Андрей Шляхов
Байки из роддома
– Вы Кривошеиной переводной эпикриз забыли вклеить. – Анна Сергеевна положила перед Даниловым историю и, слегка понизив, должно быть от смущения, голос, спросила: – Владимир Александрович, вы к непрошеным советам как относитесь?
– Толерантно, – ответил Данилов. – Если они по делу.
– Тогда постарайтесь не иметь общих дел с Татьяной Викторовной. Та еще щучка, прости господи.
– Я учту, – пообещал Данилов.
К совету старшей сестры стоило прислушаться: Анна Сергеевна, будучи оптимисткой-позитивисткой, обычно говорила о людях только хорошее.
«Что-то не складывается у меня с отделением патологии, – подумал Данилов. – Ни с заведующим, ни с докторами. Хорошо хоть, что ни при каком раскладе мне туда ложиться не придется. Залечили бы насмерть».
– Я уже ухожу, Владимир Александрович. Вы, как закончите, историю Маше на пост отдайте.
– Сразу же отдам, – заверил Данилов. – Через три минуты, максимум через пять.
Данилов раскрыл историю родов, вклеил в нее бланк и начал заполнять.
Еще один недостаток работы в стационаре – обилие бумаг. На «скорой» из писанины – карта вызова, внутренние рецепты на списание медикаментов и расходных материалов, да в куче журналов надо расписываться в начале смены и в конце. А тут… Журналов, правда, не в пример меньше, чем на «скорой». И то хлеб.
Глава пятая. Самоубийство
Отделение обсервации предназначено для женщин с какими-либо сопутствующими инфекциями или же для пациенток, которые во время беременности не были тщательно обследованы и могут оказаться заразными.
Отделение обсервации отличается от других отделений, оно похоже на уменьшенную копию роддома. Здесь есть своя предродовая палата, свои родовые залы (в том числе и индивидуальные боксы), палаты для родильниц, палаты для новорожденных, палаты для совместного пребывания матери и ребенка. Кроме того, в обсервации есть палата патологии беременности, ведь женщинам с инфекционными заболеваниями нельзя лежать в других отделениях роддома. Что еще есть в отделении? Операционный блок (предоперационная и операционная), манипуляционная, процедурный кабинет и изолятор для полной индивидуальной изоляции пациенток с особо опасными инфекциями. Вход в изолятор отдельный, с лестницы, и не сразу в палату, а в тамбур, и еще один вход, из общего отделения обсервации, тоже с санитарным шлюзом – через него заходят врачи.
Для многих дежурных сотрудников родильного дома изолятор становится настоящим любовным гнездышком. Вспоминая добрым словом профессора Эрнеста Мельцера, придумавшего изоляторы, сотрудники уединяются там со своими возлюбленными и на некоторое время забывают о работе и связанных с ней проблемах. Особенно ценится отдельный вход: можно встречаться не только с коллегами, но и пригласить на свидание кого-нибудь еще. Тайные гости проходят пост охраны как обычные посетители, поднимаются по лестнице – и вуаля.
Разумеется, все это происходит лишь тогда, когда изолятор пуст – а так бывает чаще всего. Даже в огромной Москве не так много беременных с особо опасными инфекциями.
Ключ от изолятора ценится в роддоме не меньше, чем камергерский ключ при дворе. Ключ можно получить от старшей акушерки обсервационного отделения, от заведующего или от одной из двух постовых акушерок – если, конечно, они благоволят к просителю.
Вообще-то врачи и акушерки не особенно жаждут работать в отделении обсервации. Их можно понять – во-первых, инфекции делают их работу более тяжелой и хлопотной. Больше возни с обследованием и подтверждением диагноза, больше осложнений, больше возможностей получить нагоняй от начальства. Да и контингент не самый приятный – чего только стоят беременные без определенного места жительства, поступающие с улицы… Хорошо, если такие особы, родив, благополучно покидают роддом вместе с чадами. Но бывает и хуже.
