Андрей Грачёв
Последний день СССР. Свидетельство очевидца
При этом, несмотря на непомерную цену, которую советская экономика платила за статус сверхдержавы – в виде безвозмездной помощи своим союзникам и в Восточной Европе, и в развивающемся мире – от Африки до Латинской Америки, – к середине 80-х СССР находился в беспрецедентной политической изоляции. «Кольцо врагов», которым мы себя окружили, включало не только наших традиционных противников на Западе (вместо того, чтобы помешать стратегическому альянсу Европы с США, мы его возродили, разместив у себя новые евроракеты и тем самым вернув в Европу американское ядерное оружие), но и еще недавно «братский» Китай и даже исламский мир, традиционно считавший СССР своим стратегическим союзником.
Но и в «кольце друзей», в семье стран Варшавского договора, отношения между старшим советским братом и его остальными членами развивались не лучшим образом. Вспышки мятежей и народных восстаний в Берлине в 1953 году, в Будапеште в 1956 году, подавление советскими танками «Пражской весны» в 1968 году и, наконец, введение военного положения в Польше в 1981 году служили напоминанием о том, что сохранение стабильности внутри социалистического лагеря зависело исключительно от присутствия на его территории советских войск. И все это несмотря на огромную цену, которую платило за лояльность своим союзникам Советское государство в виде колоссальных кредитов, субсидий и практически бесплатных поставок нефти и газа…
К началу 80-х СССР представлял собой государство, обанкротившееся идеологически и разоренное геополитическими амбициями режима, намеренного поддерживать статус сверхдержавы любой ценой, не считаясь с реальными возможностями и тем, что такая гонка подрывала интересы безопасности страны.
Исторический спор между капитализмом и социализмом был проигран до Горбачева. Подводя его итоги еще в начале 70-х годов, лидер итальянских коммунистов Энрико Берлингуэр констатировал, что «освободительный импульс», который придала России и всему миру русская революция 1917 года, уже давно выветрился.
Брежневская когорта не могла одержать верх в состязании с империализмом, а выйти из противоборства, в котором мирное существование объявлялось формой классовой борьбы, не хотела или не сумела. Зато она выиграла гонку со временем: никто из советских вождей «брежневского призыва» при жизни из власти не вышел.
Износившийся режим, паразитировавший на теле огромной страны, пытался всеми силами удержать ее в состоянии летаргического сна. Перед лицом стремительного углубления внутреннего кризиса, усугублявшегося безответственным поведением одряхлевших коммунистических вождей на мировой арене, миллионы советских людей могли лишь бессильно наблюдать за этим унизительным спектаклем. Жалкое зрелище ежегодных похорон руководителей воспринималось как отпевание системы. Но дело было не только в чувстве национального стыда, на который была обречена вся страна и общество.
Страна заждалась перемен. Об их необходимости уже шептались не только диссиденты на кухнях. Об этом пел Высоцкий, мечтала вслух интеллигенция, улица перемывала кости вождям в анекдотах. «Мы ждем перемен!» – во весь голос подпевали Виктору Цою тысячи слушателей на его концертах. Даже номенклатура, наблюдая процесс дискредитации режима, начинала все откровеннее фрондировать за спиной партийной верхушки. «Так жить нельзя», не дожидаясь фильма Станислава Говорухина, твердили в кулуарах друг другу республиканские и областные партийные секретари, отговорив свои официальные речи с трибун пленумов и съездов.
Сигналы о неблагополучном, если не взрывоопасном положении в стране и ее разных регионах должны были доходить и до верхов, но неизменно гасли в комфорте летаргического сна, в котором предпочитало пребывать ее руководство. Наиболее ответственные политики из числа местных руководителей, вынужденные закрывать брешь между парадным фасадом и удручающей реальностью повседневной жизни граждан страны (и все чаще принимать доставляемые по ночам на их территории гробы из Афганистана), понимали, что страна подошла к кромке кризиса, если не взрыва. Но всем им оставалось дожидаться, пока биологические часы качнут замерший политический маятник.
