Андрей Соболь
Обломки
– А я кто? Обо мне вы забыли, – усмехается Мирович и краснеет. От румянца, застенчивого, как у юноши, молодеет и хорошеет его усталое, многотрудное лицо.
– Вы? – Лунин машет рукой. – Вы несчастнее всех нас: вы циник с верой в святое чудо.
Мирович идет за вином; идя, согнулся и глядит себе под ноги, точно потерял и ищет любимое заветное кольцо.
Втроем пьют до сумерек, и когда «светлейшая» возвращается к себе, поэт на кровати громко читает чужие стихи, Лунин, пошатываясь, укладывает спать Андрюшка, а Мирович ждет на лестнице и, услышав шаги «светлейшей», решительно направляется к ней:
– Ждать вас сегодня на старом месте?
«Светлейшая» останавливается и вдруг говорит тихо и брезгливо:
– Бог мой, вы пьяны…
Возле внезапно поплывшей куда-то лестницы и стремительно падающего навеса вовремя появляется Треч, вовремя, чтобы подхватить сзади, руку сжать и сказать дружески:
– Придите в себя. Вот так. Еще раз понюхайте. Не бойтесь, я знаю, где ваша комната, и доведу вас с удовольствием. Вообще все, что угодно, сделаю для вас с большим удовольствием. Запомните это. Вы мне весьма нравитесь. Мужчин я люблю таких, как вы, а женщин… Ай ай, как неосторожно вы заговорили с ней. Выпив, женщину или бьют, или берут, но никогда с нею не разговаривают. На постели или под палкой женщина не чувствует запаха вина: во всех остальных случаях она не прощает. Мы пришли. Позвольте, я вам расстегну воротник. Еще раз понюхайте. Что, хорошо? Лежите, лежите, я не ухожу. Мы будем с вами беседовать о судьбах России. Вам нравится такая тема? Она очень пикантна, не правда ли, особенно теперь, когда кровь дешевле глины? Пожалуйста, нюхайте, не стесняйтесь, это заграничный нашатырь. Или о женщинах поговорим? Хотите, я вам расскажу, как один казак в два часа изнасиловал пять евреек, двух пожилых и трех молоденьких? И когда старшая… Лежите, лежите, я взбиваю подушку…
К звездочету, к кому доступ труден, как к Далай-Ламе, Треч собирается запросто.
– Он в вас запустит подсвечником, – предупреждает Лунин.
– Увидим, – отвечает Треч.
И, возвращаясь от звездочета, говорит:
– Ваш отшельник и мудрец просто большой русский дурак. С землей он ничего общего не желает иметь, только со звездами. Он изволит думать, что наверху лучше, чем внизу. Старый хлам заброшенного чердака. Наверху или пусто, или еще хуже. Внизу хоть одно ценно: наглядность. Что наверху? Пьют водицу и укрываются облаком. Весело! А он уверен в благости. Катастрофический дурак! Только в России мыслима такая разновидность. Любопытно, на какую звезду он вскочит, когда с моря, ну хотя бы турки, начнут обстреливать его дом?
– Не был он у Домгайлы, брешет! – бормочет Лунин. Но Мирович говорит глухо:
– Был.
А поэту безразлично, был он или не был: ведь все равно и сегодня Треч поведет «светлейшую» в горы.
– Вообще тут изрядное сборище чудаков, – продолжает Треч и обводит всех внимательным взглядом. – Вот вы, потерпевшие крушение. Ведь каждый из вас хоть раз в жизни, но тонул, правда?
– Допустим, – кривится Лунин. А Мирович шепчет ему сзади, лихорадочно, торопливо, точно в бреду:
– Молчите, молчите!
– Согласны? – радостно подхватывает Треч. – Потерпели крушение? Тонули? Барахтались и видели дно? На вашем месте другой бы навек закаялся пускаться вплавь, а вы… Другой бы все моря, все реки, рельсы и телеги возненавидел до пятого колена. Но на то вы и русские путешественники.
– А вы русский? – тихо спрашивает поэт и почему-то снимает скуфейку.
– Русский, – чуть улыбается Треч – глазами, потому что неизменная сигара во рту и дымится без устали. – Но я из новых русских. Морям я предпочитаю удобный кабинет, рельсам – кресло или качалку, а многим дорожным спутникам – одну женщину хорошей крови, породистой крови, заметьте. Я во всем люблю приятное. Конечно, и мне приходится бродить, но единственный и неизменный способ продвижения – это…
Треч заботливо поправляет манжеты и запинается на миг.
