Андрей Викторович Кадыкчанский
Эмтегей 85’ Колыма реальная и мистическая
Андрей Кадыкчанский
Эмтегей 85’
Колыма реальная и мистическая
Посвящаю памяти своего отца,
Голубева Виктора Петровича
18+
О книге (в начало и на оборот):
События, о которых повествует книга, происходили в действительности летом 1985 года в небольшом шахтёрском посёлке Кадыкчан Магаданской области. Все персонажи повести реальны. Имена некоторых изменены по этическим соображениям. Сюжет книги прост и незамысловат, но он поможет читателю погрузиться в подлинную атмосферу суровых будней советских покорителей Севера, последних романтиков ушедшей эпохи: таёжников, старателей, геологов, лётчиков и горняков. Всех тех, кто оказался на Колыме не в погоне за «длинным рублём», а по зову сердца, как говорится в популярной песне тех лет, «… за туманом и за запахом тайги». Книга рушит примитивные стереотипы обывателя о Колыме, который убеждён в том, что, кроме мест лишения свободы, там ничего больше нет. Она откроет ему неведомый, блистательный мир, полный чудес и загадок. И расскажет о множестве мифов и легенд, которые на Колыме передаются из уст в уста и впервые собраны в одной книге. Что из них является правдой, а что домыслом, пусть читатель решит самостоятельно.
Лето 1985 года на Колыме выдалось необычайно жарким. Тогда я работал в Кадыкчанском лесничестве и весь июнь провёл в долине реки Эмтегей, в среднем её течении, у слияния с ручьём Сабагыл, где лесничество заготавливало банные веники из карликовой берёзы. А вот в июле выпала работка повеселей.
«Урюк»
Прочистка – это вам не хухры-мухры, это тяжёлая мужская работа по вырубке на делянках некондиционного стояка – нестроевого леса диаметром менее десяти сантиметров. Это делается для того, чтобы участок не зарастал молодняком, позволяя формироваться деловому лесу, который выращивается для заготовки на пиломатериалы. Срубленные молодые стволы лиственниц складываются в ровные штабеля, сформированные четырьмя укороченными до уровня полутора метров от земли тонкими лиственницами, образующими правильный прямоугольник.
Самые ровные деревца из штабеля, отобранные бригадиром, отгружаются дорожникам для изготовления вешек – двухметровых жердей с привязанными на верхних концах пучками пушистых лапок стланика. Такими незамысловатыми указателями на обочинах помечают участки дорог в зимнее время, чтобы водители на заметённой снежными перемётами трассе могли ориентироваться, где под колёсами – твёрдое полотно дороги, а где начинается кочкарник.
Из инструмента у нас только топоры. Бензопилы и не снились. Их разве что в кино видели. Зато такая работа оплачивается очень хорошо: за месяц можно было заработать от семисот до девятисот рублей.
И вот ранним утром собираемся во дворе лесничества, где стоят гэтээсэмки (гусеничные вездеходы), трактора ДТ-75, «Шишиги» (ГАЗ-66) с кунгами (КУНГ – Кузов УНифицированный Герметизированный) и масса всякого «металлолома» неясного для постороннего человека назначения. Нас встречает бессменная в течение многих лет начальница лесничества тётя Галя. Знакомит членов вновь сформированной бригады друг с другом, представляет бригадира. Затем, прочитав последние наставления, благословляет на трудовые подвиги.
Наш транспорт – убитый в хлам бортовой ГАЗ-52 с тентом и надписью на заднем откидном борте, сделанной наспех кистью жёлтой масляной краской: «УРЮК».
– Почему машину назвали урюком? – спрашиваю бригадира.
– Это не машина «урюк», водитель на ней Урюк, – отвечает, широко улыбаясь, Толик Лихой, чьи предки были ангарскими казаками и передали своим потомкам такую вот примечательную фамилию.
– В смысле? Прозвище?
– Да сам сейчас увидишь. Узбек с высоких гор. Пришёл на работу устраиваться, сам честно признался, что на машине никогда не ездил, права купил за два барана.
– Да ну!!! – выпучиваю я глаза. – Это же анекдот, наверное!
