Андрей Шляхов
Байки из роддома
Глава третья. Кесарево приключение
Обычные люди, далекие от медицины, считают, что кесарево сечение – простая операция: раз-два, и готово. И врачам-де проще скальпелем махнуть, чем помогать женщине разродиться, да и быстро как!
Действительно, кесарево сечение делается быстро – примерно за полчаса. Это если без осложнений. Но никто из медиков не назовет его простой операцией.
На самом же деле кесарево сечение – операция ответственная и сложная как для хирурга с помощниками, так и для анестезиолога. Ни один орган не кровоточит так яростно, как беременная матка с ее чрезмерно расширенными сосудами. И мало какая операция сулит врачам столько опасных сюрпризов.
Данилов делил все операции не на простые или сложные – ведь только по окончании можно сказать, сложной была операция или простой, – а на приятные и неприятные. Приятность определялась не поведением пациентов или их родственников, а врачом, производящим операцию.
Со стороны кажется, что хирурги и анестезиологи – одно целое, единый оперирующий организм. На самом деле между ними существуют определенные противоречия. Этот антагонизм прекрасно иллюстрирует одна из шутливых заповедей анестезиолога: «Нельзя верить хирургу, что в организме больного не существует других органов, кроме того, который он собрался оперировать». А еще анестезиологи любят повторять: «Бывают малые операции, но не бывает малых наркозов». А самые наглые из них рискуют даже утверждать, что хирург может зайти ровно настолько далеко, насколько ему позволит это сделать анестезиолог. И это тоже верно.
По собственной классификации Данилова, обожающего систематизировать все и вся, хирурги бывали толковые и бестолковые. Толковые прекрасно понимали, что анестезиолог – тоже врач, и ответственность за больного он несет не меньшую. Толковые хирурги, в отличие от бестолковых, советовались с анестезиологом, а не ставили его в известность, спрашивали, а не требовали, высказывали пожелания, но не угрожали.
– Я понимаю – хирург работает, делает операцию, – услышал Данилов от одного из больных еще в интернатуре, – а анестезиолог – что делает? Дал наркоз и знай себе – сиди отдыхай.
Человеку, далекому от медицины, простительно заблуждаться, врачу же – нет.
Любой врач знает, что анестезиолог не просто вводит пациента в наркоз, он во время операции постоянно следит за состоянием оперируемого: не падает ли его давление, не замедляется ли биение сердца, да и мало ли что еще может произойти во время операции. А еще введенного в наркоз надо грамотно разбудить, а после наблюдать не меньше суток. А подготовка к наркозу, а выбор вида обезболивания… И так далее, и так далее.
В общем, работа у анестезиолога важная, сложная и ответственная.
У заведующего отделением патологии беременности Алексея Емельяновича Гавреченкова было за плечами двадцать лет работы, высшая врачебная категория и кандидатская диссертация, что не мешало ему оставаться заносчивым самовлюбленным идиотом. Специалистом Алексей Емельянович был не ахти каким, не хватало ему ни теоретической базы, ни элементарной врачебной вдумчивости, зато он умел общаться с нужными людьми и в нужное время оказывался на нужном месте в нужном качестве. Гавреченкова в роддоме не любили и побаивались: как и многие несостоятельные специалисты, он был исключительно злопамятным и мстительным. Когда-то окружное управление здравоохранения буквально заставило главного врача взять Гавреченкова в заведующие – таким образом начальство округа попросту отделалось от него.
У Данилова с Емелей, как называли Гавреченкова, отношения сразу не сложились. В самом начале своей работы Данилов обратился к Емеле, бывшему ответственным дежурным по роддому, с вопросом, касавшемся перевода женщины из реанимационного отделения в ОПБ, и услышал:
– Сейчас я являюсь ответственным дежурным по роддому и решением подобных вопросов заниматься не должен. Напомните мне после дежурства, когда я буду в качестве заведующего отделением.