– …воздух. Но, к сожалению, он мне недоступен. Поэтому я в редких случаях разрешаю себе прогулки. Меня никуда не тянет. А вы – обломки, вы чудаки. Вам не сидится, какой-то бес вас толкает. Какой, какой? Любопытно, кого же это пандемониум откомандировал в распоряжение русских чудаков. Не завидую ему. Тонули – надо отдохнуть, а вы снова мечтаете о новых катастрофах.
– А кто вам докладывал о наших мечтах? – вновь перебивает Лупин.
И опять, волнуясь, горя, изнывая, шепчет ему Мирович:
– Молчите! Молчите!
– Кто? Никто, – спокойно отвечает Треч и невозмутимо, только брови слегка сошлись, говорит: – Я все знаю, как и все могу.
– Господин Треч!..
Мирович поднимается с дивана, руками упирается в плечи Лунина, точно боится поскользнуться на гладком полу, и дышит жарко и прерывисто.
– Господин Треч… Я научился смеяться над всеми идеями, я презрел всех людей. Мне в Калифорнии было так же скучно, как в Елабуге. Я возненавидел слова, потому что они еще отвратительнее поступков. Я никому не верю… Но если… вы сейчас, вот при мне… прямо с дороги напрямик взберетесь на Чертов палец, я… я поверю в вас и пойду за вами куда угодно…
– Вы все с ума сошли! – кричит с балкона Лунин, задыхается от кашля и зовет, перегибаясь через перила: – Вернитесь, черт вас возьми. Вернитесь!
А когда сбегает вниз, в сад, и, никого уже не найдя, удрученно бредет куда попало, минут тридцать кружит по дорожкам и, наконец, упирается в какой-то чужой забор – он возле него находит поэта лежащим ничком в траве, и ничего, ничего не может понять в бессвязных и путанных словах поэта. Только одно улавливает, что и «светлейшая» ушла с теми, что позвал ее Треч, а она покорно покинула комнату, дунула на свечку и вышла.
– Как служанка!.. Поднялась: хорошо, иду. Надо разорвать, уничтожить все книги. Лгут книги, стихи. Правду знают только самцы – смуглые, прилизанные куаферы… Нет, нет, «светлейшая» чиста… Я обезумел, но… Лунин, Лунин… что это… что это? Смотрите… Смотрите!
И вцепившись в перекладину крепко, крепко, поэт своей скуфейкой тычет в небо – туда, где на конце Чертова пальца горит и разгорается багровое пламя все увеличивающегося и увеличивающегося костра…
У подножья Чертова пальца Треч, смеясь, говорит Мировичу: «до скорого свидания», «светлейшей» целует руку, а минут пять спустя сверху раздается его голос в темноте отчетливый, как приказ:
– Я на верхушке разложу костер… Глядите вверх! Вещественное доказательство… Без обмана… Остерегайтесь подделок. До свидани-и-и-я…
Скатываются камни, трещат ветки, море стихло и дремлет внизу: огромный, темный студень.
Мирович и «светлейшая» остаются одни. Мирович садится наземь, голова его почти у ног «светлейшей».
И в первый и в последний раз рука «светлейшей» грустно и ласково ложится на пыльные всклокоченные волосы человека-прохожего.
– Светлейшая… светлейшая. Что это с вами?
– Не знаю, – отвечает «светлейшая».
– Вы его любите? – спрашивает сидящий на земле. А та, кто в белом и сидит прямо и недвижно, съеживается и говорит:
– Нет.
– Но вы уйдете с ним?
– Уйду, – безропотно отвечает «светлейшая».
– Почему?
– Потому что… – и, с силой рванув волосы Мировича, «светлейшая» тянет его голову кверху, туда, где победоносно, гордо и страшно вспыхивает огонь. – Видите, горит! Горит, горит огонь. Потому, что… мне нужен костер. Я должна сгореть на костре. Потому, что я когда-то погасила все огни. Потому, что нужна мне боль… Потому, что… я вся дрожу от муки…
Шурша, как морской песок во время прибоя, к ногам Мировича подкатывается куча щебня, перебитая ветка колючего горного шиповника впивается в затылок, и, отскочив в сторону, Мирович попадает в объятия Треча.
– Алло, что с вами? Это я. Я цел и невредим.
А «светлейшая», вздрогнув, начинает смеяться; смеется так, как никогда не смеялась: хихикая.
Светящийся в темноте, как волчий глаз, кончик сигары Треча скачет то влево, то вправо: Мирович, схватив Треча за лацканы, трясет его исступленно:
