Андрей Валентинов
Аргентина. Лонжа
– В музей? – вопросил он без особого энтузиазма. – Покоряюсь судьбе, но какая это скука! Старое дерево, ветхий холст, облупившаяся краска – прямо как у старьевщика. И, конечно, знатоки при очках: Ах, шедевр, ах, гений кисти!.. Ой! Я тебя ненароком не обидел?
– Н-нет, – нашла в себе силы выговорить эксперт Шапталь. Вздохнула поглубже…
– Кстати, а почему мы не берем экспонаты в музеях? Неужели не поделятся ради такой выставки? Мы же – Свободная Франция?
Туше!
Желание поколотить наглеца (при очках! никогда не надевала очки на людях!) исчезло, не оставив следа. Арман Кампо зрил в самый корень.
И ответить нечего.
* * *
– С музеями сразу возникнут проблемы, – молвил шеф. – Наша французская бюрократия, – сто разрешений на одну картину. За три года не управимся.
Эксперт Шапталь прикусила многострадальный язык, сообразив, что на этот раз лучше промолчать. Шеф, коллекционер и завсегдатай вернисажей, свой человек в самом узком кругу, лгал на голубом глазу – и даже не надеялся, что поверят. Разрешение от Министерства культуры у них имелось, провинциальные же музеи с великой радостью делились фондами ради столичных выставок в надежде на улучшение финансирования. И ездить никуда не требуется, разошли письма – и жди экспонатов. Пришлют и еще спасибо скажут.
Значит, не ложь, а установка, объяснение для прессы – и для излишне любопытствующих, вроде красавчика Армана.
Мод спорить не стала, но, вернувшись домой, в квартирку о трех вагонах, выложила на стол все, что удалось собрать по поводу «Искусства Свободной Франции», и надела очки. Перечитала – и крепко задумалась. С одной стороны, история выглядела понятно и логично. Началось с заметок о травле «дегенеративного» искусства в Рейхе и двух будущих выставках – в Германии и здесь, во Франции. Все это печаталось не на первых страницах, – добрых парижан не слишком интересовали подобные темы. Но вот подал свой голос сам «кальмар пера» Жермен де Синес. Знаменитый журналист ничего не требовал и ни к чему не призывал, просто в очередном обзоре читательских писем упомянул некое послание малоизвестного искусствоведа, завершавшееся словами: «Чем мы хуже?».
Назавтра «Чем мы хуже?» уже красовалось в качестве заголовка нескольких центральных газет. Энтузиазм, объяснимый лишь отсутствием серьезных новостей. Правительственный кризис рассосался, всеобщая забастовка, которой уже не первый месяц грозилась компартия, так и не началась…
5
Он был чýток – проснулся за миг до того, когда под самым ухом заорали:
– Па-а-а-адъем! Па-а-а-адъем, та-ра-ка-ны беременные!..
Свет! Неяркие желтые лампочки под самым потолком.
– Бегом, бегом! Разоспались тут!..
…Глаза открыть, одеяло сбросить – и вниз. Что еще? Ах, да, соседа снизу ногами не задеть.
Все эти премудрости Лонже уже объяснили, пришло время практики. Спрыгнул удачно, сосед снизу уже взбивал тощий тюфяк, чтобы накрыть его аккуратно сложенным – не дай господь складочка! – одеялом.
Порядок!
…Тюфяк, одеяло, затем – в отхожее, в умывальник, обратно – за кружкой того, что здесь именуют «кофе»…
– Только не бегите, Рихтер, – на плечо легла тяжелая ладонь. – Здесь, как в атаке, разумнее всего идти быстрым шагом.
Гном – бывший унтерштурмфюрер СС Михаэль Куске уже здесь, с полотенцем на длинной шее. И сам, как и обещано, длинный, головой до верхних нар. Вчера обещал подстраховать, чтобы глупостей не наделал.
– Так точно, герр Куске!
Своим бывший эсэсман говорил исключительно «вы», взамен получая заслуженного «герра». Офицер!
– А лучше, Рихтер, идите-ка за мной и делайте, как я. Готовы? Марш!
Не бежать! Быстрым шагом, быстрым шагом…
С Куске вчера вечером успели поговорить о многом. Тот оказался неглуп, но убедить унтерштурмфюрера ни в чем не удалось.
