Андрей Валентинов
Аргентина. Лонжа
Глава 3
Губертсгоф
Две с половиной марки в день. – Отъезд. – Саксонский Медведь. – Бретёр. – Носилки с кирпичами. – Люди в черном. – Карел Домучик
1
Шут черкнул карандашом, проводя черту, отложил блокнот в сторону и подвел итог:
– Две с половиной марки в день, если брать по нижнему пределу. Не понял, куманёк? Чистый доход от каждого заключенного на сегодняшний день. Естественно, речь идет о концлагерях, в тюрьмах – сплошные минусы. Поэтому с нынешнего года уголовников тоже стали отправлять за проволоку. Вот тебе и фундамент экономики – самоокупаемость, занятость, стабильность. Остается подсчитать, сколько требуется заключенных для существования Рейха в условиях полной автаркии – если кредиты отрежут, к примеру. Подозреваю, не слишком много, учитывая вновь присоединенные территории. Там наци не слишком церемонятся. По сути, мы имеем процветающее акционерное общество, основанное Толстым Германом, а ныне возглавляемое Генрихом Луитпольдом Гиммлером.
– Экономика людоедов, – отрезал Король. – Поэтому и ждать нельзя.
Все уже решено, куплены билеты в Европу, оформлены документы, настоящие и не очень. Один едет чуть раньше, второй – позже. Еще не прощание, но уже на пороге.
Каждый волнуется, но старается не подать виду. Король молчалив, Шут, напротив, разговорчив.
– Называй, куманёк, как пожелаешь, но концлагеря – и есть наш ХХ век, его символ, если хочешь квинтэссенция – как аутодафе в эпоху барокко. Арт-деко в чистом виде, доведенное до крайних пределов, причем на основе полной самоокупаемости. А заодно воплощенная утопия: от каждого по способностям, каждому – по труду. И не кивай на наши Штаты, «трудовые лагеря» мистера Рузвельта не многим гуманнее. Просто в каждой стране – свой национальный колорит. В Рейхе он – национал-социалистический. Я с тобой согласен, ждать нельзя, новый век наступает, причем местами – прямиком на горло. А против него – только одиночки, вроде нас с тобой.
Король кивнул, соглашаясь:
– Одиночки, ты прав.
Tvoe odinochestvo veku pod stat’.
Ogljanesh’sja – a vokrug vragi;
Ruki protjanesh’ – i net druzej;
No esli on skazhet: «Solgi», – solgi.
No esli on skazhet: «Ubej», – ubej[14].
– Русский максимализм, – Шут поморщился. – Насколько я помню, эти слова произносит сам герр Дзержинский? Вот еще вариант прогресса, с азиатскими клыками и в шапке-ушанке, однако тоже весьма эффективный. Но что взамен? Традиция? Трон, на троне – ты, помазанник божий при скипетре и державе, рядом я с бубенчиком. Засмеют! А то и хуже, примут за карточную колоду и станут играть нами в покер. В конце концов есть американская демократия: жевательная резинка, ковбойские сапоги, выборы раз в четыре года – и по адвокату на каждую взрослую душу. Многим нравится.
Друзья спорили об этом не в первый и не в десятый раз. И каждый оставался при своем.
* * *
– Штаты просто отстали от Европы на полвека, а сейчас успешно нагоняют. Впрочем, «большую дубинку» придумал еще Тедди Рузвельт. Чем Панама не Судеты? А его однофамилец, кажется, замахнулся на всю Европу. Монархия – не идеал, но хоть какая-то гарантия порядка и стабильности без террора. Это еще не ушло, в это верят и хотят вернуть. Не только отставные генералы, за монархию вся та часть Вермахта, что не прошла через гитлерюгенд и штурмовые отряды. Аристократия – их даже уговаривать не придется. Крестьянство! При кайзере не было карточек на силос и обязательной сдачи продуктов. Жители маленьких городов, горных деревушек – те, кому прогресс не по душе. Университетская профессура…
– Ну, куманёк, эти, конечно, силища… Ты забыл назвать финансистов, банкирам тоже не по душе ни демократия, ни Бесноватый. Но законная династия – Гогенцоллерны, а они сидят тихо. И даже сотрудничают, принц Август-Вильгельм вступил в НСДАП. Конечно, кроме Пруссии в Рейхе есть и другие королевства. Но если ты в завтрашней «Нью-Йорк Таймс» напечатаешь заметку, что принимаешь престол, кто заметит? А если и заметит – что подумает? Даже на розыгрыш не тянет.
– Поэтому доску из-под фигур надо вырывать одним рывком.
– «Мальбрук в поход поехал, миронтон, миронтон, миронтон!». Помнишь, что было дальше?
– А дальше Джон Черчилль, первый герцог Мальборо, разбил этих певунов при Мальплаке.
2
Жорж Бонис взглянул, прищурившись, провел ладонью по усам.
– Ей-ей, брякнется. Носом. Франк ставлю.
Мод всматриваться не стала. И так все ясно.
– Поддерживаю. Брякнется, причем в ближайшую лужу. Надо ведро воды набрать – окатим, прежде чем сажать в кемпер.
Красавчик Арман Кампо опаздывал. Делал он это с невероятным изяществом, ловко маневрируя между лужами, при этом стараясь идти на носках, дабы не замарать черные модельные туфли. Может, и вышло бы, но в каждой руке черноволосый волок по чемодану, совершая рисковые пируэты над самой землей. Девушка и усач наблюдали за балетом, стоя у теплого бока скучающей «Вспышки». Мотор прогрет, вещи уложены, заперты двери гаража. Двадцать минут двенадцатого, старт же был намечен ровно в одиннадцать.
– Иду! Иду! Я уже бегу!..
– Нет, – рассудила Мод, – мокрый он нам не нужен.
И шагнула вперед, чтобы перехватить один из чемоданов на самом краю лужи, той самой, ближайшей. Второй рукой девушка придержала красавчика за плечо, развернула, поглядела в глаза.
– Работал я, работал! – моргнул тот и дернул носом.
– Не руками, как я понимаю?
Хотела забрать и второй чемодан, но черноволосый не дался. Так и добрались до выезда из гаража. Жорж Бонис многозначительно прокашлялся.
– Не надо намекать! – Кампо гордо выпрямился, тряхнув темными кудрями. – Виноват, но прошу учесть мою тонкую нервную организацию. Я, между прочим, почти всю ночь не спал, готовился. Маршрут прорабатывал.
Мод лишь головой покачала. Работяга нашелся, ночь не спал! А между тем, самое время ехать. Погода словно на заказ: еще утром над городом плыли тяжелые серые тучи, грозясь очередным дождем, но теперь развиднелось, в небе – золото и синева, легкий южный ветер шумит в зеленых кронах…
Что-то толкнуло в плечо, еле заметно, мимолетным дуновением.
Вновь солнце юное Париж встречает, —
К нему, больной, нахмуренный от мук,
Безмерные объятья простирает
Он с алых кровель тысячами рук[15].
Знакомый, хоть и никогда не слышанный голос – хриплый, грубый, манящий. Голос старого, познавшего мир и всё, что есть в мире, колдуна.
Уж целый год душа цветет весною,
И, зеленея, нежный флореаль
Мою мечту обвил иной мечтою,
Как будто пламя в пламенный вуаль.
Венчает небо тишью голубою
Мою смеющуюся там любовь.
Весна мила, обласкан я судьбою,
И оживают все надежды вновь.
Колдовские губы шептали над самым ухом, слова сладким ядом заполняли душу. Весна, надежда, любовь, смерть…
«Уйди, дед. Мы не одной крови!» – неслышно сказала она призраку и, прогоняя словом слово, проговорила вслух:
– Чемоданы – в кемпер. Арман – туда же, можешь пока поспать. Жорж, чего мы стоим? Пора! Пора!..
– Мод, но я хочу в машину! Можно мне на заднее сиденье?[16]
Девушка лишь рукой махнула. Садись где хочешь, только не мешай. Пора!
Пора! Хлопнули дверцы – раз, другой, третий, нетерпеливо зарычал мотор. «Вспышка», дрогнув, тронулась с места.
Поль Верлен, мертвый и прóклятый, не мешал и не спорил. Отошел в сторону, помахав вслед истлевшей шляпой и лишь потом шевельнул призрачными губами:
– Нет, внучка, мы с тобой одной крови!