– В том-то всё и дело, что в нашем случае это реалия жизни, так сказать. Наши мужики, когда его учить ездили, прикололись, что, мол, надо перед запуском двигателя топливный краник на баке открыть, чтоб бензин в карбюратор поступал. Ты бы видел, как мы катались со смеху, наблюдая за этим гондурасом, который ползает под машиной в поисках краника. Кстати, ездить он за два года так и не научился. Если замечтается о чём-нибудь, то более-менее нормально рулит, но при полной памяти – туши свет, выноси мебель.
– Толик! Ну, давайте-давайте, грузитесь уже. Вам за Позиным ещё на Арэс нужно заехать. Передай этому паразиту, что сегодня на стенде будет висеть приказ об объявлении ему выговора за опоздание на работу, – прокричала, как из пулемёта, тётя Галя с крыльца под козырьком одноэтажного деревянного здания лесничества.
Грузим в кузов картонные коробки с консервами, сухарями, чаем и пакетами из серой бумаги, в которых отмерено по килограмму различных круп и макарон. В одной из коробок замечаю несколько бутылок без этикеток с мутной жидкостью, закупоренных пробками из свёрнутой газеты. Это диметилфталат – средство для защиты от кровососущих насекомых, поставляемое на предприятия в двухсотлитровых синих бочках, аналог «ДЭТЫ» или «Тайги», которые продаются в розницу в обычных магазинах.
Затем не без усилий втаскиваем тяжёлую армейскую палатку, печку-буржуйку, деревянные поддоны, двухметровые доски, топоры, гвозди, металлическую посуду и свои рюкзаки. Рассаживаемся в кузове на деревянных откидных скамейках вдоль бортов. Двадцать минут смертельного аттракциона с летающими в закрытом пространстве коробками, рюкзаками и топорами, и вот – остановка. Приехали в посёлок Арэс.
Арэс
Арэс – это не имя бога войны, это значит «Аркагалинская энергостанция». Изначально это был небольшой посёлок энергетиков, обеспечивающих электроэнергией шахту № 6, на месте которой сейчас осталось только торфяное озеро и соседние шахты Аркагалинского угольного бассейна. Со временем, когда на Мяундже построили большую ТЭЦ, Арэс превратился в посёлок транспортников, поддерживающих жизнь главной транспортной артерии – Колымской трассы.
Автозаправочная станция на трассе примерно одна на сто – сто пятьдесят километров в сторону Магадана и одна на триста пятьдесят километров в сторону Хандыги. Здесь же – весовая станция для взвешивания автопоездов с грузом, станция техобслуживания, гостиница, столовая, Дом культуры – в общем, очаг цивилизации посреди пустыни, стоящий на единственной дороге, связывающей Магадан и Большую землю по суше.
Слышим, как бригадир распекает Позина за то, что тот, «мудофель деревянный», опять из-за чего-то проспал на работу, и лесничеству пришлось жечь казённый бензин, чтобы заехать за ним «пэрсонально, как такси для мистера фон Вафлистера».
Вот, наконец, тент на заднем борте приоткрывается, и в кузов вползает нескладный верзила в синем спортивном костюме из трикотажа, с кульком, свёрнутым из газеты, в руках.
– Толик, – протягивает верзила мне руку, а затем по очереди другим пассажирам «газона».
– Толян, ты что с собой везёшь в кулёчке-то? Это ты на месяц в тайгу так собрался? – хохочет Лихой, забираясь следом.
– Ща гляну, чё я тут собрал… – и под восторженный хохот всех присутствующих извлекает из кулька початую бутылку кефира с помятой пробкой из зелёной фольги, коржик, какие в поселковых буфетах стоят двадцать две копейки, надкусанное яблоко и… шариковую ручку за тридцать пять копеек.
Занавес. Бригада «Семеро козлят», как нас окрестил позже Позин за то, что нас вместе с бригадиром было семеро, отправляется в глухую тайгу, в район заброшенного прииска Хатынгнах.
С учётом водительского таланта Урюка, которого, оказывается, зовут Мансур, задача эта весьма непростая. Тряска такая, словно грузовик едет не по обычной грунтовой дороге, а несётся с вершины сопки по курумнику. О назначении средней педали Мансура, кажется, никто не информировал. Тормозами он не пользуется вообще. Через два часа бешеной гонки грузовик резко глохнет, и мы все вперемешку со своим скарбом оказываемся в одной груде, расплющенной о передний борт кузова.