Бригада «скорой» привезла в отделение совсем юную роженицу с отошедшими водами. Как часто бывает – без документов, без вещей и без сопровождающих. Женщине в родах ни один роддом не вправе отказать в госпитализации, несмотря на отсутствие паспорта, полиса и тем более сопроводительного листа «скорой помощи» или направления женской консультации.
При поступлении женщина назвалась Галиной Часовенной, девятнадцати лет от роду, гражданкой Украины, постоянно проживающей в городе Мелитополе. В Москву она якобы приехала к тетке, работавшей продавцом на выхинском рынке. Адреса и телефона тетки Галина не помнила. Свой мелитопольский адрес она тоже «забыла». Мобильного телефона у нее не было. О таких вещах, как родовой сертификат или, к примеру, полис обязательного медицинского страхования, Галина и понятия не имела. Так же, как и о обменной карте – главном документе любой беременной.
– Все ясно, – подвел итог ординатор второго года, дежуривший по приемному отделению и с легким упреком сказал врачу «скорой»: – Таких, коллега, обычно принято везти в роддом при сто тридцать шестой больнице.
Сто тридцать шестая городская клиническая больница, расположенная в Измайлове, негласно специализировалась на бомжах и асоциальных элементах. Впрочем, и обычных пациентов там хватало: больница многопрофильная, большая – полторы тысячи коек. Всякий народ лежит и лечится.
– По забитым дорогам с отошедшими водами? – удивился коллега со «скорой помощи». – Чтобы она у меня в машине родила? Отвезите сами, если приспичило. Телефон вызова такси подсказать?
Ординатор понял, что сморозил глупость, и даже покраснел от смущения. Он очень добросовестно и досконально осмотрел поступившую, особенно тщательно поискав вшей и чесотку, не нашел ни того, ни другого, вздохнул, расписался в принятии пациентки и отправил истошно вопящую Галину рожать в «обсервационный» родовой зал.
Она родила на удивление быстро и легко. На свет появилась здоровая, хоть и не очень крупная девочка. По шкале Апгар ребенок получил девять баллов, «пятерку» с минусом в переводе на школьный язык, ведь максимальный балл по этой шкале равен десяти.
– Как девчонку назовем, мамаша? – поинтересовалась акушерка, принимавшая роды.
– Мадленой, – не задумываясь, ответила мать.
– Ишь ты! – удивилась акушерка редкому имени, но больше ничего не сказала.
Галина двое суток лежала в послеродовой палате обсервационного отделения, вела себя тихо, держалась особняком, с соседками по палате не сблизилась, много спала, а в промежутках между сном сосредоточенно разглядывала заоконный пейзаж – газон, ограду и крышу серой «Мазды» доцента Виталия Михайловича Сапожкова. Во время врачебного обхода жаловалась только на небольшую слабость. Ничего особенного – никто из женщин не бегает бодрячком сразу же после родов.
– Юрий Павлович, что будем делать с Часовенной? – спросила доктор Рубанова у заведующего отделением обсервации.
Вопрос был резонным – на улицу, «в никуда», да еще слякотной осенью, молодую мать с ребенком на руках выписывать не принято, а куда еще ее определить?
– Не парься, Марина, – ответил заведующий Гвоздев, высоким ростом и худобой очень гармонировавший со своей фамилией. – Скоро сама уйдет.
И ведь как в воду глядел! Одного только не угадал он – того, каким именно образом Галина Часовенная покинет отделение. Если бы он мог предположить, если бы сумел догадаться, то запер бы Часовенную на семь замков и приставил бы к ней персональный круглосуточный индивидуальный пост.
Эх, все мы крепки задним умом, да какой в том прок…
На третий день пребывания в отделении Часовенная позавтракала, затем вернулась в палату, где с полчаса полежала на кровати. Соседки по палате не заметили в ней ничего особенного: как вчера и позавчера, Галина лежала, молчала, смотрела в окно. Соседки, у которых нашлось много общих тем, оживленно беседовали и внимания на Часовенную не обращали.
Когда Галина встала и вышла из палаты, соседки решили, что она пошла в туалет. Куда еще можно пойти между завтраком и обедом? Никаких процедур и обследований у Часовенной в этот день не было, а на прогулки женщин, лежавших в отделении обсервации, не выпускали.