* * *
Мод Шапталь тоже прорабатывала маршрут. Не ночью, понятно, – вечером, перед сном. Она и так его помнила, неоднократно обсуждала с шефом, а совсем недавно с усатым Жоржем Бонисом. Но в шесть пополудни, как раз когда вернулась в свою квартиру о трех вагонах, ее прямо на лестничной площадке догнал мальчишка-посыльный. Бланк, подпись и письмо в маленьком изящном конверте без адреса и почтовой марки.
О всяком успела подумать, прежде чем вскрыть конверт, но только не о шефе. А написал именно он – всего три строчки, если без обращения и подписи. Прочитала раз, другой, положила письмо на столик в прихожей.
Маршрут менялся, пусть и не слишком серьезно – по одному из адресов велено не заезжать. Ни точной причины, ни даже «в связи с новыми обстоятельствами». Не заезжать – и точка.
Ей бы удивиться, но эксперт Шапталь удивляться не спешила. Заварив кофе, достала из чемодана нужную папку, расстелила карту на столе. Все посмотрела, провела по карте карандашом. И только тогда удивилась.
…Маленькая деревня – и дом на краю. В нем много лет назад поселились старый моряк с женой. Там и кончили свои дни. От моряка остались рисунки и картины. Наследники предложили всё это местному музею, но там даже слушать не стали. А потом кто-то прочитал в газете про грядущую выставку.
Репродукций не прислали, но в письмо было вложено два рисунка, варварски помятые и сложенные вчетверо. Наследники моряка не слишком ценили его талант. А вот эксперт Шапталь оценила. Рисунки реанимировала, как могла, уложила в особую папку – и поставила рядом с кружком на маршрутной карте только ей и понятный значок. И вот теперь «не заезжать»?
Почему?
Рисунки без подписей – или, что вернее, постарались чьи-то ножницы. На первом – портрет старика, резкие точные линии, строгое лицо, лишь на губах, маленьким завитком, еле заметная усмешка. Девушке подумалось, что таким и мог быть старый моряк. А что рисовать моряку? Море, берег с пальмами, парусники-красавцы или трудяги-пароходы с дымком над трубами…
Однако на втором рисунке были самолеты, незнакомые, остроклювые, похожие на хищных птиц. Звено – впереди один, два сзади, на головном – еле различимый символ. Легкий контур облаков – и маленький крестик у машины, что слева.
Эксперт Шапталь поставила на нужной странице своей записной книжки вопросительный знак. Рисунок показала знакомому летчику, тот вздернул бровями:
– Никогда не видел, но… Такие не полетят. Геометрия странная… И… Он же моторы забыл нарисовать! Может быть, планеры?
«Может быть, планеры» тоже в альбоме. Мод пересмотрела рисунки, перечитала письмо. Версии выстраивались в стройный шумный ряд. Наследники могли отказаться – или запросить несусветную сумму, наследство моряка уже в Париже, по почте отправили…
Но в письме причина не названа! Шеф словно намекает.
«Больше доверия, мадемуазель Шапталь! И себе самой и, если это возможно, мне».
Мод закрыла папку, положила на место, спрятала блокнот в сумочку. Сонно звякнули потревоженные ключи, но кровь в висках не отозвалась, сердце билось спокойно и ровно.
Доверять вам, шеф? Разве что в День святого Глянгляна. Или когда у кур зубы вырастут![17]*
Пометку на карте оставила как есть, а в шумный строй версий впихнула еще одну, хоть и не слишком вероятную. Что могло случиться за неполную неделю между утверждением маршрута и письмецом в изящном конверте?
У шефа – неизвестно. В славном городе Париже много чего, но все не в тему. В мире? Газеты сообщают о массовых арестах в большевистской Москве, о волнениях в румынской Трансильвании… А у нее самой? Мод занималась лишь выставкой, все прочие дела завершены или отложены. Новые знакомства? Усатый Жорж Бонис, анархист-гитарист и…
…Ростислав Колчак.
* * *
На заднем сиденье завозились, ойкнули, вздохнули тяжко.
– Уже приехали?
Над спинкой сиденья воздвиглось нечто сонное, с изрядно помятой прической. Мотнуло головой.
– А-а-а… Нет еще?
Сидящий за рулем Жорж Бонис лишь усмехнулся в усы. Мод, прикрывшись ладонью от яркого полуденного солнца, поглядела вперед, на забитое машинами шоссе.
– Выехали. Кто-то из нас, кажется, изучал маршрут?