Приехали…
– Аля-улю! Пасяжири вигрюжаимсь! – звучит бодрое приглашение на высадку из того мира, где солнце и свежий воздух. Из мира, который находится снаружи адской шкатулки, сделавшей из нас отбивные. Выползаем на свет божий. Обессиленные, оглушённые, наглотавшиеся пыли и собственного пота, начинаем осматривать место, где нам предстоит жить весь последующий месяц.
Мы находимся в месте, потрясающем своей дикой первозданной красотой, – в долине реки Аян-Юрях, рядом с местом её слияния с Эмтегеем. На живописной поляне, с одной стороны ограниченной пляжем из прибрежной гальки, а с другой – старыми лиственницами, подножия которых заросли тальником и непроходимыми зарослями цветущего шиповника и красной смородины. Вся эта чаща перепутана вьющимися усами хмеля и лианами, которые значительно толще стеблей дикого хмеля. В школьном учебнике ботаники названий не найти.
Абсолютно непроходимый рубеж. Для того чтобы пробиться с поляны в лес, приходится, как в приключенческих фильмах про жаркие страны, рубить топором тоннель в «джунглях». Место славное: дров – море, вода – в двух шагах, в пятидесяти метрах ниже по течению – старый деревянный мост через Эмтегей по дороге на Хатынгнах. Говорят, что здесь, после пребывания в кадыкчанской зоне, отбывал часть своего срока писатель Варлам Шаламов, автор «Колымских рассказов».
Рис. 1
Река Эмтегей, 1964 год. Автор фото – мой отец, Голубев Виктор Петрович
Располагаемся. Первым делом после «отлёта» Мансура на базу мы скидываем одежду на кучу пожитков, высящуюся посреди поляны, и с разбегу влетаем в обжигающую ледяную воду реки. Чувство непередаваемое! Температура воздуха – плюс тридцать пять градусов в тени, а вода, которая бурлит и пенится в широком русле, не теплее плюс десяти. Это потому, что реку питают родники и ручьи, стекающие с наледей на вершинах гор. Течение – такой необузданной силы, что сбивает человека с ног, как соломинку, даже если он заходит в воду лишь по колено.
Мощными завихрениями из-под моих ног вымывает песок и гальку, и вот уже бурные волны несут моё беспомощное тело вниз по течению. Едва хватает дыхания, чтобы догрести до берега и выползти на песок под мостом. Несметные полчища слепней и оводов набрасываются с таким остервенением – и не рад уже, что разделся. Бегом к пирамиде из мешков и коробок, чтобы поскорее натянуть на себя брезентовые штаны и штормовку-энцефалитку с наглухо задраиваемыми манжетами и поясом на резинке. Это специальное изобретение, одежда для районов, в которых водятся клещи. Хорошо, что на Колыме нет никаких клещей. Кровососов здесь и других предостаточно.
Затем начинается обустройство лагеря. Мы с Серёгой Ивановым и Васей Ополонским ставим палатку на деревянные поддоны, установленные поверх толстого ковра из предварительно нарубленных и уложенных на камни стланиковых лап. Получается, что наш временный дом приподнят над землёй, а значит, под ним воздушная подушка, не позволяющая мёрзнуть ночью от дыхания вечной мерзлоты. К тому же это исключает вероятность подтопления палатки в дождь. На этот пол, служащий одновременно и нарами, кладём ватные матрасы в количестве пяти штук. И это будет нашим общежитием.
Семеро взрослых мужиков будут спать здесь бок о бок, в одной постели. Только одеяло у каждого своё. У входа на лист жести ставим «буржуйку». Дымоход выводим через отверстие в крыше палатки, в брезент которой вшита железная пластина с отверстием одного с дымоходом диаметра, и – добро пожаловать в «гостиницу «Космос»! К слову сказать, за весь сезон мы эту «буржуйку» так ни разу и не растопили. Даже на мой день рождения в последних числах июля, когда ночью выпало столько снега, что под его весом тент палатки провис так, что, когда я открыл глаза, то обнаружил его у самого своего носа.
Остальные в это время уже натянули брезентовый тент, под ним сколотили из привезённых досок стол, вкопали скамейки, организовали очаг.