Трудно сказать, почему никто из персонала не заметил, как Галина вышла из отделения. Скорее всего, просто не обратили внимания в утренней суете.
Галина открыла дверь, ведущую на лестничную площадку «черного хода», и прошла на дополнительную, «эвакуационную» лестницу, часто называемую «пожарной». Дверь эта раньше была постоянно заперта на ключ, который хранился на посту, но во время последнего визита пожарной инспекции главный врач была строго-настрого предупреждена о недопустимости подобных нарушений.
– Случись что, Ксения Дмитриевна, и условным сроком вы не отделаетесь, – предупредил хозяйку молодой подполковник, которому очень шла его новая форма.
Сразу же после его ухода все эвакуационные двери были отперты и больше никогда не запирались. Ксения Дмитриевна хотела спокойно доработать отведенный ей срок и уйти на пенсию.
Галина поднялась на площадку между четвертым и пятым этажами, взобралась на батарею отопления, открыла окно, уцепилась за подоконник (во всяком случае, именно так реконструировали впоследствии ее действия), подтянулась на руках – хватило же сил! – и вывалилась в открытый проем.
Она упала на расчищенный от снега асфальт (за состоянием прилегающей территории Ксения Дмитриевна следила не менее строго, чем за порядком в роддоме) в метре от счастливого отца, мирно курящего в ожидании того заветного часа, когда открывается окошко приема передач. Увидев, как рядом с ним шмякнулось на асфальт тело несчастной Галины, молодой мужчина выронил сигарету и тяжелый пакет с передачей и упал, где стоял. Обморок, бывает.
Мужчину привели в чувство прямо на улице – нашатырный спирт взбодрит любого живого.
– Повезло тебе, мужик, – сказал охранник, помогавший нетвердо стоявшему на ногах мужчине донести передачу до заветного окошка. – Стоял бы на метр левее – был бы трупом. Она тебя в лепешку бы сплющила. Масса, высота, гравитация – сам понимаешь. – Охранник считал себя образованным человеком – на разгадывание кроссворда любой сложности он тратил не более получаса.
– Я больше не буду курить, – дрожащим голосом пообещал счастливчик, перед глазами которого стояла ужасная картина: неестественно изломанное женское тело со столь же неестественно повернутой головой, возле которой лежал маленький окровавленный шарик.
Передачу приняли без очереди – вошли в положение. Уже отойдя от окошка, мужчина сообразил, что окровавленный шарик был глазом самоубийцы, и снова потерял сознание.
Два обморока за четверть часа – дело серьезное. Врач, дежурившая по приемному отделению, осмотрела впечатлительного посетителя и на всякий случай вызвала к нему «скорую помощь».
– Да со мной все нормально! – хорохорился мужчина, сидя на кушетке. – Я домой пойду! Где расписаться, что я от госпитализации отказываюсь?
– «Скорая» приедет – ей и распишитесь, – мудро отвечала врач, не желавшая нести ответственность за возможные последствия.
А к трупу приехала милиция. Осмотр, опросы, протокол… Когда все формальности были окончены и мертвую Часовенную наконец увезли в судебно-медицинский морг, Ксения Дмитриевна, от пережитого утратившая всю свою энергичность, немедленно созвала малый административный совет.
– Что будем делать, коллеги? – спросила она собравшихся заведующих отделениями, обводя их своим «фирменным» тяжелым взглядом исподлобья.
Слово «коллеги» сейчас прозвучало как «калеки».
Калеки переглядывались друг с другом и благоразумно помалкивали. Каждый в глубине души радовался, что это не его проблема, а заведующий отделением обсервации Гвоздев сидел с видом приговоренного к смертной казни.