Арман Кампо уснул почти сразу после старта, удобно пристроившись на мягком кожаном сиденье. Девушка даже успела позавидовать. Крепкие нервы у красавчика – или в самом деле наработался за ночь. Не руками, понятно.
– Маршрут? – Черноволосый сонно моргнул. – Э-э-э-э… Шоссе 50, первая остановка в Шартре, там обед. Кстати, не очень советовал бы, ни одного приличного ресторана.
Упал на сиденье, принялся тереть ладонями глаза.
– Из Парижа долго выбирались, – разомкнул уста Бонис. – Габариты у нас нестандартные, а улицы забиты. Говорил же, на рассвете надо было выезжать.
Предложение, в целом здравое, не поддержала сама Мод. Если на рассвете, значит, просыпаться придется среди ночи. Предложила стартовать в девять, но черноволосый запротестовал, заявив, что ранние подъемы вредны для нервной системы… Усач лишь пожал широкими плечами. Его дело – баранку крутить.
Сзади все затихло, и девушка решила, что красавчик Арман опять отдался Морфею. Ошиблась. Встрепанная голова возникла вновь.
– Мод, а можно в Шартре я на почту зайду?
Девушка если и удивилась, то не слишком.
– Можно. Если хочешь, могу сама телеграмму составить. «Проезжая город Шартр, моя душа полна только тобой. Точка».
Голова исчезла, но через несколько секунд сзади послышалось неуверенное:
– Мод! Помнишь, я говорил тебе насчет изменений в маршруте? Ма-а-а-аленьких, совсем малюсеньких…
Эксперт Шапталь негромко зарычала.
– Но, понимаешь, меня будут искать. Это важно!
Там – в стороне – ее сторонка,
Ведет тропинка до крыльца.
Не суждено, как видно, сбыться
Моим мечтам, пустым мечтам, —
Она спешит со мной проститься
И пропадает где-то там… —
негромко пропел Жорж Бонис, не отрывая взгляда от дороги. Сзади послышался тяжелый вздох.
– Если бы! Меня искать будут… мужчины.
– О-ля-ля-ля! – «Вспышка» дрогнула и слегка вильнула. Мод же еле заметно пожала плечами. Собственно говоря, почему бы и нет? Промолчала, зато не стерпел усач:
– А эти мужчины, Арман, молодые, старые? Сильно пристают?
Не дождавшись ответа, добавил решительно:
– Только уговор: я в этом не участвую.
– Жаль! – донеслось сзади. – Я, в общем-то, на вас рассчитывал.
Машина вновь вильнула, и Мод решила, что самое время вмешаться. «Вспышка» – особа габаритная, а шоссе, считай, переполнено. Не успела.
– Кажется, понял, – мрачно проговорил Арман Кампо. – А еще друзья! У меня, между прочим, драма! Может быть, даже трагедия. Из-за него!
– Жорж, не отвлекайтесь! – очень вовремя вмешалась эксперт Шапталь. Усач послушался и окаменел, слившись с рулевым колесом.
– Он… Он ужасный, страшный! Ни капли жалости!..
«Но ты его любишь», – так и рвалось с искусанного языка. Девушка постаралась тоже представить себя булыжником. Заодно подумалось о шефе. Хороший им подарочек подкинул!
– А у меня даже нет секундантов. Я думал, Жорж, вы согласитесь. Не просить же о таком Мод!
Бонис, пусть и каменный, громко сглотнул. «Вспышка», замедлив ход, свернула вправо и мягко причалила у придорожного кювета. Усач оторвал пальцы от баранки.
– Не знаю, как вы, а у меня перекур.
– У меня тоже, – согласилась эксперт Шапталь. – Выходим! Арман, это и тебя касается. И не прячься, все равно из машины вытащим.
Сама же вспомнила виденное у дверей бара в «Гранд-отеле». Роскошная дама при колье и прическе под Бэт Дэвис, платье от Мадлен Вионне, церемониальный поклон…
– А-а-а, – нерешительно донеслось с заднего сиденья.
– Бэ! – отрезала Мод и открыла дверцу.
3
Стойка униформиста. Для посторонних, которые не с арены, – почти такая же, как у черных «эсэсманов»: плечи вразлет, руки на бедрах, локти чуть назад, вверх подбородок. Но знающий увидит.
– Так точно! Цирковой.
Тот, кто стоял перед ним, увидел. Кажется, оценил, но в глазах – по-прежнему вопрос.