– Что варить будем? – спрашиваю ребят, кивая на закипающую в большом котле воду.
– Уху, – отвечает Лёха Митрошин по прозвищу Лось, мой одноклассник. А Лосём его прозвали за размеры и неукротимый нрав. Не то чтобы очень высокий, но уж больно кряжист. Широк в плечах и силищи неимоверной. При этом, как настоящий сохатый в тайге, идёт напролом, не выбирая дороги и не обходя преград. Строго к намеченной цели.
– Из консервов, что ли?
– Зачем? Там Дед уже хариуса вовсю дербанит под мостом.
Затягиваю на поясе широкий кожаный ремень с висящим на нём ножом в ножнах и отправляюсь под мост к Деду.
Дед
Дед у нас в Кадыкчане – личность легендарная. Сколько ему лет, он сам уже, наверное, не помнил. Помнил только статью и срок, который тянул на Колыме с 1945 года. Имя и фамилию Деда не знал, наверное, никто в бригаде. Звали просто Иваныч, если обращались к нему, или говорили Дед в разговоре между собой. Вообще, известно о нём было мало, но и того, что все знали, хватало за глаза.
Было у Иваныча три жизни. Первая – военная и, судя по всему, самая счастливая. На фронт он ушёл совсем молодым, не успев ещё жениться, и единственная профессия, которой он в этой жизни успел овладеть, – полковой разведчик. Участвовал во множестве специальных и боевых операций, за что был награждён множеством орденов и медалей, самая ценная из которых – «Золотая Звезда» Героя Советского Союза.
Когда война закончилась, его часть стояла в каком-то небольшом городке на востоке Германии. Прошёл один месяц без войны, затем второй, третий… Солдатам опостылела гарнизонная жизнь, и начались разброд и шатания. Дисциплина упала ниже нижнего предела. Офицеры на квартирах наслаждались комфортом, давно позабытым в окопах, солдаты шныряли по окрестностям в поисках приключений. И наш Иваныч, похоже, сам не понял, как умудрился расстрелять сто два человека мирных немецких граждан.
Военный прокурор зачитал на суде его письменное объяснение, из которого следовало, что заслуженный фронтовик защищался от нападения «фашистской нечисти». Правда, не смог пояснить, как так вышло, что среди «нападавших» не было ни одного мужчины призывного возраста. И ни у одного из них не было не то что оружия, даже палки какой-нибудь. Не смог он объяснить и тот факт, что для расстрела такого количества людей ему потребовалось несколько раз производить замену магазина автомата, причём на открытой местности, на краю деревни, в загоне для овец. В общем… Это было чистой воды уголовное преступление – умышленное убийство группы лиц, совершённое с особой жестокостью.
Приговор трибунала был предсказуем: расстрел. Однако, учитывая прежние заслуги разведчика, орденоносца, Героя Советского Союза, смертную казнь заменили пятнадцатью годами лишения свободы. Лишили Деда всех наград и званий и отправили этапом на Родину. Так началась его вторая жизнь – на Колыме, в зоне.
Пятнадцать лет растянулись и, с учётом добавленных за нарушения режима сроков, превратились в двадцать один год за колючей проволокой, по разным зонам. Только в 1967-м Дед оказался на воле. Собственно, волей это тоже можно было назвать с натяжкой, потому что вместо паспорта ему выдали справку об освобождении, в которой один раз в неделю должна была появляться отметка о явке к местному участковому. То есть фактически это было условное освобождение. Дед не мог покинуть Колыму, да и не стремился. Ехать ему всё равно было некуда. Родни не осталось, даже деревни, из которой он уходил мальчишкой на фронт, больше не существовало. Так началась его третья жизнь, в которой всему пришлось учиться заново.
– Ну чё, Иваныч?
– Шикмодерн, Андрюха! – закаркал сиплым, дребезжащим голосом Дед. – Уха будет высший сорт. Вон, глянь-ка сюда, – мотнул коротко стриженной седой головой на корни выбеленной водой и солнцем до цвета ватмана коряги за его спиной. На ней уже висели два кукана с рыбой. Один полный, на втором – штук пять хариусов среднего размера.
– О, это дело! Нормально клюёт?