– Что скажешь, Юрий Палыч? – обратилась к нему хозяйка. – Или думаешь, куда работать пойти? Не думай – у меня подруга в Лыткарино заведует женской консультацией. Попрошу, чтобы тебя к себе взяла, если тебя не посадят. Только окна своего кабинета держи закрытыми на всякий случай, ладно? А то у тебя и там девки начнут в окно сигать…
Из заведующих отделением одного из лучших столичных родильных домов уйти рядовым врачом в подмосковную женскую консультацию – это унизительное понижение. Однако реальная участь Гвоздева могла оказаться еще более печальной. Согласно второму пункту статьи 293 Уголовного кодекса халатность должностного лица, повлекшая по неосторожности смерть человека или иные тяжкие последствия, наказывается лишением свободы на срок до пяти лет.
– На первый раз не посадят – условно дадут, – глумливо хмыкнул Гавреченков, у которого с Гвоздевым была взаимная и глубокая личная неприязнь.
Юртаева укоризненно посмотрела на него: неподходящее, мол, время для шуток выбираете, коллега.
– Спасибо, утешил, – поблагодарила Ксения Дмитриевна. – Подумай еще, может, и что умное скажешь?
Умное никому в голову не приходило. Да и что тут говорить? По-любому, как ни поворачивай, оказываются виноваты заведующий отделением и лечащий врач: не сумели своевременно оценить психическое состояние пациентки и не приняли необходимых мер для предотвращения суицида. Допустили халатность? Готовьтесь теперь к возмездию вместе с главным врачом, которая отвечает за все, что происходит в роддоме.
Если бы Часовенная выбросилась из окна своей палаты, то можно было сослаться на отсутствие соответствующего анамнеза вместе с отсутствием симптомов психического заболевания и списать все на острое, внезапно возникшее помрачение сознания… Мол, приняли бы меры, да как тут успеть – пациентка сразу же в окно сиганула. Однако все портил факт ее побега, да еще из обсервации, где за пациентками положено приглядывать вдвое строже, чтобы они не разносили инфекцию по всему роддому. Халатность персонала налицо: пациентка спокойно ушла из отделения и столь же спокойно выбросилась в окно полутора этажами выше. И пусть у погибшей нет родственников, но зато есть милицейский протокол и есть постановление о возбуждении уголовного дела и принятии его к производству. Еще придется доказывать, что Часовенная покончила с собой сама, без помощи персонала.
– В принципе возможно и такое… – несмело начал Гвоздев, от волнения в определенной мере утративший способность мыслить логично. – К примеру, ей было назначено УЗИ… На сегодня. И вот по дороге она оттолкнула сопровождающую… нет – соскочила с кресла, на котором ее везли на исследование, и побежала на «пожарную» лестницу…
– Потерпевший сам поскользнулся и упал на мой нож. И так семнадцать раз, – вспомнил старый анекдот Гавреченков.
– Вот именно, – поддержала «хозяйка». – Нескладно все это. И скажи пожалуйста, где ты найдешь дуру, которая согласится выступить в роли сопровождающей?
Гвоздев молча пожал плечами.
– Вот и я о том же. Кто еще желает высказаться?
Желающих не нашлось.
– Рубанова хотела задним числом консультацию психиатра назначить… – снова подал голос заведующий отделением обсервации.
– А ты что? – вскинулась главный врач.
– Я запретил, только хуже ведь наделаем. Тогда сразу же вопрос встанет – почему не обеспечили постоянный надзор?
– Верно, Юрий Павлович. Хоть столько соображаешь. Это радует.
Ксения Дмитриевна встала со своего огромного кресла и, опершись руками на стол, нависла над собравшимися.
– Заведующие! Смотрите за порядком! – призвала она. – Постоянно! Неуклонно! Неустанно! Кроме вас, этого делать некому!
Заведующие молча кивали головами. Порядок – это святое.
– Мне уже полшага до пенсии, – продолжила главный врач, снова усевшись в кресло. – А вам всем – работать и работать. Неужели лагерный мед пункт для вас предпочтительнее вашей должности?
Услышав это, многие вздрогнули.
– Ладно. Пойдем проторенным путем. Ты, Юрий Павлович, прямо сейчас катись-ка в поликлинику и возьми больничный с сегодняшнего дня, подчеркиваю – с сегодняшнего! Гипертонический криз тебе и симулировать не придется – он на твоей красной физиономии написан. Понял? Иди! Лечащему врачу не забудь передать от моего имени, что она дура!
