеть, когда нас не станет.
Слушатели немного расслабились, увидев, что ведущий вроде не собирается полностью нивелировать значимость каждого из них для семьи и друзей.
– Но! – лектор высоко поднял указательный палец, подчеркивая мысль, которую намеревался высказать дальше. – С другой стороны, получается, что чем больше мы заботимся о своих близких при жизни, тем больше вероятность грандиозного страдания после нашей смерти. Давайте представим себе ребенка, готового родиться. Вот он еще в утробе. Через пуповину он получает от матери именно то, что ему надо, именно столько, сколько надо. Заметьте, он не заботится о том, хватает ли самой матери микроэлементов, не заботится о том, сколько он причиняет ей боли. Это все благодаря основному инстинкту – инстинкту самосохранения. Он просто берет то, что ему необходимо.
– Вы прямо монстра какого-то изобразили! – недовольно пробурчала молодая женщина в первом ряду. – Как будто чудовище какое-то злобное и чужеродное внутри нас развивается!
– А по-моему, похоже, – усмехнулся прыщавый длинноволосый юноша.
– Девушка, разве вы раньше не знали, что именно так ведет себя ребенок во время своего развития в утробе матери? – возмутилась полногрудая, сильно накрашенная матрона рядом с девушкой.
– Знала, конечно, но мне это никогда не казалось чем-то таким ужасным. Так должно быть, потому что он маленький и сам еще не может…
– А высасывать из матери энергию он может?! – продолжала свое воспитание матрона.
– Но природа дает матери дополнительные ресурсы, организм перестраивается, даже обновляется; как говорят врачи, он так меняется, что способен работать на двоих…
– Ну вот, – присоединился к спору потный лысый мужчина, – «работать на двоих»! Один за двоих! Разве справедливо?
– Вот-вот! – благодарно повернулась к нему матрона. – К тому же насчет обновления хочу добавить. Волосы ломаются, зубы летят, глаза от тяжести вваливаются, ноги отекают. Это все, по-вашему, дамочка, на улучшение работает? Нет, я согласна с уважаемым Игорем Леонтьевичем в том, что ребенок истощает организм матери.
– Друзья мои, давайте не будем постоянно впадать в крайности. Что одна крайность, что другая – это всего лишь выбор цвета морали. Юной девушке сейчас полезно думать, что все романтично, потому что ее сама природа готовит к тому, чтобы она стала матерью. Ее сейчас надо убеждать в том, что это – хорошо и правильно. Женщина постарше уже свободна от природной программы деторождения, потому что свое отработала, она может посмотреть на все в другом свете. Но я не собирался ни критиковать дитя, ни романтизировать. Я говорю голые факты. Пойдем дальше. Как только ребенок рождается, ему обрезают эту самую пуповину, по которой поступало питание его жизни. Ребенок возмущается. Все изменилось. Его не спросили. Питающую машину от него отрезали. Нет ее больше, привычной! Нет, значит, умерла. И вот с первым вдохом он должен учиться другой жизни. Вдумайтесь: другой! Другой жизни.
Зал молча смотрел на лектора Игоря Леонтьевича, тот молча смотрел на зал. Когда люди снова начали шевелиться, движимые любопытством и желанием узнать, к чему же он клонит, мужчина резко повернулся к своему столу, не спеша подошел, сел на крышку столешницы и только после этого продолжил уже другим тоном:
– Так вот, друзья мои, все, что происходит между человеком и его близким окружением, подобно тому, как рождается ребенок. Человек тут – пуповина или, если хотите, мать, поставляющая нужные окружению элементы жизни, а его близкие, так сказать, – это и есть этот самый ребенок, этот самый потребитель. И когда человек умирает, уходит, близкие как бы оказываются вынуждены учиться быть самостоятельными. Они начинают жить свою жизнь.
– То есть если мы умираем, то это благо для них?
– Если хотите, то да. И смотрите, что тут есть еще. Когда ребенок родился, он включает собственные механизмы выработки нужных элементов. Делает он это, опираясь на полученное, но уже учится строить себя сам. Так же с нашими друзьями. Мы заложили в них то, что начнет самовоспроизводиться и развиваться в новые формы – новые идеи, лучшие способности, более высокий опыт – сразу, как только перекроется автоматический приток извне…
– Хитро придумано! – удивился прыщавый юноша.
– Законы Космоса, молодой человек, – это законы, и работают они везде, потому что Космос – везде, он и в материи, и в сознании, и в рациональном расчете.
– А что, простите, с концом света в отдельно взятой стране? – нерешительно напомнила о себе старушка-мумия.