– Хариус дербанит – будь здоров. Оп-па!!! – довольно крякает Дед, подсекая леску с привязанной на конце «мушкой». Сморщенное, словно увядшая картофелина, лицо расплылось в довольной улыбке, обнажая последние оставшиеся три жёлтых зуба на нижней челюсти. На двойничке № 3, к которому примотаны золотистой ниткой кудрявые волоски, срезанные Дедом с собственного паха (самый кондовый для мушки материал), трепещется серебристый, как ртуть, серюк граммов на триста пятьдесят весом.
Причастие
– Ого! Серючина попался! Редкое явление.
Рот у серюка совсем маленький, и на «мушку», скачущую по поверхности воды, он обычно не клюёт. Его берут на мормышку, а проще всего – бреднем.
– Этого давай сразу заточим. Сгоняй-ка за хлебушком и солью. Я пока черемши нарву.
Через пару минут возвращаюсь с половинкой буханки чёрного хлеба, алюминиевой кружкой с горячим чаем и пакетиком, свёрнутым из газеты, с крупной солью внутри. Дед уже выпотрошил серюка, нарезал из него филе и разложил на крупном гранитном валуне, на подстилке из сочных стеблей черемши – дикого чеснока, сорванного в маленьком болотце за гигантским тополем.
Кладу в рот пучок черемши и посыпанный солью ломтик теплой, нежнейшей сырой рыбы. Происходящее далее можно сравнить с микровзрывом вкуса. Непередаваемые ощущения, неописуемые словами. Эта «варварская» еда кому-то может показаться экстремальной, и он будет в чём-то прав, потому что это больше, чем еда. Это не насыщение плоти, не удовольствие гастрономическими свойствами – это своеобразное причастие, ритуал сродни причастию церковному. Вкусив в окружении лесных духов кусочек рыбы, которая несколько минут назад ещё плавала на дне реки, человек растворяется в окружающем мире, становится его частью, одним из органов единого живого пространства.
Возвращаемся в стойбище с чувствами, переполняющими душу. Водопад эмоций хлещет до небес, наполняя эфир потоком восторга и любви ко всему окружающему. Я люблю Иваныча, как родного, я люблю эти лиственницы вокруг, я люблю рябчика, истошно заколотившего крыльями на ветвях ивового куста, я люблю жаркое солнце и синее-синее бездонное небо над головой.
Уха по-позински
В стойбище царит благостная атмосфера. Народ с умильным вниманием лениво комментирует действия Толика Позина. То, что я вижу, приводит в бурный восторг. Толик, склонившись над очагом, быстро помешивает ножом жарящуюся в сковороде на растительном масле перловую крупу! Над поляной повис густой аромат подсолнечных семечек и свежеиспечённого хлеба. Незабываемый аромат! Как только зёрна приобрели золотистый цвет, они тут же оказались в котле с бурлящей водой.
– Ну чё, рыбари, несёте полуфабриканты? – громовым голосом басит повар.
– Полуфабрика-а-анты… Принимай! – с победоносной улыбкой на лице-картофелине крякает дед.
– Дык… Вы ж не той рыбы наловили! Эту чистить нужно, а вам сказано было брать ту, которая уже сама разделась!
– Та… Она тут бездельников скока. А ну-ка, мусчины, быстренько обеспечили повара стратегического назначения чищеной рыбой!
Мы с Лосём самые молодые в бригаде – посему нам не нужно персональных указаний. Берём посуду, ножи, и быстро к воде. Быстренько начистили кастрюлю рыбы, загадив прибрежную гальку потрохами и чешуёй, и с чувством исполненного долга топаем к костру… Но вдруг на пути вырастает худощавая фигура бригадира.
– Пацаны, вы что, давно с Хозяином не встречались?
– В смысле?
– В смысле, что берег загадили медвежьей приманкой.
– Да ладно, волной смоет.
– Ну-ну… Посмотрим…
В правильной ухе не должно быть ничего, кроме подсоленной воды и рыбы. Однако Позин неправильный повар, и сначала разваривает в воде обжаренную перловку, потом кладёт нарезанный кусочками картофель и пару луковиц прямо в шелухе. Через пять минут заполняет оставшееся в котле свободное место тушками потрошёной, очищенной от чешуи рыбы, и через минуту на столе появляется закопченный котёл, источающий на всю округу головокружительный аромат.