Гвоздев встал и, не прощаясь ни с главным врачом, ни с коллегами, вышел быстрым шагом.
Совет главного врача был хорош. Гипертонический криз, во время которого человек далеко не всегда способен правильно оценивать окружающую обстановку, может послужить если не полным, то хотя бы частичным оправданием халатности. Хоть что-то. На безрыбье, как говорится, и русалка – женщина. Лечащий врач виновата лишь в том, что своевременно не распознала у пациентки наклонность к суициду (а как ее распознать?). В том, что пациентка беспрепятственно покинула отделение, прямая вина заведующего. На него всех собак и повесят. Но это если история станет известна – а ведь может и не стать.
После ухода Гвоздева Ксения Дмитриевна около десяти минут «прорабатывала» заведующих, припоминая каждому давние и недавние провинности. Выговорившись, она почувствовала себя гораздо лучше.
– Идите работать! И вот еще – очень прошу не начинать дергать психиатров на консультации ко всем без разбору. Подстраховываться тоже надо с умом.
– Хорошо, – нестройным хором ответили заве дующие и поспешили уйти.
«Скорей бы Нижегородова из отпуска вышла», – подумала Ксения Дмитриевна, оставшись в одиночестве. Главный врач недолюбливала свою не в меру ретивую заместительницу по лечебной работе, но ценила ее за деловитость и исполнительность.
Ксения Дмитриевна помассировала виски, пытаясь унять головную боль, но это не помогло; пришлось принять капотен. Давление измерять не стала – и так было ясно, что повышенное: затылок ломило, в ушах стучали звонкие молоточки и было трудно дышать.
Пока таблетка рассасывалась под языком, Ксения Дмитриевна перелистывала пухлую потрепанную записную книжку, прикидывая, к кому из знакомых в окружном УВД уместнее будет обратиться. Определившись, она набрала номер:
– Сергей Владимирович, здравствуйте… Как ваши дела?.. Как дочка? Восьмой месяц уже?.. Господи, как же летит время!.. Помню наш уговор, только к нам, куда же еще!.. Сама пригляжу как за родной, если, конечно, доработаю до этого светлого дня… Да вы уже, наверное, в курсе… Н, да… Кто бы знал. Ох, от вас ухитряются сбежать, от нас, что ли, не убегут… Отвечать это мы всегда, мы для этого и назначены, чтобы отвечать… А по УЗИ кто – внук или внучка?.. Ой, как здорово!.. Елена Андреевна небось ждет не дождется…
«Если досижу до лета – уйду сама!» – пообещала себе Ксения Дмитриевна, закончив разговор. Собеседник успокоил ее, сказав, что никто не собирается осложнять жизнь врачам. Подтвердят факт самоубийства и закроют дело.
«К черту всю эту канитель! – думала Ксения Дмитриевна. – Пора и на покой, который мне всю жизнь только снится». Она уже не первый год обещала себе уйти на пенсию, только срок всякий раз отодвигала. Но теперь, кажется, действительно придется уйти – хорошие знакомые из департамента здравоохранения намекнули, что пора.
При всех своих недостатках, хлопотах и тяготах должность главного врача родильного дома – место неплохое, и всегда хватает желающих занять его.
Ксения Дмитриевна была отлично информирована, и она точно знала, что на ее место метит не только Нижегородова, но и все заведующие «профильными» отделениями, кроме разве что Юртаевой, не стремящейся «двигать» карьеру. Ксения Дмитриевна прекрасно понимала происходящее и ни на кого не держала зла – она помнила, как сама когда-то с таким же нетерпением ждала, чтобы ее предшественница ушла на повышение. Чтобы стать главным врачом, ей пришлось «нейтрализовать» двух потенциальных конкурентов. В одном случае помогла жалоба от пациентки, с которой Ксения Дмитриевна тайно провела разъяснительную работу, а в другом – сигнал о кое-каких погрешностях в учете и списании сильнодействующих и наркотических препаратов. Впрочем, об этих поступках главврач не любила вспоминать, зная, что поступила недостойно.