– Вы прямо как Господь Бог – едины в трех лицах, – брякнул Данилов. – Впрочем, нет, больше вы смахиваете на двуликого Януса.
– Да что вы себе позволяете! – взвился Емеля.
– Ничего лишнего, – заверил Данилов. – Вполне пристойное сравнение.
Встретив его неприязненный взгляд, Емеля промолчал, но затаил обиду и никогда не упускал возможности во время совместных операций указать Данилову на недочеты в его работе, большей частью мнимые. На операциях Гавреченков постоянно говорил о том, что анестезиологи разучились правильно рассчитывать дозы миорелаксантов (препаратов, расслабляющих мускулатуру), и оттого хирургам то и дело приходится отодвигать в сторону петли кишок, норовящих попасть под скальпель. Каждая совместная операция проходила под глумливые или откровенно хамские выпады вроде:
– Если уровень нашего анестезиолога позволит…
Или:
– Наркоз не увеселительная прогулка, он ума и знаний требует…
– Что к тебе Гавреченков то и дело цепляется? – однажды поинтересовался Вознесенский. – Какую-нибудь пассию не поделили?
Алексей Емельянович слыл Казановой.
– Мы не сошлись во мнениях по одному богословскому вопросу, – привычно отшутился Данилов своей излюбленной фразой. – Ничего особенного.
– Гляди, – предупредил шеф, – с Емелей лучше не конфликтовать. Он ничего не забывает. Будет гадить при каждом удобном случае.
– Я тоже ничего не забываю, – ответил Данилов. – Хорошая память. Только гадить хожу в туалет.
Вознесенский в ответ только покачал головой, но впредь старался не ставить Данилова на гавреченковские операции. Однако анестезиологов в роддоме мало, вдобавок кто-то постоянно или болеет, или отгуливает длинный «анестезиологический» отпуск, или учится на курсах повышения квалификации – так что иногда Данилов и Емеля встречались у операционного стола. Надо ли говорить, что по даниловской классификации Гавреченков относился к хирургам «неприятным», общение с которыми не доставляло радости?
Данилов принципиально избегал склок и пререканий, поэтому молча терпел выходки Емели, лишь изредка позволяя себе уточнить, что именно не нравится оперирующему врачу. Формальный повод для недовольства находился всегда: Алексей Емельянович относился к людям, которые, если дать им волю, и в курином яйце найдут клок шерсти.
Кесарево сечение можно делать как с общим, так и с местным обезболиванием – и у каждого из этих методов есть и преимущества, и недостатки. Вопрос о виде обезболивания в каждом случае решается индивидуально, и последнее слово должно оставаться за анестезиологом. Гавреченков не упускал случая высказать недовольство – то ему не нравилось оперировать под местным обезболиванием, то он был якобы недоволен тем, что общее обезболивание может негативно сказаться на послеоперационном восстановлении пациента. Он сильно напоминал Данилову доктора Бондаря, с которым они препирались во время работы на «скорой помощи», но Гавреченков был его усовершенствованным образцом – еще более неприятным в общении, плюс – обладающим определенной властью, а оттого совершенно невыносимым.
У сегодняшней пациентки было стопроцентное показание к кесареву сечению: предлежание плаценты. Вместо того чтобы, как положено, прикрепиться к задней стенке матки, плацента ее ребенка крепилась спереди, над шейкой матки, перекрывая младенцу выход наружу. При предлежании плаценты операцию проводят на тридцать восьмой неделе беременности, а иногда и раньше.
– Я хочу общий наркоз! – заявила женщина Данилову, едва он успел ей представиться. – Я, конечно, понимаю, что при местном наркозе я смогу сразу же увидеть сына, как только его «родят», но я ужасная трусиха и вряд ли смогу спокойно дождаться этого момента.
– Ваше право, – согласился Данилов, тем более что противопоказаний к общему обезболиванию у пациентки не было.