Луковицы извлекаются, очищаются от шелухи и, нарезанные крупными дольками, отправляются назад к хариусам, которых едва покрывает жирная юшка. Затем на поверхность выпадает обильный дождь из молотого чёрного перца, и слюни у всех присутствующих в радиусе метров трёхсот текут в три ручья. И тут Лихой замечает, что весь коллектив уже за столом, и у каждого в руке деревянная ложка.
– Ага… Жрать вы, я вижу, все мастаки. Ладно. Посмотрим, как завтра работать будете.
– Позвольте слово молвить старику, – Дед вытянулся в струнку, словно в строю перед командиром. – Смотрю на вас и радуюсь. Вы ж сами не знаете, в какое счастливое время живёте! Такие молодые, красивые, и вся жизнь у вас ещё впереди. Топчите девок, пусть они рожают вам кучу мальчишек и девчонок, чтоб было у вас много-много детей и внучат, которые поддержат вас в старости. И берегите мир. Чтоб никакая падла не посмела на нашу землю зариться. Чтобы не было войны!
– Ура!
– Во дал, прям как замполит.
– Ну, всё… Приятного аппетита!
Повар стратегического назначения
В следующие несколько минут слышен лишь гулкий стук ложек, сопение, чмоканье и изредка стоны наслаждения от невероятно вкусной еды. Насытившись, все разомлели, развалились кто прямо на земле, кто на ватной куртке или одеяле, и потекли неспешные разговоры. Вдруг Лось задаёт вопрос, который интересовал также и меня:
– Иваныч, а чё ты Толяна называешь поваром стратегического назначения?
– А это ты у него спроси, – закашлявшись, хохочет Дед, запрокинув голову назад.
– Толь! Ну, Толь!
– М?
– Ну, давай, расскажи, что ли?
– Да чё там рассказывать, служил и служил.
– Где служил?
– Где-где… В Караганде, блин. Слыхал про такую?
– Да иди ты! Я же серьёзно! – не отстаёт от Позина Лось.
– Насыпай!
– Да как два пальца об асфальт, – о дно жестяной кружки журчит струя горячего чая, добро заправленного смородиновыми тонкими веточками с молодыми листочками, сорванными тут же, на краю поляны.
Толик лопатообразной ладонью принимает кружку, кажущуюся в его руке размером не более напёрстка, и, удовлетворённо чмокая пухлыми, как у сазана, губами, с видимым наслаждением одним глотком громко отхлёбывает сразу половину кружки.
– Ты на море бывал когда-нибудь, а, Лосяра?
– Как положено, раз в три года, полтора-два месяца. Крым, Ейск, Геленджик, Сочи, Гагры, Батуми.
– Во-от… А я в Вяземском рос, в уссурийской тайге. Ничего, кроме Хабаровска, не видел. А каждое лето проводил у бабки в Баргузине, это посёлок такой на Байкале. Знаешь, как на море хотелось? Это ж кайф-то какой! Лежишь на песочке, мослы греешь. Со всех сторон слышны крики армянок: «Чурчхе-ела, па-ахлава-а, ха-ачапури! Чурчхе-ела, па-ахлава-а, ха-ачапури!» Волны у самых натруженных пяток: «Вж-ш-ш-ш! Вж-ш-ш-ш!» Мамашка с соседнего покрывала: «Арту-урчик! Не ходи в во-оду! Уто-онешь!» Тёлки в трусах и лифчиках так и ходят, так и виляют булками… А? Знакомо?
Теперь и мне знакомо… А тогда, когда я закончил Вяземский лесной техникум, и мне прислали повестку в армию, думал, что погибну от пули хуйвейбина какого-нибудь на китайской границе и так моря и не увижу. В те годы не просохли ещё слёзы матерей, потерявших сыновей на Даманском.
Ну и пристал я тогда к военкому, говорю ему: «Товарищ подполковник, а где я могу в морскую пехоту Черноморского флота завербоваться?» А он мне: «Отставить, товарищ призывник! Это в ЦРУ вербуют, а у нас министр обороны призывает. Чувствуете разницу? Так вот. Пойдёте служить туда, куда Родина пошлёт». И послала… Да так послала! Меня со сборного пункта в Хабаре забрал в свою команду майор с пушками на петлицах. Я как завыл, мол, не хочу пушкам стволы драить, а он мне: «Не ссать против ветра! У тебя будет особая служба, о которой ты потом внукам с гордостью рассказывать будешь!»