«Хорошо бы до лета доработать». Ксения Дмитриевна не смогла бы объяснить – почему именно до лета, а не до марта или апреля.
Глава шестая. Так сложились обстоятельства
– Что-то ты мрачноват в последнее время, – сказала Елена, натирая сыр в тарелку с макаронами.
Данилов от макарон отказался – не хотелось есть. Он достал из холодильника две бутылки с пивом, вопросительно взглянул на Елену и убрал одну из бутылок обратно, сел за стол, свинтил крышечку, поднес горлышко ко рту и сделал большой глоток.
Неприятности?..
Елена обильно полила блюдо кетчупом и позвала:
– Никита! Иди есть.
– А можно, я к себе заберу? – спросил сын, явившись на зов. – А то фильм только…
– Бери, чего уж там, – разрешила Елена и, чтобы не очень баловать чадо, строго предупредила: – Только не перемажь все кетчупом и не забудь тарелку под диваном!
– Никогда и ни за что! – бодро пообещал Никита, хватая вилку.
Салфеткой, которую мать положила рядом с тарелкой, он привычно пренебрег.
Выполнив материнский долг, Елена занялась своим собственным ужином – помыла грейпфрут, очистила его и разделила на дольки. Очередная диета состояла в основном из цитрусовых.
Данилов молча пил пиво. Ему хотелось сменить тему разговора, но он все никак не мог найти подходящей и предпочел наблюдать за Еленой, не говоря ни слова.
– Слышал я, что у Гучкова все в порядке – он продолжает руководить? – наконец спросил Данилов, рассчитывая, что Елена начнет активно делиться скоропомощными новостями и прекратит расспросы.
– Данилов, не морочь мне голову, – поморщилась Елена. – Что произошло? Какое тебе дело до Гучкова и до его порядка? Когда тебя интересовали такие вопросы?
– Так, интересно. – Данилов сделал очередной глоток. – А то все судачат, я а не в теме. Слушай, давно хотел спросить – а вот этот чайничек, в котором ты никогда не завариваешь чай, – это настоящая гжель? Не подделка?
– Настоящая, – подтвердила Елена, отправляя в рот первую дольку грейпфрута. – Подделок не держу. Так что у нас там с настроением?
– У тебя красивые губы. – Данилов пустил в ход самое действенное оружие. Сейчас он был готов даже к тому, чтобы внимательно выслушать лекцию о сравнительных достоинствах различных губных помад, лишь бы Елена не задавала вопросов.
– А почему только губы?! А классический нос, а огромные зеленые глаза, которые Маша Сойкина со зла назвала болотными? И зубы у меня такие, что не стыдно улыбнуться во весь рот! Дальше развивать тему, или ты все-таки расскажешь, что тебя тяготит?
– Да ничего не тяготит, – поморщился Данилов. – Просто ко всему привыкать надо, а у меня период адаптации затянулся. Хотя обстоятельства обнадеживают – место нормальное, работа нормальная, начальство вменяемое, и мудаков не больше, чем на той же «скорой». Все хорошо, и будет еще лучше. Чему ты улыбаешься?
– Да так, ничему. – Улыбка сразу же исчезла. – Чем больше я тебя узнаю, тем меньше я тебя знаю.
– Это закономерно, – успокоил Данилов. – Сей процесс называется звучным словом «агностицизм». Человек непознаваем, потому что он являет собой модель Вселенной в миниатюре или еще что-то в этом роде. В философии я не силен… Но понимать меня ты, надеюсь, не разучилась?
– Вроде нет.
– Сейчас проверим. Сможешь угадать, чего я сейчас хочу? – прищурился Данилов.
Не говоря ни слова, Елена встала, подошла к холодильнику, достала из него бутылку пива и поставила ее перед Даниловым.
– Угадала?
– Не совсем, – улыбнулся Данилов. – Я хочу феерических любовных безумств, хочу упоительной страсти и бурной взаимности. Я хочу праздника любви в водовороте серых будней.