Желание пациента – это ведь тоже веское показание, или, если посмотреть с другой стороны, – противопоказание. У волнующегося человека повышается артериальное давление, а это во время операции кесарева сечения может кончиться сильным, неукротимым кровотечением. Считаные минуты – и мать умирает, а ребенок остается сиротой, едва появившись на свет.
Кроме того, беспокойная пациентка очень быстро сможет довести врачей до состояния нервного срыва, они начнут торопиться, будут шить не так тщательно, как могли бы, и могут даже забыть что-нибудь в ране. Не очки и конечно же не ребенка, а вот тампон или какой-нибудь мелкий инструментарий – запросто. Так что местное обезболивание при полостных операциях – выбор сдержанных и крепких духом людей. Остальным лучше на время операции отключаться полностью – так спокойнее и им, и врачам с медсестрами.
– Почему вы всегда идете на поводу у больных? – высказался Гавреченков перед самым началом операции.
Хорошо хоть, у него хватило ума дождаться, пока пациентка погрузится в наркоз и Данилов скажет традиционное: «Можете работать». Пациенты не должны слышать, как ссорятся доктора, этот балаган – только для своих.
– Так вы начинаете? – Данилов давно понял, что в подобных ситуациях лучше всего отвечать вопросом на вопрос.
Гавреченков молча взял поданный операционной сестрой скальпель и одним движением сделал надрез на тугом и выпуклом животе пациентки. Ассистент – врач Федоренко – отерла салфеткой заструившуюся кровь. С Федоренко у Гавреченкова, как утверждали местные сплетники, был настоящий служебный роман – длинный, тянувшийся с первых дней прихода Емели в роддом, то угасающий, то разгорающийся снова, и совершенно безопасный для обоих. У Гавреченкова была жена и дети, Федоренко, приехавшая в Москву из Омска, жила одна.
Пока хирурги добирались до ребенка, Данилов с медсестрой-анестезистом делали свое дело: обеспечивали стабильность состояния пациентки, контролировали показатели, которые записывала сестра, и попутно наблюдали за операцией. Все шло как надо: сердце билось ритмично, давление держалось в безопасных пределах, дыхание было ровным и глубоким, кровозамещающий раствор капал из укрепленного на подставке флакона в катетер. Частота сердечных сокращений отражалась на экране монитора, к которому была подключена пациентка. Артериальное давление измерялось автоматически каждые пять минут и тоже выводилось на монитор.
Во время наркоза медицинская сестра ведет анестезиологическую карту пациента, в которой регулярно фиксирует важные показатели – от частоты пульса до частоты дыхания. В анестезиологической карте отражаются все этапы анестезии и операции, указываются дозы препаратов и делаются записи обо всех осложнениях. Этот подробный отчет после операции вклеивается в историю болезни.
– Черт бы тебя побрал! – ни с того ни с сего рявкнул на свою ассистентку Гавреченков. – Дура косорукая!
– Да я ничего… – попыталась оправдаться Федоренко. – Я же…
– Вот именно – что ты! Сто раз говорил – не мешай!
– Что случилось? – не любопытствуя, а по обязанности спросил Данилов: анестезиолог должен быть в курсе происходящего, чтобы своевременно принимать необходимые меры. Угрожающая кровопотеря, удлинение времени операции, да мало ли что…
– Мочевой пузырь повредил… – буркнул Гавреченков. – Слегка… Суются тут под руку.
Иногда при кесаревом сечении это бывает но в основном – при повторных операциях, когда пузырь оказывается спаянным с маткой. Судя по тому, что эта операция была у пациентки первой, Емеля попросту был небрежен.
На ушивание разреза на стенке мочевого пузыря ушло две минуты. Хорошо, что пузырь был пуст – образующаяся моча сразу же стекала в мочеприемник по катетеру, который медсестра поставила пациентке перед операцией.
Ликвидировав оплошность, Гавреченков заметно повеселел и даже принялся напевать свое любимое:
Girl, you’ll be a woman soon
I love you so much, can’t count all the ways
I’d die for you girl, and all they can say is
«He’s not your kind.
Произношение у Алексея Емельяновича было так себе, но пел он хорошо, с чувством и не фальшивя.
Данилов вообще замечал, что утверждение, ставшее широко известным с подачи писателя Гашека: «Woman singt, da leg’dich sicher nieder, bose Leute haben keine Lider!» («Где поют – ложись и спи спокойно: кто поет, тот человек достойный»), абсолютно ложно. Ему не раз приходилось встречать совершенно недостойных людей, обладавших недурственными вокальными способностями и любивших петь.
– Сейчас мы достанем нашего младенца, и все! – бодро доложил собравшимся Гавреченков, расширяя пальцами края разреза, в который тут же вылез напряженный плодный пузырь.
Данилов, суеверный, как многие его коллеги, повертел головой в поисках чего-нибудь деревянного, по чему можно было бы постучать, но кругом были только металл и пластик. Он сдержал желание постучать по Емелиной голове, а сплевывать через левое плечо, будучи в стерильной марлевой повязке, было еще неуместней. Так и пришлось обойтись без магического ритуала.
И зря.
– Корова!
Федоренко на секунду замешкалась – и Емеля тут же ее обласкал. На этот раз доктор даже не попыталась оправдаться.
Вскоре новорожденный, больше похожий на комочек мяса, чем на маленького человека, перекочевал на стол к неонатологу, где и закричал отчаянно, оповещая мир о своем явлении.
– Можешь не напрягаться – мамка все равно спит, – сказала ему заведующая отделением новорожденных, которой пришлось подменить на операции одну из заболевших подчиненных. – Давай-ка взвесимся…
– Эргометрин мне! Проснитесь – конец уж скоро! – потребовал Гавреченков.
Эргометрин ускоряет сокращение матки, снижая риск кровотечения. Очень важная мера, ведь кровотечение из растянутой и не желающей сокращаться матки очень часто приводит к смерти пациентки. Это не фонтанчик крови из артерии, которую можно быстро пережать или перевязать. Это поток крови, изливающейся из множества сосудов. Операционная рана превращается в кровавое озеро. Спасение одно: экстренное удаление матки. Немедленное. Счет идет на секунды. Гавреченков, потянув за пуповину одной рукой и помогая себе другой, попытался отделить плаценту. Обычно это удавалось легко, но сегодня плацента никак не желала отделяться. Гавреченков вооружился кюреткой и с ее помощью добился своего, но радоваться было рано: освобожденный участок обильно кровоточил.
– Вот сучье вымя! – взревел Гавреченков. – Попали так попали!
По интенсивности кровотечения и студенту пятого курса было бы понятно, что эту рану не ушить, не прижечь лазером и не заткнуть салфеткой. Нужно было удалять матку.
Так случается – планировали сделать одну операцию, а получили две. Ничья вина – слепой случай, пакостное стечение обстоятельств. Данилов порадовался тому, что пациентка спит медикаментозным сном и ничего не знает. Недолгая и корыстная радость сменилась сочувствием к женщине, которая не сможет больше никого родить, а потом стало не до чувств. Усложненная и удлиненная операция легла на анестезиолога не менее тяжким бременем, чем на хирурга.
Вначале у оперируемой, несмотря на предпринятые Даниловым превентивные меры, вдруг резко упало давление.
Затем внезапно стало нерегулярным дыхание.
Под конец операции, когда в подставленный операционной сестрой таз шлепнулась огромная окровавленная матка, на мониторе пошли экстрасистолы (внеочередные по отношению к нормальному ритму сердца сокращения сердечной мышцы). Не слишком частые – от пяти до девяти в минуту, – но тем не менее заставляющие насторожиться. Данилов мысленно проклял все на свете, пытаясь понять причину их появления: его действия не могли привести к этому. Скорее всего, у пациентки были какие-то скрытые проблемы с сердцем. Отметив в уме, что после операции надо не забыть пригласить кардиолога на консультацию, Данилов купировал экстрасистолию. На «скорой» приходилось решать проблемы и посложнее, правда, не в момент операции; одна инъекция – и внеочередные сокращения исчезли.