Лектор закивал головой, встал со стола и снова обратился к аудитории слушателей:
– Одна страна давала всем другим свою культуру, свои продукты, участвовала в политической жизни, делилась опытом в решении вопросов в социальных сферах. И вот страны не стало. Что будет происходить?
– Другие начнут думать своей головой, – саркастически предположил потный лысый мужчина.
– Вообще-то, да. Именно так и будет. Но тут есть еще одна хитрость. Кто скажет, чем принципиально отличается страна, если мы берем народ и если берем территориальную единицу, от отдельно взятого человека?
А зале повисла тишина.
– Ну, что же вы такие нерешительные? – улыбнулся лектор. – Всё проще простого. Когда умирает человек, никак не могут остаться от него самостоятельно живущие руки, ноги, голова, простите за грубоватость этого образа. Но когда, как вы говорите, погибает нация (ну, если вам кажется, что слово «нация» слишком громкое, то скажем, что когда погибает в катаклизме страна), то все равно остаются представители этого народа. Будьте уверены, сегодня не случится так, как было в Помпее. Впрочем, очень может быть, что и в Помпее многие спаслись. А многие подданные той же британской королевы уже сейчас живут и работают в других странах. И что бы ни происходило на острове, в любом случае будет достаточно времени, чтобы спасти многих. Ну и если земля этого острова уйдет под воды океана, то это еще не конец земли. Планета останется, и суша останется. Так что, дорогие мои, в отдельно взятой стране возможен только катаклизм.
– Тогда получается, – предположил прыщавый юноша, – что обещаемый конец света – это обязательно для всех?
– Ну а как же? Свет – это все, то есть все-все, включая людей. Но если вам так не хочется это осознавать, то можно посмотреть и, так сказать, с другой стороны, с конца. Если наступает конец света, будь то земля или просто свет солнца, то ни один человек не сможет выжить.
– Так что же это получается, – почти возмутилась бабуля-мумия, – никакой надежды пережить и потом внукам рассказывать?
Аудитория грохнула от смеха.
– Пожалуй, вы совершенно правы: никакой надежды, – с улыбкой заверил ее Игорь Леонтьевич.
– И вы так спокойно об этом говорите?! – стареющая дама в розовом с рюшечками платье мимоходом поправила прическу, почувствовав, что все уставились на нее. – Как будто вам-то это не угрожает, как будто вы владеете секретом, который вас спасет.
– Может быть, – лектор улыбнулся еще шире и еще приятнее.
Его глаза излучали счастье единственного обладателя тайного знания, такого знания, которое ставит его намного выше всего человечества, того знания, о котором мечтали все эти люди, собравшиеся сейчас перед ним, которые кто скептически, а кто и с неискоренимой верой внимали его словам и намекам.
– Может быть, – повторил он, но в его интонации слышалось «конечно, конечно». – Но спасет от чего? Давайте начнем с этого. Итак, мадам, от чего спасет?
– От конца света, конечно. Мы же об этом говорим?
Мужчина, похожий сейчас на демона со всей его идеальностью костюма, прически, манер и вдобавок еще с отблеском в глазу тайного знания о конце сущего, снова уселся на столешницу.
– Скажите мне, милая дама, как, по-вашему, я буду себя чувствовать, если останусь один-одинешенек во Вселенной, где нет ни моего дома, ни других, подобных мне? Я что же, буду бродить одинокий по пустынной земле и питаться корнями деревьев, весь ободранный, исхудавший, усталый? И пределов моему отчаянью не будет, потому что надежды найти хоть одну душу не останется, а один я и не смогу и не нужен этому миру.
– Так мы и все вместе не нужны этому миру, – буркнул пожилой мужчина, который сидел ближе к задней стене зала, – мы для него только скопление вредителей, бактерий или вирусов. Мы ему давно мешаем, поэтому он и намерен от нас избавиться. Наша же задача – сохранить вид, сохранить максимум, который будет способен самовоспроизводиться.
Игорь Леонтьевич прищурил один глаз, внимательно уставившись на человека.
– А зачем нам это, не скажете?
– Скажу, – согласился мужчина. – Основной инстинкт. То есть инстинкт самосохранения. Вы же о нем и говорили. Как он есть у новорожденного, так он есть у каждого человека и у всего человечества в целом. Один на всех. Коллективное бессознательное. Если нам грозит смерть, мы будем – пусть в последний момент, но все вместе бороться за выживание. Помиримся, объединимся и интуитивно что-то предпримем.
Лектор нахмурился и почему-то нервно заходил по аудитории от двери к окну, от окна к двери и обратно.