– Твой пыл меня пугает! – Елена демонстративно отступила на два шага – больше не позволяли размеры кухни. – Экого ты в роддоме нахватался! Даже лексикон расширил – выучил слова «феерический», «упоительный» и «водоворот» и научился красиво их связывать. Скоро небось сонеты на дежурстве начнешь писать?
– Сонеты… – вздохнул Данилов, открывая вторую бутылку. – Сонетами там и не пахнет. Скорее – трагедиями. Сегодня, например, девчонка из окна выбросилась.
– Да ну? – всплеснула руками Елена. – Психоз? Насмерть?
– Непонятно, что с ней было, но насмерть. Ушла из отделения и на запасной лестнице выбросилась в окно. Не спонтанно, а обдуманно и намеренно – на батарею влезла, закрытое окно открыла и вылезла…
– Надо же… – Елена присела на край стола рядом с Даниловым и скрестила руки на груди. – А конфликтов в роддоме у нее не было?
– Нет. Поступила с улицы, молодая, более-менее ухоженная, но по сути – бомжиха. Ни дома, ни доку ментов, ни родственников-приятелей. Родила, немного оклемалась после родов, и вот…
Чтобы немного успокоиться, Данилов сделал несколько мелких глотков из бутылки, а затем продолжил:
– Что показательно – вот выбросилась из окна молодая женщина, ребенок сиротой остался… Я к этому ни с какой стороны не причастен, но грустно мне от подобных новостей становится, даже не грустно, а мрачно. Сразу мысли в голову начинают лезть – почему она так поступила? Что ее заставило? Неужели все было так плохо? Ну, ты понимаешь…
Елена молча кивнула.
– А все остальные… Как будто цветочный горшок из окна выпал. Непричастные радуются, что они тут ни при чем, а причастные думают, как бы им избежать последствий. И всем по большому счету на эту несчастную дуру наплевать. Вот это меня поражает. Хоть бы кто-то один сказал, жаль, мол, девку… или ребенку ее посочувствовал бы… Никто! Невольно начинаю подозревать, что я – сентиментальный идиот.
– Ты добрый, – улыбнулась Елена. – И совсем не идиот.
– Идиоты нередко бывают добрыми, – возразил Данилов. – Об этом еще Достоевский писал. Федор Михайлович. Только меня нельзя назвать добрым… Просто я умею отличать хорошее от плохого. Ты, конечно, можешь посмеяться над моими словами, но на «скорой» все было как-то иначе. Когда я в общаге по балде получил, так меня навещали, мне сочувствовали, кое-кто даже деньгами пытался помочь… Я чувствовал, что вокруг меня – люди! Конечно, люди бывают разными, взять того же Бондаря – ему все трын-трава…
– Ой, я же не рассказала тебе про Бондаря! – вспомнила Елена. – Он подал заявление по собственному. Уходит в мануальные терапевты. Сказал, что устал сутками мотаться на машине по всяким ханы гам, и вообще, пора ему зарабатывать деньги.
– А он разве мануальщик? – удивился Данилов. – Никогда не слышал. А уж Витя не из тех, кто замалчивает свои таланты.
– Да он сам небось себе корочки напечатал на цветном принтере. Чего еще можно ожидать от Бондаря? – пренебрежительно махнула рукой Елена. – Ну и черт с ним. Лично я очень довольна, что он уходит. Воздух на подстанции чище станет и проблем меньше.
Теперь уже Елене захотелось увести разговор в сторону.
– Сейчас расскажу тебе еще одну новость, про Саркисяна, вот только чаю заварю…
Пока Елена колдовала над заварочным чайником, смешивая три или четыре сорта чая в особых, одной ей известных пропорциях, Данилов допил пиво и успел пожалеть о том, что начал морализировать. «Тоже мне, тема для разговора за столом!» Пообещав себе больше никогда так не поступать, Данилов приготовился слушать историю Елены.