– «Красным» нельзя верить ни в чем, Рихтер. Они и здесь ведут свою «классовую борьбу», если что – сдадут начальству и не поморщатся даже. Партия приказала! Вы с кем говорили, с Штимме? Да, он похож на человека, рабочий, глаза честные, но внутри такой же марсианин. И будьте осторожней, в роте наверняка имеется «фризер», стукач. Мы его до сих пор не вычислили, увы!
К безвкусной горячей бурде полагался бутерброд с маргарином. По здешним обычаям – почти роскошь, однако в «кацете», как уже понял Лонжа, ничего не делалось зря.
– На аппельплац! Строиться, строиться!
– Общая поверка, – пояснил Гном. – Значит, много новеньких, по головам считать будут. Или герр комендант не с той ноги встать изволил. На «аппеле» прикуси язык, смотри и слушай… Быстрым шагом, Рихтер, быстрым шагом!..
* * *
Двор оказался не просто «плацем», а «аппельплацем», местом утренних поверок. Собирали не каждый день, чаще всего сразу же после бурды с маргарином разгоняли по работам. Но на этот раз – не повезло. Лишние минуты на ветру в сыром предутреннем сумраке – не беда, но именно на «аппеле», как пояснил Гном, можно нарваться на самую настоящую беду.
Ослепительно белый луч прожектора, молчаливые ряды заключенных, темные крыши бараков – и черные «эсэсманы» вездесущими бесами.
– Ровнее, ровнее! Голову выше, выше, сказал!
К черному небу взлетает дубинка, раз, другой, третий… Упавшего оттаскивают, ряды вновь смыкаются.
Смотри и слушай… Кое-что Лонжа увидел сразу. Лагерь делился на полосатых и серых. Серым был он, зачисленный в восьмую роту – бушлат слегка не по размеру, такие же брюки и мятая кепка-бескозырка. На спине – уже виденные полосы крест-накрест, на груди – треугольник.
Винкель!
Еще одна строчка в словаре. Каждому – по заслугам. Коммунистам – красное, «Черному фронту» – в цвет, криминалу – зелень. Были и прочие, но их Лонжа еще не видел. Его винкель редкий, единственный в роте. «Синий» – эмигрант.
– Блокфюрерам приступить к поверке личного состава!..
Бесконечное «я-а!», «я-а!», «я-а!»… Поверка – не беда, главное не опоздать, крикнуть вовремя. Но вслед начнется то, ради чего собрали. Герр комендант прочитает приказ, кого-то выдернут из рядов, поволокут в карцер, прикладывая на ходу липкие увесистые «пластыри». Что будет с человеком дальше, лучше не думать.
И, конечно, новенькие. «Полосатики».
Губертсгоф – девять рот, в каждой от сотни до двух. «Серых» две, восьмая и девятая, постоянный состав. Остальные – пересылка, мимолетные гости. Этих прямо здесь тоже переодевают в робы, но полосатые. Гном пояснил, что прежде каждый «кацет» имел свою форму, но отныне с этим покончено. Унификация!
До белых костей…
– Рихтер Пауль!
– Я-а!
Не опоздал. Можно выдохнуть и подумать о том, что дальше. А дальше – работа. Для того и нужны в лагере «серые». Девятая рота – обслуга, восьмая – строители.
Зависть не выгорает даже в аду. Им, серым, завидуют.
– Внимание, внимание! Слушайте приказ…
…А бес Харон сзывает стаю грешных, вращая взор, как уголья в золе, и гонит их и бьет веслом неспешных…
* * *
– О побеге забудьте! – сразу предупредил Гном. – Не потому что отсюда нельзя бежать. Можно, Рихтер, особенно когда работаем по ту сторону проволоки. Но пострадает вся рота, для начала каждого десятого измолотят в хлам и бросят в карцер, потом займутся самыми активными – теми, кто на плохом счету. Официально здесь не расстреливают, но смерть от этого никак не слаще.
Лонжа не спорил, слушал. Про Гроссштойсера его не спросили, и он решил зря не рисковать. Промолчал и про Бёргермор, болотный «кацет». Михаэль Куске, пусть и бывший офицер СС, но сейчас – обычный заключенный, такой едва ли поможет.