– «Униформа», значит? Сезонник?
Проговорил лениво, словно нехотя. Правая же ручища дрогнула, еле-еле заметно.
– С «униформы» и начинал, – как ни в чем не бывало улыбнулся Лонжа. – А вначале метлу дали.
Удар! Раскрытой правой ладонью – по левой щеке. Без размаха, короткой молнией…
– Ай-яй!
Лонжа ждал, потому и успел: сначала поймать ладонями чужую руку, словно пытаясь сдержать удар, затем – громкий хлопок, ладонь бьет в ладонь… И горестная гримаса, да такая, что увидишь – слезами изойдешь.
– За что, господин директор? Это не мы слону шампанского подлили, это все «пушкари»!
Эсэсман пожевал губами и наконец кивнул.
– Апач ловишь, одобряю. Но ты же не коверный?
На этот раз отвечалось легко, два полных летних сезона чему-то да научили.
– Так в «паузе» то и дело приходится, когда у коверного реприза. А то и сам шпрехшталмейстер угостит. А уж на «зелёнке» все стараются… герр начальник.
– Фридрих, – эсэсман протянул тяжелую ладонь. – Когда без свидетелей. А я, как ты можешь догадаться…
– Силовой акробат, – кивнул Лонжа. – Основание «пирамиды» – твое.
Эсэсман оскалил зубы, соглашаясь, но затем стер с лица улыбку.
– Был. И вроде бы и жалеть не о чем, но все равно – скучаю… Насчет «ты» не возражаю, только вокруг посматривай. Кстати, кому ты должен был привет передать?
Услыхав про Гроссштойсера, кивнул, почесал ногтями подбородок.
– В том, то и закавыка, парень. Сообщили про тебя, что, мол, из Штатов да еще цирковой. А у меня сразу уши дыбом. Почему из Штатов? Может, конечно, правда, а может и засланный, чтобы биографию проверить не смогли. Цирковой – иное дело, срисую сразу. Наших-то, из Фатерланда, почти всех знаю, а про остальных и спросить недолго.
Лонжа понимал: экзамен не кончен. Его не спросили ни про цирк, где он работал, ни про то, что делал в цирке. Значит, спросят, причем не один раз.
– А я, парень, здешний блокфюрер. Чего это значит, тебе еще расскажут. Звание – обершарфюрер СС, кличка – Медведь. На Медведя не обижаюсь, но если не просто, а Саксонский – сразу в морду. В Черном фронте не состоял, врать не буду, зато был помощником самого Грегора Штрассера, когда тот в СА верховодил. Потому и до сих пор в блокфюрерах хожу, даром что «старый боец»… А насчет тебя решим так. Сейчас зарегистрируют, отпечатки возьмут – и отведут куда надо. Там сиди тихо и не высовывайся, пока сам не найду. Если что не по делу спросят, ничего не говори и рожу криви, будто апач поймал. Кстати, у тебя кличка есть?
– Лонжа.
* * *
Приземистый, издалека похожий на мыльницу, барак был обозначен цифрой «8» – белая краска по кирпичу, но именовался не бараком, а ротой, соответственно восьмой. Несмотря на ясный день, за дверью клубилась тьма. Однако не она остановила, а густой спертый воздух, тяжелый и одновременно странно неживой, словно в склепе. Лонжа невольно замер на пороге.
– Идем, идем, – поторопил сопровождающий, местный Вергилий. – Привыкай, так и жить будем. Свет включают вечером, на два часа, а окон нет. Да имей в виду, там дальше узко, не повернешься.
За порогом, в коротком проходе между рядами деревянных нар, он вновь остановился, привыкая к сумраку.
…Есть край внизу, где скорбь – от темноты, а не от мук, и в сумраках бездонных не возгласы, а вздохи разлиты[18].
– На нарах не резвись, – продолжал инструктаж проводник-Вергилий. – Там и головы не поднять, вроде как в гробу. Заберешься – сразу попробуй слезть, быстро и никому, значит, не мешая. По команде «Подъем» все должны выскакивать, как тараканы из ведра с керосином.
Взял за локоть и безошибочно повел куда-то в самую глубь.
– Повезло тебе, все на работах, так что освоишься без помех и отдохнуть успеешь. А остальное тебе расскажут.
Придержал за руку и указал в самую темень:
– Туда! У тебя второй этаж, не ошибись.