Налепив клейкую повязку на аккуратно ушитый разрез, Гавреченков отошел от стола и замер, ожидая, пока операционная сестра развяжет завязки его халата.
– Всем спасибо!
Азы вежливости в роддоме соблюдали все, даже записные хамы. Правда, заведующий ОПБ произносил слова благодарности как проклятие.
– Я через полчаса загляну к вам, Владимир Александрович, – сказала Данилову Федоренко.
Прооперированная была то ли ее одноклассницей, то ли соседкой – Данилов в подобные нюансы никогда не вникал, предпочитая не делить пациенток на «чьих-то» и «ничьих».
– Какой смысл? – пожал плечами Данилов, решив, что Федоренко хочет сообщить своей подопечной о произошедшем в ходе операции. – Через полчаса она вряд ли придет в себя настолько, чтобы все осознать. Я приглашу вас, когда будет можно.
– Владимир Александрович, у меня есть разговор к вам, – сделав ударение на последнем слове, сказала Федоренко.
– Ко мне? – Данилов был искренне удивлен. – Какой, Татьяна Викторовна?
– Приватный, – ушла от ответа собеседница. – Так я зайду?
– Через час, – ответил Данилов. – Пока переведем, пока документацию оформлю.
– Хорошо, пусть будет через час. Только вы не уйдете к тому времени?
– Я сегодня дежурю.
– Вот и прекрасно.
Федоренко с полминуты постояла около пациентки, пока еще лежавшей на столе, и вышла из операционной. Даже бесформенная хирургическая пижама не могла скрыть прелести ее фигуры.
Глава четвертая. Вполне пристойное предложение
Федоренко появилась в ординаторской ровно через час – минута в минуту. Данилов отдыхал: играл в го на смартфоне. Голова работала плохо, и проклятый компьютерный интеллект выигрывал, тесня Данилова на всех направлениях.
– Как удачно я зашла – вы ничем не заняты, – порадовалась гостья.
Данилов думал по-другому, но ничего не сказал: сам же просил прийти через час.
Федоренко прошлась по ординаторской, разглядывая фотографии, которыми были увешаны стены. Анестезиологи называли эту экспозицию «нашим вернисажем»; тут было все: рабочие будни и домашние праздники, прогулки и пикники, традиционные фотоотчеты из туристических поездок и торжественно-примороженные снимки с различных конференций и семинаров.
– Что-то я вас здесь не вижу, – отметила Федоренко. – Или вы еще не успели вывесить свои фотографии на этой «стене почета»?
– Я не люблю фотографического эксгибиционизма, – сухо ответил Данилов.
Во взгляде его, устремленном на гостью, сквозило неприкрытое желание поскорее закончить разговор.
– Представьте себе – я тоже! – Гостья уселась на диван, выставив напоказ свои длинные ноги, которыми гордилась так, что хирургическую пижаму надевала только в родовой зал или операционную. Сейчас же на ней был кокетливо укороченный халат ослепительной белизны, не столько прикрывающий ноги, сколько подчеркивающий их длину.
Все остальное у Федоренко тоже было красивым, кроме разве что носа. Ему полагалось быть изящным и точеным, а он получился «утиным» – широким в основании и слегка загнутым кверху. «Хороша Танька, только клювом не вышла», – говорил эстет и похабник Вознесенский, обиженный тем, что Федоренко спала только со своим непосредственным начальником и не обращала внимания на заведующих другими отделениями. Впрочем, и заведующие не то чтобы стремились биться за прекрасную даму. Так, заведующий гинекологическим отделением, хоть и был весьма хорош собой, к коллегам противоположного пола относился сдержанно-равнодушно. Заведующий отделением обсервации был унылым занудой, из тех, в чьем присутствии немедленно скисает молоко. Вознесенский был толст и уже далеко не молод. Довольно перспективным кадром был Виталий Михайлович – доцент кафедры акушерства и гинекологии, – но тот предпочитал заводить романы со студентками. Студентки, по признанию самого Виталия Михайловича, были нетребовательными и «укладистыми», то есть легко укладывались в постель, почти ничего не ожидая взамен. А зачет, поставленный несмотря на прогулы, или завышенная на балл экзаменационная оценка были приятными бонусами.