– Тому, кто бежит, понятно, крышка. Ловят всех, исключений пока не было. А затем на плац выходит хор… Вы, кстати, Рихтер, музыку любите?
– Музыку? – Лонжа даже растерялся на миг. – Конечно люблю.
Гном внезапно оскалился:
– Скоро разлюбите, обещаю. Музыка здесь, в Губертсгофе, – знак смерти, ее, можно сказать, атрибут. Начальство у нас нервное, не любит слышать крики. Если одного наказывают, зовут хор, в случае групповой экзекуции – оркестр. А если танго, значит, точно убивают. Еще вопросы есть?
– А что поет хор? Когда ловят?
– «Ах, попалась, птичка, стой! Не уйдешь из сети»[20], – твердо, без тени улыбки выговорил Гном. – Песня есть такая, детская. Ничего, Рихтер, скоро изучите весь репертуар.
* * *
– Раз-два! Раз-два! Раз-два!
На этот раз – негромко, вполголоса, потому как не команда, ритм. Носилки с кирпичами с непривычки кажутся неподъемными, тому, кто спереди, труднее, зато заднему проще сбиться с ноги. Потому и…
– Раз-два! Раз-два!..
Случайно ли, а скорее всего совершенно не случайно, носилки таскать довелось в паре с Гансом Штимме, любителем курить в кинозале. Кто распорядился, Лонжа так и не понял. Штимме подошел (красный винкель!), волоча с собой носилки, кивнул, даже улыбнулся. Наверняка не обошлось без Гнома, хотя здесь он не главный. На стройке – свои командиры.
– Раз-два! Раз-два! Раз-два! О-осторожно!..
Кирпичи принести, сгрузить, перевести дух, стараясь не попасться на глаза умирающему от скуки здоровяку-эсэсману…
– Шевелись, шевелись, scheiss drauf!
И снова носилки, и снова кирпич, только на этот раз он впереди. Отполированные десятками ладоней деревянные рукоятки тянут вниз, на пути лестница, тоже деревянная, ступеньки влажные, а выданные вчера ботинки без шнурков так и норовят соскользнуть с ноги…
– О-осторожно!
Стройка – прямо за бараками. Никакого разнообразия, здесь тоже возводят бараки, Губертсгоф растет, раздувается, словно утопленник под корягой. Сейчас в нем чуть больше тысячи, скоро будет вдвое больше.
– Раз-два! Раз-два!..
Перерывов практически нет, работа от самого рассвета до полудня. Обед, два часа отдыха – и до заката. После десятых носилок уже начинает шатать, боль, память о «Колумбии», впивается в тело, но работать все-таки можно. Акционерное общество, основанное Толстым Германом, а ныне возглавляемое Генрихом Луитпольдом Гиммлером, рассчитало все точно. Полная самоокупаемость, две с половиной марки в день. Поэтому и два часа дневного отдыха, и картофельная баланда, которую все-таки можно, хоть и с трудом, но проглотить. И «эсэсы» «пластырями» не злоупотребляют, только глотки дерут!
– Чего стал, drückeberger? Работать, schmutzig schmarotzer, работать!..
– Pustekuchen! – выдыхает Штимме, кивая на огрызок недостроенной стены. Туда! «Черный» отвлекся, значит, можно минуту-другую передохнуть. И даже…
Из рукава гамбургского работяги выскакивает сигарета, уже горящая. Вот кому на арене самое место.
– По две затяжки, американец!
На воле, в неимоверном далеком прошлом, Лонжа курил, но редко, скорее, просто баловался – под выпивку да под хороший разговор. Но тут не отказался. Глоток дыма оглушил, едва не повалив с ног. Удержался, схватившись рукой за влажный кирпич.
– Не увлекайтесь, – негромко прозвучало сзади. Лонжа заметил, как дернулся напарник. Кажется, попались.
Обернулся.
– Десять секунд. Время пошло…
Невысокий, узкоплечий, серая роба, черный винкель. Очки. Общая тетрадь в правой руке, за левым ухом карандаш.
Затянуться по второму разу они все-таки успели. Десять секунд не такой уж и малый срок.