Не ошибся. Скользнул на вытертые доски, вытянулся. Замер.
…Глаза можно не закрывать, по обе стороны век – одно и то же.
– Будешь здороваться, не говори «добрый день», – проговорили из мглы. – Здесь он добрым не бывает.
Он резко выдохнул.
– Понял.
– Прощай, – негромко отозвался Вергилий, прежде чем исчезнуть, и Лонжа еле удержался, чтобы не попросить того не уходить так скоро. Сжал кулаки до боли.
Доски сверху и снизу, могильная темень, могильная тишина…
Но тут где-то совсем рядом послышался сухой резкий щелчок. Неровный огонь зажигалки, чье-то незнакомое лицо в острых тенях. И голос, неожиданно, даже неприлично веселый:
– Новенький?
…И долгий страх превозмогла душа, измученная ночью безысходной.
* * *
Устроились за большим деревянным столом у самой кирпичной стены. Глаза постепенно привыкли, тяжелая мгла стала серым полупрозрачным сумраком, не скрывавшим явь. Долгие ряды трехэтажных нар, низкий давящий потолок, потрескавшаяся штукатурка по стенам. И новый знакомец обозначился яснее. Молод, невысок, худ до невероятия, на костлявых плечах – темный бушлат с треугольником на груди, на голове – уже виденный берет-бескозырка. А вот лица не разглядеть – серая маска с контуром носа.
– Зовут меня просто – Ганс. Ганс Штимме, из Гамбурга, портовый рабочий. Сегодня – дневальный, считай, бездельничаю. А про тебя мне уже сказали. Из Штатов, да? Неужто американцев сажать начали? Ну, тогда «коричневым» точно каюк.
Лонжа невольно улыбнулся.
– Пауль Рихтер, цирковой. Насчет того, что каюк, спорить не буду, но я – германский подданный, эмигрант. Будем знакомы!
Пожали руки, крепко, чуть не до боли. Лонже подумалось, что и это проверка. Доходяги здесь не нужны.
– Сюда не так часто новеньких присылают. Знаешь, куда попал, Пауль? Наша рота – постоянный контингент. Губертсгоф – пересылка, народу полно, тех – туда, этих – обратно, а мы всю карусель обеспечиваем. Поэтому в роте нет ни уголовных, ни всяких случайных, эти работать не станут… Тебя, кстати, за что арестовали?
Спрошено было легко, словно речь шла о погоде. Лонжа уже понял, что его ответ не понравится, но выбора не имел.
– С шуцманом поругался. А ты, как я догадываюсь, курил в кинотеатре?
– Точно. Курил…
Ганс Штимме не двинулся с места, но Лонже показалось, что между ними беззвучно опустилась плотная непрозрачная завеса.
– Ладно, Пауль, ваших тут полно, они тебе все объяснят. Главный – Михаэль Куске, бывший какой-то там «фюрер». Кличка – Гном. Увидишь самого длинного – он и есть…
– Погоди!
Лонжа встал, поглядел сквозь серую мглу. Этого он и боялся. Всякое царство…
– Всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет; и всякий город или дом, разделившийся сам в себе, не устоит… Нас станут давить порознь, как клопов. То есть не станут, уже давят. Передай это своим.
– А ты скажи это Гному, – Штимме тоже встал, подался вперед. – Ругаться не буду, но ты из Америки, Пауль, а здесь совсем иные расклады… Отдыхай, у меня еще дела.
Исчез. Растворился в сумраке.
* * *
После окончания училища Королю предложили годичную стажировку в одной из воинских частей. Учитывая отличные результаты, часть подобрали соответствующую – овеянный давней славой гвардейский полк, только что получивший первую партию танков. Машины были немецкими, но об этом предпочитали не вспоминать. Должность командира танкового взвода – совсем неплохое начало для эмигранта.
Король отказался. Вечно нейтральная страна в последний раз воевала в Наполеоновскую эпоху. Немецкие же танки были по сути учебными: слабая ходовая часть, тонкая противопульная броня, пропускавшая даже разрывные, и как насмешка – два не слишком надежных пулемета в башне. Такие он уже изучал в училище, главное же было в том, что ни этим жестянкам, ни славному гвардейскому полку наверняка не придется воевать еще лет двести.
Молодой офицер вернулся в Соединенные Штаты, помирился с отцом, выслушал полагающиеся поздравления – и собрался на войну.