Усевшись за стол с чашкой в руках, Елена начала:
– Одиннадцатой бригаде дали вызов – женщина, восемьдесят два года, констатация смерти. В пятом часу утра. Игорек, конечно, удивился – можно было и до поликлиники подождать, но разные же бывают обстоятельства. Короче – прибыли на вызов. Язова он оставил в машине, а сам налегке потопал на третий этаж. Пришел, вымыл руки – ты же знаешь, какой он педант, – и пошел констатировать. «Где бабуля?» – «Вот, доктор, бабуля». Бабуля неподвижно лежит на спине, ровненько так, без складочек, укрытая одеяльцем, ручки вдоль тела, глаза закрыты. Божий одуванчик, по-другому и не скажешь… Саркисян ее за руку взял, тонус мышц проверить, и в этот момент одуванчик открывает глаза и таким неожиданно низким голосом, чуть ли не басом, говорит: «Вас, иродов, пока дождешься – подохнешь!» Представляешь? Игорек чуть в обморок не упал!
– Конец суток плюс фактор внезапности – можно и в обморок, – улыбнулся Данилов. – А что на самом деле было? Бабушкины родственники поторопились выдать желаемое за действительное или на Центре поводы перепутали?
– Диспетчер на приеме вызовов ошиблась. Перемкнуло в мозгах. На самом деле они на «плохо с сердцем» вызывали. Пришлось Саркисяну извиняться и идти за кардиографом и фельдшером.
– У Федулаева, когда он в поликлинике работал, был случай похлеще, – кивнул Данилов. – Однажды пришла к нему девчонка из заводского общежития с жалобами на боль в спине. Радикулит она симулировала весьма неумело и в пять минут была разоблачена и отпущена восвояси. С соответствующей записью в амбулаторной карте: диагноз – «Практически здорова». Через неделю Юрку на день сняли с приема и отправили на прививки. Назавтра он узнал, что вчера, когда его не было на приеме, в женскую консультацию при поликлинике обращалась та самая девица. В терминальном, можно сказать, состоянии – отеки, бледность, слабость и боли в спине. Заведующая женской консультацией заподозрила опухоль правой почки и по «скорой» пациентку госпитализировала. Затем пошла с картой к заведующей терапевтическим отделением, в котором трудился Федулаев, и подняла шум – терминальная больная была неделю назад у врача, а тот написал – «практически здорова». То ли вообще не осматривал, то ли непроходимо туп.
– На Федулаева это не похоже, – заметила Елена. – Он не дурак, да и не пофигист.
– Слушай дальше. Спустя два-три дня его заведующая позвонила в сто семидесятую больницу, куда госпитализировали эту девицу, и узнала, что она умерла. Онкология подтвердилась на вскрытии. Бедный Федулаев получил строгий выговор и все никак не мог понять – в чем его вина. Девчонку он осматривал, и та была в порядке. В полном порядке.
Данилов сделал паузу.
– Это все? – удивилась Елена.
– Нет! – Данилов вытаращил глаза и заговорил громким шепотом: – Спустя две недели, во время приема, дверь кабинета открылась, и оттуда дохнуло замогильным холодом… в проеме стояла она – та самая девица, умершая в сто семидесятой больнице… Медленно приблизившись к Федулаеву, она посмотрела на него своими ведьминскими очами и сказала: «У меня температура, доктор!»
– Девушка прислала в поликлинику вместо себя по своему полису какую-нибудь родственницу из ближнего зарубежья, – сказала Елена. – Я угадала?
– Да ну тебя! – возмутился Данилов. – Тебе рассказывать неинтересно! Обломала мне всю кульминацию! Я только приготовился рассказать, как затрепетало Юркино сердце, как на него повеяло могильным холодом, как он увидел зеленоватое свечение над головой своей гостьи… а ты все испортила!
– Она такая! – подтвердил Никита, принесший пустую тарелку. – Начнешь что-нибудь плести – сразу на чистую воду выведет!
– Плетут лапти! – отрезала Елена. – Но насчет чистой воды ты прав.
– А ты не хочешь вернуться на «скорую»? – спросила она мужа, когда после ужина они вместе смотрели мрачноватый английский фильм про странный экзамен без единого вопроса. – Если не хочешь работать на одной подстанции со мной, то это еще не значит, что нет других подстанций…