– Карел Домучик, – шепнул Штимме, укладывая на носилки очередной кирпич. – Помощник Медведя, вроде как нарядчик.
Выпрямился, поглядел в глаза.
– Не наш и не ваш.
6
В организационный комитет будущей выставки собрались люди известные, шумные и умеющие общаться с прессой. Но, как сразу отметила эксперт Шапталь, среди них не нашлось ни одного галерейщика. «Узкий круг» предпочитал держаться в стороне. Поэтому и кураторство шефа не вызвало возражений. Желает рисковать – его право.
И это не слишком удивило – история парижских выставок знала и куда более странные примеры. Но было нечто, отличавшее ее от всех прочих. Организаторы ни у кого не просили денег и не объявляли подписки. Более того, знающие люди шептались о том, что Свободная Франция, еще не успев опериться, неплохо помогла Свободной Германии, чьи организаторы оказались не столь богаты.
И, как венец всего, – Люксембургская галерея, только что получившая статус государственного музея новейшего искусства. Именно там собиралась разместиться Свободная Франция. Это уже не просто деньги, для такого нужны контакты на самом-самом верху.
Эксперт Шапталь нацарапала на полях вечерней «Matin» слово «ФИНАНСИРОВАНИЕ», воткнула вопросительный знак, потом добавила восклицательный – и сняла очки. Бесполезно!
– Очень серьезные и уважаемые люди, – не дрогнув лицом, отвечал шеф на прямые вопросы журналистов. Для особо настырных уточнял:
– И очень-очень скромные.
В конце концов Мод, отбросив все иные варианты, рассудила, что неведомые благодетели просто не хотят рисковать добрым именем в случае весьма вероятного провала. На том и успокоилась, пока не пришлось заняться непосредственно отбором картин. Тут уже никакая логика помочь не могла.
* * *
– Слева от входа, кажется, есть кафе, – вспомнила Мод. – Можешь поскучать там, а я побуду еще тут с полчаса.
Музей уже закрывался, но гостье из Парижа разрешили побыть лишние минуты в одном из залов. Живопись и скульптура XIX века – всего понемногу, от Давида до Моне. Все это девушка успела посмотреть, ничего невероятного не обнаружила, но все-таки решила задержаться. О кафе вспомнилось по самой простой причине. Красавчику Арману в музейных стенах было откровенно скучно. Зевать не зевал, но выглядел сонно.
– Я лучше с тобой, – чуть подумав, рассудил черноволосый. – Насчет кафе… У меня, как ты знаешь, с деньгами не очень.
Мод почему-то не поверила, но решила не усугублять. Напросился – пусть страдает!
Повернулась – и, не оглядываясь, шагнула к одной из картин – второй, если считать от входной двери. Остановилась, выдохнула…
Пришла.
Жан Огюст Доминик Энгр.
Всесильное Время послушно замерло, исчезли небо-циферблат и острые крылья мельниц, онемели ключи в сумочке, сердце, оставив дневные заботы, забилось ровно и спокойно. Пространство свернулось, мир, пусть и на малый миг, стал совершенен и прекрасен.
– Ну, мне же не сто лет! – улыбнулся учитель. – Я родился через пять лет после кончины мэтра. Застал лишь его птенцов, клювастых и не слишком талантливых. Оно и к лучшему, мы с Энгром обязательно бы подрались. У него был характер – почти как у меня. Под конец перессорился со всеми, копировал свои старые картины, разорвал с Салоном – и был списан в архив. И только после смерти нашли работы, которые он никому не показывал. Тогда и ахнули.
– А почему он со всеми ссорился? – не утерпела лицеистка Матильда.
– Потому что он был в ссоре с самим собой. Знаешь, что Энгр сам о себе написал? «Человек-неудачник, нецельный, счастливый, несчастный, наделённый в избытке качествами, от которых никогда не было никакого толка». Это больно, но лучше всю жизнь болеть, чем заживо обратиться в мрамор.
Совершенный мир. Совершенная красота.
Краешком сознания Мод понимала, что стои!т уже долго, пора уходить, ей и так оказали услугу…
– Сейчас! – сказала она миру. – Еще чуть-чуть. Минутку!
Мир вздохнул в ответ, отозвавшись голосом Армана Кампо:
– Да сколько угодно. Просто я… Не понимаю.
Небо-циферблат вернулось на место, неслышно вознеслись к синему зениту крылья-стрелки, кровь привычно ударила в виски.
– «Большая одалиска», авторская копия, 1821 год. Три лишних позвонка, правая рука на треть длиннее левой, левая нога вывернута под невозможным углом…
Девушка протянула руку к его губам. Не коснулась, но заставила умолкнуть.
– Все это верно, Арман, про позвонки в каждой книге написано. Но художник не выписывает позвонки, он творит свой мир. Как и Господь, из того, что есть под рукой. Миры Энгра живы и гармоничны, из чего бы они ни созданы.
Не убедила, конечно, но спорить черноволосый не стал. Бросил взгляд на равнодушную ко всему одалиску, дернул губами:
– А мы с тобой, выходит, собираем всяких монстров?
* * *
– Ну, не монстров же! – возразила Мод, перебирая документы в папке. Не вслух, без особой уверенности, – и в полном одиночестве. Наглец Арман вместе с Жоржем Бонисом ждали ее за лагерем, у небольшого костерка. Там же была гитара и несколько кулечков с настоящими «мадленками», принесенных черноволосым после долгих блужданий по Шартру. Намечался чай с дегустацией, а затем песни, если удастся уломать излишне скромного усача. Майское солнце уже коснулось черных деревьев на ближайшей опушке, но девушка решила немного задержаться. Не ради бумаг, ради самой себя.
Картины она отбирала лично, не слушая ничьих советов и подсказок. Никакой халтуры! Рисунок, цвет, композиция – пусть даже содержание порой вводило в оторопь. Такого, впрочем, было не слишком много, в основном – знакомый импрессионизм, подражание братьям-немцам. Не слишком удачное, Францев Марков французская земля не рождала. Имена художников сплошь незнакомые, но эксперт Шапталь тому не удивлялась. Не её! Считай, в первый раз сошлась с современностью лицом к лицу.
И все было бы в порядке, но… Сами полотна! Шеф снял на Монмартре большую студию под скатной черепичной крышей, наскоро привел ее в порядок – и дал указания свозить туда картины. В студии Мод и работала. Очень удобно, никуда не нужно ходить, всё под рукой…
Полотна! Откуда они?..
Не из музеев, даже не из запасников, это девушка поняла быстро. Из частных коллекций? Эксперт Шапталь знала многих любителей, видела их собрания. Значит, если и коллекции, то второго, а то и третьего ряда. Оставалось предположить, что работодатель не поленился навести контакты с самими художниками, причем совершенно неизвестными, ни разу не выставлявшимися на серьезных вернисажах. Огромный труд, если учесть процент «брака». За месяц в студии перебывало несколько сотен картин, отобрать удалось девять десятков.
Нет, не монстры. Но все равно, – странно все это!
Убедив если не черноволосого, то саму себя, девушка хотела уже закрыть папку, когда в дверцу постучали.
За окном – ранние синие сумерки. Пора!
– Уже иду! – крикнула она, но тут дверца с легким стуком открылась.
– Мадемуазель Матильда Верлен? Только, пожалуйста, не надо лишнего шума. Здесь рядом всего равно никого нет.
Не закричала, отступила на шаг.
Бородатый, в расстегнутом черном плаще, шляпа на бровях, тоже черная. Годами под сорок, крепок, на губах – легкая усмешка.
– Мы вас надолго не задержим.
«Мы» – в кемпере уже двое. Второй годами помоложе, поуже в плечах, но тоже в черном. В проеме открытой дверцы, темным силуэтом – третий.
– Добрый вечер, мадемуазель Верлен!
– Д-добрый! – с трудом выговорила она. – Я вообще-то Шапталь.
Бородатый явно удивился.
– Как же так? Я бы на вашем месте гордился. Но не будем спорить. Мы к вам по делу.
…Закричать – не услышат, бежать некуда, из оружия – карандаш и легкий металлический стул. Оставалось одно – тянуть время.
– Кто вы?
– Мы? – крайне удивился бородатый. – Вообще-то мы не существуем. Вечерний мираж! Считайте, что мы вам привиделись.