– А подать-ка сюда баталию его королевскому высочеству! – возвестил Шут, листая карманный географический атлас. – Тебе какую, куманёк? Со славой – или чтобы помучиться?
Король хотел огрызнуться, но не успел. Легкий, переливчатый звон – в руках Шута оказался маленький, но звонкий бубенчик.
– Это я для достоверности, куманёк, – пояснил дурачина, – купил в магазине игрушек. Вообще-то он положен тебе, потому что спятил именно ты, а не я. Родителям уже говорил? Можешь не спешить, я тебе сам изображу, что потом будет. В лицах.
Спорить с другом трудно – Шут был не просто говорлив, но и убийственно логичен, да к тому же въедлив. Это же успели оценить не только преподаватели университета, но и весьма серьезные люди, пообещавшие выпускнику очень перспективную работу.
– Итак, для славы вашего королевского высочества в наличии имеют быть таковые театры военных действий. Первый – парагвайско-боливийский, газеты успели прозвать сие Войной Чако. Там, правда, уже все заканчивается… Эфиопия! А-ра-пы! Негус тебе будет, конечно, очень рад, но, боюсь, и туда не успеешь, итальянцы уже возле Аддис-Абебы. Или тебе больше нравится Дуче?
И вновь – звонкий голос бубенчика. Шут был в ударе.
Король насупился, закусил губу, сразу став похожим на фамильные портреты Виттельсбахов. Пальцы сжались в кулак. Шут оказался чýток, бубенчик исчез.
– В Европе будет большая война. С Гитлером, без Гитлера, но все равно будет.
Молодой экономист чуть подумал и кивнул:
– Через три-четыре года.
– Все рациональные аргументы мне известны. Но есть еще один – нерациональный.
– Знаю, – поморщился Шут. – Ты – законный наследник престола, а король должен знать, что такое война.
Полистал атлас, раскрыл на страничке с контуром Пиренейского полуострова.
– Думаю, здесь.
4
Сначала неспешно закурили: Мод – привычную, из пачки с цыганкой, усач, слегка удивив, длинную витую сигариллу. Посмаковали первую, самую сладкую затяжку, поглядели в яркое майское небо, потом друг на друга…
Арман Кампо курить не стал. И в небо не глядел, только под ноги. Мялся.
– Кайся! – наконец предложила Мод, стараясь сдержать голос. Красавчик Арман не дрогнул.
– А не в чем! – с вызовом бросил он. – Дело чести! Отказаться не могу, не имею права. Я предложил им, его секундантам, решить всё после моего возвращения, но он не хочет. Страшный человек, ужасный!.. А, я это уже, кажется, говорил… Он пошлет секундантов вслед за мной, а потом сам приедет. Выберем место где-нибудь в глуши, подальше от полиции…
– Пистолеты или шпаги? – хмыкнул усач. – Я бы, знаете, предложил испанскую наваху, очень приятный инструмент. Но если вы, Арман, на меня рассчитываете, то давайте я им просто начищу рыло. Сначала одному секунданту, потом другому, а затем найдем местечко поглуше и…
Черноволосый бледно улыбнулся:
– Я, Жорж, и сам не такой уж невольник чести. Насчет этого… Как вы его поименовали? Рыла? И без вас бы распорядился.
Пошевелил длинными пальцами, сжал правую в кулак.
– К сожалению, не тот случай. Много не прошу. Пару раз нам придется остановиться, меня будут встречать. Надолго не задержу, на час, не больше. А потом, ближе к финалу, свернем кой-куда, и вы меня подождете. Или не сворачивайте, сам доберусь.
Кулак разжался, рука скользнула в карман пиджака. Сигаретница, серебряная с гравировкой.
– И насчет моей будущей книги, Мод. Время от времени я буду занимать столик в кемпере, чтобы поработать. Начну, пожалуй, прямо сейчас, только сигарету выкурю.
И достал зажигалку.
Мод не хотела, но залюбовалась наглецом. Бонис же негромко, но выразительно кашлянул.
– Арман, если уж на то пошло. Этот страшный и ужасный… Вы стрелять-то умеете?
Красавчик вздернул темные брови.
– Естественно! А чего уметь-то? Нажал – и готово. Вот только попадаю не всегда.