– Ненавижу эту всеобщую пытку гостей фотографиями из домашней «коллекции», – продолжила она. – Засыпаю от скуки, все так однообразно – «это мы на пляже», «это мы на базаре», «это я выбираю украшения», «это мы в местном ресторане», «это наш номер»… Тоска! Некоторые даже на встречу в ресторане умудряются приносить чуть ли не по дюжине альбомов.
Данилов вежливо кивнул. «Что ей надо?» – подумал он, но подходящего ответа так и не нашел. Самым вероятным казалось предположение, что Федоренко вдруг захотела его соблазнить, но Данилов подумал, что для обольщения у гостьи слишком деловой тон и спокойный голом. И потом, секс в ординаторской, днем, когда вокруг – уйма народу? Лучше уж дождаться позднего вечера и уединиться в пустой палате…
– Вы уже освоились у нас? – Улыбка гостьи, выставлявшая напоказ зубы ослепительной белизны, напоминала рекламу зубной пасты.
– Да, вполне, – подтвердил Данилов.
– Нравится?
– Нравится.
– Владимир Александрович… – в ординаторскую заглянула старшая сестра отделения анестезиологии и реанимации. – Ладно, я потом…
Дверь закрылась так же резко, как и открылась.
– У нас хорошо, – покачала головой Федоренко. – Непыльно и сытно. Ведь это так важно, чтобы было сытно, особенно в наше непростое время…
Тема предстоящего разговора начала проясняться. Сытная жизнь, или Доходное место.
– Все времена непростые, – улыбнулся Данилов. – Простых не бывает.
– Ой, не скажите, – махнула рукой его собеседница. – Вот моя мама при социализме заведовала отделением в железнодорожной поликлинике. Ее уважали. Были связи, возможности, был почет. А что сейчас? Вечные дрязги, жалобы, скандалы и никакого уважения. Выгоды, соответственно, тоже никакой.
– Ваша мама еще работает?
– Нет, она давно на пенсии, но не теряет связи с родной поликлиникой. Как-никак почти всю жизнь на одном месте проработала. Да, а что это мы на «вы»? Как-то не по-свойски. Мы же коллеги и почти ровесники.
Улыбка, сопровождавшая эти слова, намекала на то, что Данилов, конечно, постарше.
– Можно и на «ты», – согласился Данилов. – Так действительно проще. Тогда уж можно и отчество отбросить, хватит и одного имени.
– Разумеется. Скрепим дружбу чашкой кофе? – снова улыбнулась гостья.
– У меня растворимый, – предупредил Данилов, вставая из-за стола.
– Тут у всех растворимый. Хозяйку кондратий хватит, если мы потребуем кофе-машину или поставим плитку с джезвой. Она и курить-то на пожарной лестнице не разрешает…
– Однако все курят. – Данилов глянул на чайник – не долить ли свежей воды? – и решил, что на две чашки точно хватит. – Тебе с сахаром?
– Нет, спасибо. Я не из-за фигуры, просто сахар меняет вкус напитка.
– Я тоже так считаю, – ответил Данилов. – Хотя на работе нередко пью чай и кофе с сахаром. Насыщаю организм глюкозой.
– Я бы тоже чем-нибудь насытилась. – Федоренко погладила себя по плоскому животу. – А то даже позавтракать сегодня не успела.
Пока вода закипала, Данилов выложил на ближний к дивану стол два пакета с печеньем – овсяным и курабье, – плитку шоколада и открытую упаковку пастилы. Размешав в кипятке по три полных, с верхом, ложки кофе, Данилов протянул одну чашку Татьяне, а другую утащил на свой стол.