Шагнул ближе, положил на стол широкую ладонь.
– Рисунки, будьте добры. Те самые, портрет и самолеты. И фотографии – копии, которые вы сняли с полярных снимков. Все это у вас собой, мы знаем точно.
Секунды текли, за открытой дверцей было тихо…
– Никто не придет, – понял ее бородатый. – А если и придут, им же хуже. Мы очень неприятные привидения.
Девушка достала нужную папку, развязала тесемки. Рисунки – один, второй…
– А почему двигателей нет?
– Как это – нет? – Гость явно удивился. – Есть они, только без винтов, это авиация совсем иного типа… И фотографии, пожалуйста.
Еще одна папка… Снимков не жаль, в студии, где она делала копии, остались негативы… Поглядела на гостей. Нет, не остались!
Отдала, попыталась улыбнуться.
– На снимке – вы? Только без бороды?
На этот раз человек в черном явно смутился.
– Что вы, мадемуазель Шапталь! Мне до него – как до неба, он был настоящим героем. Но и герои порой неосторожны…
Забрал фотографии, передал второму, безмолвному, затем полез во внутренний карман плаща.
– За желание сотрудничать – спасибо. Последствий все это иметь не будет, вы ничего не видели: ни рисунков, ни фотографий, ни нас. И с Ростиславом Колчаком никогда не встречались. А вам полагается маленький подарок. Считайте, что это наследство от вашей уважаемой бабушки, Матильды Верлен. Или другой – на ваше усмотрение.
Роза из слоновой кости, застывшая белая пена, чуть пожелтевшая от времени…
Мод хотела возмутиться, запротестовать, закричать. Не успела. Перед глазами заструился холодный лунный огонь, тело куда-то исчезло, перестало биться сердце…
* * *
– Мод! Мо-о-од! Сколько тебя ждать? Ты что, заснула?
Девушка открыла глаза. Оглянулась…
Дверца открыта, на пороге черноволосый Кампо, сама она сидит на стуле, папки лежат ровной стопкой, тесемки завязаны…
– Н-нет. Задумалась просто. Это ты, Арман, виноват. Монстры, монстры… Сейчас!
Взяла со стола брошь из слоновой кости, бабушкину память, нацепила на пиджак.
– Пошли!
7
«Не наш и не ваш» подозвал к себе Лонжу в самом конце рабочего дня, когда уже начало темнеть. Перед этим он распек двух бригадиров и что-то долго выговаривал одному из новеньких, попавших в роту тремя днями ранее.
– Зануда, – прокомментировал Штимме. – Но никого не наказывает, знает, что за вечером ночь приходит. Если позовет, не бойся, отвечай: «так точно» – и все.
Лонжа и не боялся. Подскочил, стал в строевую стойку.
– Рихтер Пауль, эмигрант. Номер…
Покосился на цифры, что на белой нашивке под винкелем.
– Оставьте, – поморщился Карел Домучик. – Если спросят, о чем мы с вами говорили, можете сказать, что получили выговор за сигарету, и что завтра вас переведут на другую работу, кирпичи таскать будет кому… Вам привет от Гроссштойсера. Для ясности: нашими в роте руководит не герр блокфюрер, а я, именно на мне связи с центром.
Лонжа еле заметно пожал плечами.
– Не понимаю о чем вы, герр Домучик. Никакого Гроссштойсера знать не знаю, а кто кем руководит, это уж начальству виднее.
Нарядчик поправил очки, ударил ладонью о тетрадь.
– Если я провокатор, то вы уже пропали, Рихтер. В Плетцензее вам дали некое задание. Почему именно вам, не знаю, но… начальству виднее. Мы проверили: вы действительно жили в США и приехали в Фатерланд совсем недавно. Итак, два вопроса: Плетцензее и Штаты. Что вам поручили?
Взгляд сквозь стеклышки очков был холоден до изморози. Лонжа на миг задумался. Пропал? Не пропал, пока не выболтал.
– Вашему самому главному и скажу. Это по поводу Штатов. Приказ у меня такой, чтобы лично доложиться. А с Плетцензее просто – мне нужен свободный выход из лагеря. Пропуск – и автомобиль. А еще лучше – эсэсовская форма. Сможете?