Потом аэропорт, погрузка в Ан-12, посадка в Охе, потом в Петропавловске, куча «духов» в одном самолёте и два «покупателя», которые набирают себе команды. Мой пушкарь и ещё один капитан, пограничник. Куда летим, зачем, ничего не говорят. Привезли в Анадырь, там из самолёта прямо в кузов тентованного «Урала». По дороге смотрим в щели: ахти, батюшки, по тундре едем! Капец, думаю. Тут и сгниют мои кости, и никогда я моря не увижу. Так попал я в Гудым, на ракетную базу РВСН. РВСН – это ракетные войска стратегического назначения означает.
Ну, вот так я и стал ракетчиком-стратегом.
– И чё? Запускали?
– Дурак, что ли? Кто ж такую дуру запускать станет? Она ведь такая же, как те, на которых космонавты в космос летают.
– Да не гони порожняк, гонево это всё. Можно подумать, тут одни фуфлоеды собрались.
– Гонево не гонево, только вам всё это и не снилось, а я своими глазами видел, как сопка, размером вон с ту, где прижим в скале вырублен, по которому машины на Хандыгу ходят, в сторону отъезжала.
– Как отъезжала?!
– Каком кверху, блин! Просто, вот как люк на танке в сторону отъезжает, так и сопка вся целиком отъехала, а под ней шахты с ракетами.
– Люк у танка наверх поднимается, между прочим.
– Аха… Наверх. Дерёвня! Это каменный век уже давно. У современных танков люки на гидравлике, сначала вверх приподнимаются, а потом в сторону откатываются.
– Ёкараный бабай… Так ты в ракетных или в танковых войсках служил?
– В ракетных, в ракетных. А про танки эти мне кореш один рассказывал, он такие в Перми на полигоне видел.
– Ну ладно, пускай, ну отъехала сопка, дальше-то что было?
– А тебе не положено знать, потому как это секретная информация, и разглашению не подлежит, у меня три секретных подписки про неразглашение, между прочим.
– Ой, да ладно. Подписки, блин. Ну, а ты-то там чем занимался? Ракеты хозяйственным мылом надраивал, небось?
– Зачем? Их никто не моет. Они под землёй хранятся, и там пыли нет никакой. Там всё стерильно. Офицеры в специальной робе в лифт садятся, в тапочках.
– В белых тапочках? Ха-ха-ха!
– Лосяра, вот до чего же ты тупой, как я посмотрю. С тобой разговаривать, как с поленом, молоко за вредность давать нужно.
– Ну, на, глотни молочка… От бешеной коровки-то. Ха-ха-ха! – и протягивает Толику кружку с очередной порцией ароматного, терпкого чая, который настаивается в чайнике на горячем валуне очага. Вся бригада покатывается со смеху, наблюдая за развитием диалога. Позину ситуация явно не нравится, и он, отпив крупный глоток, буркнув: «Амброзия просто какая-то!» – умолкает на какое-то время.
– Так кем ты там был, на той базе, заправщиком каким-нибудь?
– Нафига! Я там был из числа интеллигенции. В белом костюме ходил и в тапочках.
– По тундре?! В тапочках? В белом костюме?
– Фонтан, глохни! Ну кто говорит, что по тундре? Не по тундре, а по «шестёрке», то есть по-нашему, по-ракетческому, – по сооружению номер шесть. Там спальные помещения, столовка и камбуз. Вот я на камбузе, непосредственно в хлеборезке, и служил.
– Ах, в хлеборезке! – восторженно завыл Лёха, сотрясаясь от хохота.
– Не, ну сначала-то меня в учебку к погранцам отправили, там был учебный взвод военных поваров. Я корочки повара получил и обратно в часть, на камбуз. Очень даже шикарная у меня была служба. Жратва всегда под боком, ни тебе стрельб, ни учений, ни построений, ни нарядов-караулов. Из начальства только прапорщик один. Лафа полная! Как сыр в масле катался, да ещё и вторую специальность освоил.
