Андрей В. Ставицкий
Седьмая печать (фрагмент 9): Зелёный Охотник
Незнакомец умолк, с аппетитом расправляясь с остатками фаршированного фазана, а Дольский почувствовал, как в нём дивным цветком прорастают чьи-то странные стихи:
Кто плоть свою страданьем умерщвляет,
Не движимый покорностью законам,
Из лицемерья, гордости безмерной, –
Те похотью, мятежными страстями
И злобою бывают казнены.
Они лишь дух свой мучают, безумцы.
Стараясь плоть страданьем укротить,
Не служат Мне, но в слепоте греховной
Приносят в жертву демонам себя…
– Вот так, – заключил Незнакомец, вытирая салфеткой свои губы, когда стихи затихли. – Зло не исходит от Бога. Оно исходит от нас самих, когда мы предпочитаем его добру.
Кстати, один из церковных реформаторов6 вообще утверждал, что добрые дела скорее закрывают, чем открывают человеку доступ в Царство Божие, так как дело не в добром поступке, а в мотивации, намерении. С какой мыслью ты его сделал? На что рассчитывал, делая добро: на похвалу и вознаграждение? Или совершал его ради самого добра, чтобы сделать лучше своим ближним? Иными словами, добрыми или злыми бывают не дела, а лишь намерения.
– Но так любое намерение опорочит сделанное, –
заметил Дольский. – Ведь даже если человек не ждёт благодарности от тех, кому помог, он надеется получить её от Бога. Значит, он рассчитывает, что это ему зачтётся, если не на этом свете, то хотя бы на том.
– Ну что ж, – пожал плечами Незнакомец. –
Это лишний раз подтверждает, что люди, как правило, не могут отличить одно от другого. Такое под силу лишь бессмертным. Тем, кто превзошёл человеческий предел, ограниченный его желаниями, и занимающимся их удовлетворением умом.
Можно вырубить лес, срыть гору или осушить океан. Но труднее всего приобрести власть над своим разумом. И потому Сатана будет всегда иметь власть над людьми, пока это происходит.
– Неужели Сатана столь всесилен? – спросил Дольский.
– Отнюдь, – по лицу Незнакомца пробежала невольная гримаса. – Сатана не управляет Сущностью, но господствует над формой. Мир форм – мир запечатлённых желаний. Всякая форма есть смерть, иллюзия, ибо преходяща.
По сути, зло есть сомнение добра в самом себе. Истинное имя Сатаны, говорят каббалисты, есть перевёрнутое имя Иеговы, где Сатана – не есть чёрный бог, но – отсутствие Бога. Его полное отрицание. Как у Мефистофеля Гёте7: «Я отрицаю всё – и в этом суть моя». Хотя Бёме8 говорил об этом иначе: «Чёрт есть соль, придающая вкус миру». Отрицание и ограниченность есть главнейшие причины бесчисленных человеческих заблуждений. Возможно, потому Лейбниц9 и утверждал, что всякое учение истинно в том, что оно утверждает и ложно в том, что исключает.
Незнакомец откинулся на спинку кресла и подвёл итог сказанному.
– Эта ложная иллюзия возникает потому, что мы представляем себе окружающие нас вещи не такими, какие они на самом деле, но такими, какими их желаем. Она возникает в результате желания человека преодолеть свою ограниченность её же средствами, бесплодно пытаясь выйти за пределы установленных форм. La forme c'est rien, mais est sans la forme10. И потому Мир вечно останется для человека загадкой, ибо он меряет духовное телесной мерой.
Незнакомец замолчал, словно собираясь с мыслями. И Дольский отчётливо услышал, как за ближней стеной кто-то тихо откашлялся и, ехидно картавя, проговорил:
– Почему мы отказываемся признать в себе или в наших ближних обилие того давящего, зловонного, плотоядного, развратного нервного возбуждения, которое составляет самую суть органической клетки? Мы склонны скорее приукрашивать и истолковывать по-своему; всячески убеждая себя, что все ложки дёгтя в бочке мёда, все волоски в супе являются виной кого-то другого, неприятного и отталкивающего. Но рано или поздно мы поймём, что всё, что мы думаем, делаем, всё, чего хотим и о чём мечтаем, несёт на себе печать плоти.
– Возможно, в этом что-то есть, – заметил в ответ другой голос. – Но дело в том, что человек притягивает духов согласно чувствам и желаниям своим. Каковы чувства, таковы и духи, окружающие его. Вот почему надо думать о добром и высоком.
Да-да, – голос стал громче. – Особенно нас мучает обеспокоенность тем, как нас воспримут, какое впечатление мы производим и как нам себя получше перед другими подать, забыв, что иллюзия собственного величия более всего энергетически истощает нас. Так, присваивая себе данное нам Богом, мы оскверняем благо понятием о заслуге.
Внезапно говоривший поперхнулся, и хрип его перешёл в затихающие жалобные причитания.
– Слышишь? – тихо сказал Незнакомец Дольскому, почему-то сощурив левый глаз. – Во имя чего бы ни проливали кровь люди, она всегда течёт одинаково. И ты знаешь это. Значит, они слепые для добра и зла, для света и тьмы. Они – пленники иллюзий. И не вырваться им из плена никогда.
«Не вырваться? О чём он? Что скрывает? Какое это имеет отношение к нему?», – в смятении подумал Дольский.
Вдруг он увидел, как в слабо освещённой горящим в печи светом камере несколько палачей яростно пытали человека. Их крики-вопросы носились под потолком, пугая их собственные тени, и человек, висящий на дыбе, бился в конвульсиях от нечеловеческой боли. Его тень падала на стену, кривляясь в ритм пляшущих огней, и сколько так продолжалось, Дольский не знал.
Время превратилось в кровавое желе, в котором, как мухи в паутине зависали мгновенья, обращаясь в минуты, дни, месяцы, годы, столетия.
Наконец крики, рвущие пространство в клочья, затихли. И Дольский снова увидел камеру и человека в рубище, стоящего у огня. Его держали за плечи, развернув в сторону сидевших лицом к Дольскому судей. И поэтому тот ли был этот человек, которого раньше пытали, или другой, Дольский не мог понять. Судья орал на него, угрожая новыми пытками, а палач размахивал перед ним раскалёнными докрасна щипцами. Но человек вдруг сам протянул руки к огню так близко, что палач и его помощники от него отшатнулись, и медленно провёл руками по пылающим углям, слегка касаясь их кончиками пальцев.