– Вова, у меня к тебе предложение. – Федоренко шумно, чтобы не обжечься, отхлебнула из чашки и подмигнула Данилову. – Вполне пристойное – давай дружить.
От неожиданности Данилов чуть не поперхнулся. В последний раз он слышал «давай дружить» от женщины, вернее, девочки, то ли во втором, то ли в третьем классе. Впоследствии женщины предлагали ему много чего, но не дружбу.
– Давай, – согласился Данилов, удержав готовый сорваться с языка вопрос: «А что я с этого буду иметь?» Бескорыстную дружбу с Татьяной Федоренко представить было трудно.
– Прекрасно. – Гостья взглянула на настенные часы. – Ты конечно же в курсе, что у нас существует несколько группировок, можно даже сказать – кланов?
– Да я особо в это не вдавался, – честно признался Данилов. – Зачем оно мне?
Собственно говоря, кланов в роддоме было два – «платные» и «бесплатные». К «платным» относились врачи, акушерки и медсестры, участвующие в оказании договорных услуг населению. Их число не ограничивалось одними лишь сотрудниками коммерческого отделения, состоявшего из шести двухпалатных боксов. Определенный процент от полученных сумм шел в карман персоналу. Набегало прилично, поэтому от желающих работать с «контрактницами» (именно так на жаргоне называли платных пациенток) не было отбоя.
Но главный врач не каждого подпускала к «кормушке». Оценивался профессионализм, учитывались регалии (пациентки млели от слов «врач высшей категории»), и, кроме того, принималась во внимание вменяемость сотрудника, то есть его способность находить общий язык с пациентками и их родственниками и спокойно относиться к их выходкам, порой весьма диким.
К «лику избранных» была причислена примерно треть сотрудников. Все остальные отчаянно завидовали счастливчикам и всячески стремились присоединиться к ним. Данилов и сам был не прочь подзаработать, но прекрасно понимал, что он тут новичок, несмотря на свой профессионализм и солидный стаж работы на «скорой», а потому ни на что не претендовал. До «контрактниц» его допускали нечасто.
Из-за денег в роддоме порой такое бывало… Так, например, незадолго до появления Данилова одна из акушерок, считавшая себя несправедливо обделенной при дележе «коммерческого пирога», угрожала покончить с собой прямо в кабинете главного врача, если та немедленно не переведет ее в «платные». Ксения Дмитриевна среагировала правильно: вызвала «скорую помощь» и госпитализировала скандалистку с суицидальными наклонностями в психосоматическое отделение Первойградской больницы. Закончив стационарное лечение, та пришла и написала заявление об увольнении по собственному желанию. Надо отметить, что пребывание в «психосоматике» очень часто способствует просветлению и помогает принимать верные решения.
Как-то раз «клановый антагонизм» вылился в совершенно некрасивую, чреватую крупными и очень неприятными последствиями историю. Внезапная болезнь доктора Юртаевой вынудила главного врача поручить ее «договорную» роженицу другому врачу, из «бесплатных». Бывают такие ситуации – и человека нет, и заменить его некем. «Счастливая избранница» совершенно не обрадовалась поручению, спорить с «хозяйкой» не осмелилась, но на пациентке отыгралась по полной программе. Высказала ей многое, начиная с «я ваших денег не получаю, и не ждите, чтобы я вас облизывала» и заканчивая сакраментальным: «учи своего мужа, а меня и без тебя есть кому учить». Другой бы доктор на ее месте порадовался неожиданно выпавшей возможности доказать свое умение работать с «договорными» пациентками, но недалекая и явно закомплексованная особа выбрала другой путь.
Потом Ксения Дмитриевна призналась, что разъяренный муж пациентки чуть было ее не прибил. Добавило «позитива» и руководство страховой компании, через которую оформлялись коммерческие договора. Главный врач не рассказывала, чего ей стоило замять скандал, но врача, не оправдавшую доверия, немедленно уволила – по собственному желанию, велев не надеяться на рекомендации.