– Ну, ясно всё с тобой, повар стратегического назначения.
– Харэ ерундой болтать! – вмешивается Лихой. – Андрюха, Лёха, Серёга и Вася. Идём на деляну. Сегодня почти выходной, поэтому ограничимся разметкой.
Берём топоры, рулетку и компас, а Лихой вешает через плечо офицерскую планшетку с картами и таблицами. Путь недалёкий, поэтому выдвигаемся налегке. Идём по грунтовке, поднимающейся буквой «Z» на вершину перевала.
Напрямую от стойбища до места, отмеченного на карте бригадира, идти совсем близко, километра полтора. Но с учётом подъёма по серпантину выходит километра четыре. А это почти час пешей прогулки, поэтому Вася предлагает сыграть в «Двадцать одно». Очень удобно, кстати. Для этой игры стол совершенно не обязателен, и мы прямо на ходу начинаем баталию: «Ещё. Ещё. Пас. Себе… Ммма! Перебор…» – и так далее. Быстрее время летит, и усталость не так заметна.
Внезапно оказываемся у вертикальной серой скалы. Справа лиственницы расступаются, и нам открывается фантастической красоты панорама долины Аян-Юряха. Вид неземной, какой-то инопланетный. Извилистое русло реки небесно-голубого цвета, извиваясь, рыскает от одной стороны долины к другой, то появляясь на открытых участках, то теряясь в зелени огромных тополей. Противоположная сторона долины словно выстроена из исполинских пирамид, прижавшихся друг к другу. Их подножия образуют высокую вертикальную стену из каменного сланца, о которую с рёвом бьются голубые волны реки, образуя гигантские шапки из пены. Свистит ветер в ушах, а сердце переполняется восторгом.
В голову приходит мысль, что если бы каждый человек на Земле хотя бы раз в неделю мог созерцать эту величественную картину, то плохих людей просто не осталось бы. Невозможно себе представить, что зло смогло бы проникнуть в душу человека, которого окружает величайшее Божье творение, по сравнению с которым всё, что создал человек, все его небоскрёбы, гигантские корабли и аэропорты – всё это оказывается такой жалкой пылью, что и воспоминание о ней кажется неуместным.
Единственное, чем можно восторгаться бесконечно, так это наша Земля. Но мы её не создавали. Мы гадим на ней. Уродуем, пытаем её, истязаем траками гусеничной техники, ножами бульдозеров, ковшами экскаваторов. За что мы так к своей Матушке?
Она кормит и поит нас, пытается разговаривать, а мы вместо благодарности калечим её и не хотим даже услышать. Достойны ли мы жить на ней дальше? Ответ один: конечно, нет! Однажды, чтобы спастись от смерти, она, Матушка, будет просто вынуждена стряхнуть с себя своих мучителей-паразитов, возомнивших себя венцом творения. Так олень летом в тундре не выдерживает страданий, которые приносят ему кровососущие твари, расплодившиеся в густой шерсти, и залезает по самые уши в озеро или речку с ледяной водой. А выжившие паразиты затем, может быть, пишут «святые книги» про ужасный потоп.
Размышления прерывает Вася, который встал на краю пропасти и с идиотским выражением на лице, раззявив рот, подставляет его порывам горячего ветра. Щёки смешно раздуваются, воздух из долины, попадая в ловушку, свистит, как паровозный гудок, меняя тональность по мере того, как Вася сужает губы, или, наоборот, раскрывает рот шире.
– Ща-ас усач или овод ка-ак даст тебе в глотку, вот мы посмотрим потом, как ты будешь улыбаться, – смеётся Лихой. – Ладно, идём уже.
Да, любоваться красотами и дурачиться нам некогда. Нужно отыскать реперный столб и от него произвести разметку первого квартала, чтобы на местности делянка визуально соответствовала отмеченному участку на карте, которую Лихой держит в офицерской сумке-планшетке, свисающей с его плеча на тонком кожаном ремешке. Идём по азимутам в две стороны под прямым углом друг к другу и на протяжении линий делаем топорами затёсы на стволах лиственниц. Затёсываем в конце каждого луча ещё по два репера и от них размечаем оставшиеся две стороны квартала. Работа нетяжёлая, скорее приятная. И мы очень быстро успеваем её закончить полностью.