– Я – нет, – равнодушно бросил Домучик. – Доложу начальству, пусть решает. Но о форме забудьте, «черные» все на виду, опознают сразу. Придумаем что-нибудь другое… И учтите, Рихтер: лгать вы не умеете. Есть такой термин «идеомоторика» – движения мышц, сопровождающие процесс ваших представлений. Если верить вашему лицу, вы меня уже дважды расстреляли. Данное обстоятельство несколько успокаивает, вы – не профессионал. Это не гарантия, но, по крайней мере, соответствует вашей легенде. Идите – и не забудьте меня как следует обругать.
– З-зануда очкастая! – с чувством выдохнул Лонжа, вернувшись к носилкам. Ганс Штимме взглянул сочувственно.
– И не говори!
* * *
Ехать к мятежникам генерала Санхурхо Король категорически отказался, хотя его приглашали очень настойчиво, обещая должность в одном из корпусных штабов.
– Чего тебе еще, куманёк? – поразился Шут. – Хотел войну? Вот тебе твоя война! Разрежут на дольки и подадут на фарфоровом блюде.
Сам он тоже озаботился приглашением. Молодого и перспективного экономиста звал к себе сам генерал Эмилио Мола.
– Если я скажу, что генералы – мятежники и предатели, нарушившие присягу, ты, боюсь, не поймешь, – вздохнул Король.
– Не пойму, – подтвердил Шут. – Потому что Народный фронт еще хуже. Но даже не в этом дело, куманёк. Тебе нужна стажировка на офицерской должности, а война эта в любом случае не наша. Ты хотел в ландскнехты – так иди!
Подбросил весело зазвеневший бубенчик:
Свинец в груди, свинец в груди!
Настал мой смертный час.
Меня на пиках понесут —
Обычай есть у нас!
– Мне идея с самого начала не нравилась, куманёк. Но один из нас, вдобавок ко всему, сумасшедший.
Король невозмутимо кивнул:
– Я же Виттельсбах. Людвиг, двоюродный дедушка, еще и не так чудил. Мне не нужен штаб, дружище! Пусть каждый из нас решает за себя. Только постараемся не потеряться.
В следующий раз они встретились дождливым октябрем 1936-го в Вильяверде, южном предместье Мадрида, – штабной офицер Северной армии генерала Мола и рядовой 1-го Немецкого батальона 11-й интернациональной бригады.
– Ну что, нахлебался, куманёк? – вздохнул Шут. – Знаешь что, давай валить отсюда! Я тебе пропуск достал.
Король поправил окровавленную повязку на голове.
– Уеду. Но сначала мы закончим эту войну. Понял?
– Хорошо, – легко согласился Шут. – Я попытаюсь.
* * *
Танго он услыхал этим же вечером, после ужина. Круж-ка горячей бурды, серый хлеб с тонким обрезком шпика – и возможность наконец-то прилечь. Старый матрац показался пуховой периной. Спать не тянуло, хотелось лишь остановить эту непередаваемо счастливую минуту, растянуть ее на час, на месяц, на год.
И тут заиграли, совсем рядом, прямо за стеной.
– Началось, – негромко проговорил кто-то. Лежавшие принялись вставать, сосед сверху, нахмурившись, сжал кулаки… А танго лилось широкой холодной рекой, захлестывало, поднималось до самой души…
Ни к чему объясненья,
Все закончилось к сроку,
Он богат и прекрасен,
А я – никто.
– «Подарок Трудового фронта», – негромко проговорил сосед. – Не знаешь, что это, новенький? Почти каждый вечер кого-то обрабатывают до результата, ну, а утром – хоронят. Говорят, в последней партии много «красных», решили проредить.
Умоляю, подай мне
Лишь одно воскресенье,
Я умру и воскресну,
И вновь умру!
Лонжа молча кивнул. Сейчас, в эти страшные минуты, ему внезапно почудилось, что совсем недавно он уже слыхал эту мелодию. Не по радио, и не с патефонной пластинки. Зал с белыми колоннами, черный провал вместо неба – и женская рука в светлой перчатке…
Рай не светит нам, шагнувшим в бездну,
Новых воскресений нам не знать!..