– Не вдавался, но в курсе, так ведь? – уточнила Федоренко.
– Да.
– Так вот, почему бы тебе не начать работать не только на государство, но и на себя?
– Татьяна, говори яснее, – попросил Данилов, которого начала утомлять бестолковая «светская» беседа. – У нас не клуб «Что? Где? Когда?» и не пресс-конференция, давай по делу.
– Хорошо, я и сама вообще-то собиралась перейти к делу. – Федоренко нисколько не обиделась или просто не показала вида. Отломила уголок от шоколадной плитки, прожевала, запила кофе и выложила карты на стол: – Если ты станешь учитывать мой интерес, то я стану учитывать твой. Если ты будешь обеспечивать меня платежеспособной клиентурой из числа своих знакомых, то я буду приглашать тебя на «благодарные» наркозы.
В этом не было ничего необычного. Многие врачи живут по принципу «ты мне – я тебе». За благодарного пациента принято расплачиваться таким же благодарным пациентом или определенным процентом от благодарности. Жизнь есть жизнь, в одиночку выживать трудно.
– Видишь ли, Таня… – тут Данилов ненадолго замялся, подбирая нужные и веские слова.
Данилов знал, что как специалист доктор Федоренко похожа на своего шефа. Ей не хватало как знаний, так и умения правильно их применять. Кое-кто прямо говорил, будто Татьяна Викторовна держится в отделении патологии беременности лишь благодаря затянувшемуся роману с Гавреченковым – иначе, мол, давно вылетела бы в женскую консультацию при какой-нибудь поликлинике.
На памяти Данилова Федоренко пропустила у одной из своих больных развивающуюся эклампсию (заболевание беременных, при котором артериальное давление достигает такого высокого уровня, что появляется угроза здоровью матери и ребенка), а у другой не диагностировала анемию, хотя анализы крови назначала регулярно. То ли не смотрела на ответы, приходящие из лаборатории, то ли не могла правильно их оценить.
– …я в свое время несколько раз попадал в весьма неловкое положение, направляя своих знакомых по своим же врачам и уже лет пять как принципиально не играю в эти игры. Извини. Ничего, как говорится, личного. Только принципы, – договорил он и допил кофе, показывая, что деловой разговор можно считать оконченным.
– Твое дело, – после минутной паузы ответила гостья. – Живи как знаешь. Можешь считать, что этого предложения не было.
– Как скажешь, – пожал плечами Данилов.
Федоренко встала, отряхнула с халата несуществующие крошки, затем подошла к раковине, не торопясь вымыла свою чашку, поставила ее на стол Данилова и сказала:
– Спасибо, все было очень вкусно.
– Заходите еще, – в тон ей отозвался Данилов.
– Пойду посмотрю мою подопечную. – Татьяна встала, потянулась и ушла, оставив после себя легкий аромат цветочных духов.
– Учись жить, Вольдемар, – сказал себе Данилов, оставшись в одиночестве. – Елене нужна шубка, Никите – собственный компьютер, матери неплохо бы купить электронную читалку, а еще кто-то собирался летом отдыхать на море.
– Поздно уже учиться, – продолжил он, слушая, как дождевые капли весело стучат по козырьку над окном. – В шубе неудобно управлять машиной, двух компьютеров дома вполне хватит, куда еще третий, читалку матери я и так куплю, а на море акулы людей жрут, вконец распоясались, сволочи…
– Это вы кого костерите, Владимир Александрович? – спросила старшая сестра, заходя в ординаторскую с историей родов в руках.
– Да так, Анна Сергеевна, думаю вслух, – слегка смутился Данилов: решит еще добрая Анна Сергеевна, что доктор слегка рехнулся (как вариант – укололся) и начал обличать потусторонний разум. Анестезиологов многие подозревали в злоупотреблении сильнодействующими препаратами. У них, мол, все всегда под рукой…