Прозвучало не слишком убедительно, по крайней мере, для Мод. В чем-то красавчик явно лукавил – то ли в том, что нажимать выучился, то ли в чем-то ином.
Бретёр, parbleu!
* * *
Ради Матильды Верлен никто не скрещивал шпаги. Она и не претендовала, слишком глубокой была черта, разрубившая ее жизнь пополам. Но там, в далеком невозвратимом прошлом…
Дело чести!
…Четырнадцать лет, лицеистка, мокрый снег, нестойкая парижская зима. Она возвращается домой, мысли еще в оставленном классе (опять латынь завалила!), портфель в руке, теплая шапочка налезла на самые брови. Парень был из соседнего дома, знакомый, но лишь вприглядку. Много ее старше, кепка и шарф словно у апаша, перегар на три метра вокруг, руки в карманах, окурок прилип к нижней губе. Прежде он ее и не замечал, но в тот ранний зимний вечер наконец-то снизошел. Сначала заступил дорогу, потом, обдав винными парами, начал говорить такое, что у лицеистки оледенели уши, затем взялся двумя пальцами за ворот пальто, потянул к себе…
А потом появился учитель. Матильда его не заметила, лишь когда тяжелая трость врезалась «апашу» в плечо, испуганно ойкнула. Тот оскалился, выдернул из-за пояса нож…
…Испанская наваха, очень приятный инструмент.
Трость оказалась зоркой – ударила точно по пальцам. А затем еще раз, еще и еще – по голове, по лицу, вновь по лицу.
А потом она плакала, прижимаясь носом к его тяжелому темному пальто.
– Мэтр! Но это, как ни смотри, превышение, – не слишком твердо упрекнул некий чин в комиссариате. – По вашей милости, мэтр, парень в больнице.
Учитель пожал широкими плечами.
– Дело чести! А милости у меня к таким нет.
* * *
Жорж Бонис аккуратно въехал в промежуток между двумя палатками, белой и темно-зеленой, оглянулся для верности и заглушил мотор.
– Вроде никому не помешаем. Какие будут указания, мадемуазель?
Мод поглядела на циферблат. Почти добрались, хоть и не так быстро, как думалось. Восемьдесят километров, если по прямой, однако на перегруженном шоссе не разгонишься, особенно на «Вспышке». Но все-таки прибыли, хоть и не в Шартр. В сам город решили благоразумно не въезжать, учитывая все те же габариты американского подарка. Командор пробега Шапталь, это учтя, заранее навела справки и без труда обнаружила искомое: муниципальную стоянку для автомобилистов, в просторечии именуемую заморским словом «кемпинг». Западная окраина Шартра, широкое поле, разноцветные палатки, а до центра десять минут на такси.
– Устраивайтесь, – рассудила Мод. – А я пойду будить нашего кулинара. Съездим с ним в город, вернемся, да, пожалуй, здесь и заночуем. А завтра – к точке номер один. Вы, Жорж, карту изучите, чтобы не через город, а в объезд.
Сам Шартр в плане поездки не значился, но Мод убедила шефа, что имеет смысл потратить лишние полдня на Епископский дворец, местный музей с очень богатыми фондами. Для выставки найти ничего не надеялась – но как от такого отказаться? Жерико, Делакруа и, конечно, Энгр…
Шеф наверняка все понял, но возражать не стал.
– Арман! Арма-ан!
Дверца у кемпера была врезана сзади. Не дождавшись ответа, девушка обошла машину и уже прикинула, куда лучше стукнуть кулаком, но красавчик объявился сам – в одной рубашке, по-прежнему встрепанный, но с тетрадью в руках.
– Ничего интересного, – объявил он, листая страницы. – Типичная кухня центральной Франции. Чечевица из Берри, картофель «Бель де Фонтене» – и полно сыров из козьего молока. Найти ничего нового нельзя, разве что…
Зашелестел станицами, отыскал нужную.
– Мадленки! Рецепты есть, но все не аутентичные. Это все Марсель Пруст виноват, если ему поверить, здешние мадленки – самые обычные гренки с вареньем[19].
– Собирайся, – вздохнула девушка, – возьми блокнот, карандаш. И… галстук не забудь.
– Обижаешь!
Кампо исчез, чтобы буквально через минуту появиться уже при полном параде – костюм, бабочка в тон и даже свежая орхидея в петлице. Оставалось завернуть это чудо в целлофан и обвязать ленточкой.