Даже наиболее информированный многолетний председатель КГБ Ю. В. Андропов, который тоже «хотел перемен» на свой лад, должен был дождаться «звездного часа» практически перед смертью для того, чтобы, сменив Брежнева, начать задавать вслух риторические вопросы о состоянии страны и разумности избранного пути. В это же время он исподволь готовил эшелон преемников, которые должны были заменить вымиравшее поколение, прошедшее сталинскую школу.
В воздухе повеяло будущей перестройкой, хотя само это слово еще не родилось, ее проект и программа не были сформулированы и имя того, кто ее возглавит и начнет осуществлять, было неизвестно никому, включая его самого.
Чтобы обновить кровь, застоявшуюся в номеклатурной и развращенной в брежневские годы коррупцией Москве, Андропов призвал из провинции новые фигуры – Н. И. Рыжкова, Е. К. Лигачева. Но выбор главного наследника пал на приглянувшегося ему молодого ставропольского секретаря крайкома Михаила Горбачева, на которого он недвусмысленно указал пальцем в своем предсмертном послании к Политбюро. Разумеется, главный чекист страны, посвятивший в значительной степени свои годы на Лубянке выявлению и преследованию диссидентов, не мог вообразить, что он советует вручить ключи от советского режима тому, кто станет его могильщиком.
Наследник
Скоропалительная смерть Черненко сорвала планы остальных кремлевских долгожителей выторговать для себя и своих детей хотя бы еще несколько лет безмятежного пребывания во власти. После этого помешать приходу Горбачева на пост генсека уже ничто не могло. В его пользу говорили не только возраст, позволявший надеяться, что сезонные похороны на Красной площади прекратятся, но и посмертная рекомендация Андропова, которая должна была нейтрализовать возможные сомнения со стороны «органов».
Молодой и энергичный аппаратчик на этом посту олицетворял долгожданную смену поколений и был призван придать новые силы «уставшему режиму» и, таким образом, продлить жизнь и вернуть авторитет пораженной склерозом системе. В его пользу говорила его безупречно-плакатная анкета кандидата на должность главы коммунистического режима: рабоче-крестянское происхождение, отличная учеба в школе, орден за трудовые заслуги, престижный университетский диплом и, наконец, яркая комсомольско-партийная карьера. Как говорится, чего ж вам боле?
Всесильным партийным аппаратом он воспринимался как потенциально безопасный новичок, не успевший после своего недавнего переезда из Ставрополя в Москву обрасти столичными связями и покровителями, которого можно будет долгое время обучать и кем, стало быть, можно манипулировать.
Военные видели в нем фигуру нового динамичного главнокомандующего, способного модернизировать армию и выделить для нее новые средства из бюджета.
Рекомендуя кандидатуру Горбачева членам Политбюро, его старейшина, бессменный министр иностранных дел Андрей Громыко, назвал его человеком с «железной хваткой», в котором нуждаются партия и страна. В это время он еще не знал, что после того, как уступит свой пост никогда не занимавшемуся внешней политикой Эдуарду Шеварднадзе, и сам ненадолго задержится в полученной в обмен должности Председателя Верховного Совета СССР. Таким образом «хватку» нового руководителя, без лишних церемоний через три года отправившего его в отставку и на пенсию, он испытает на себе.
Что касается либеральной интеллигенции, и особенно диссидентов, то они ждали от нового энергичного лидера скорее ужесточения режима, не исключая возвращения к неосталинизму – его проявления наблюдались уже в годы позднего Брежнева. То же можно было сказать и о западных наблюдателях, которые, основываясь на прогнозах их секретных служб, предсказывали поворот советской внешней политики под лидерством нового молодого и амбициозного руководителя в сторону большей агрессивности.
Лишь немногие проницательные наблюдатели, такие как, в частности, Андрей Синявский, эмигрировавший в Париж после нескольких лет, проведенных в мордовских лагерях, проявили после первых публичных появлений и речей нового советского лидера осторожный оптимизм. Сравнивая поведение Горбачева во время встреч с населением на улицах с примелькавшимися силуэтами безликих вождей, периодически появлявшихся на трибуне мавзолея, Андрей Донатович сказал жене: «Ты знаешь, пожалуй, это первый советский руководитель, за которого мне не стыдно».
Другой Андрей, академик Сахаров, находившийся в ссылке в Нижнем Новгороде, тогдашнем Горьком, из-за его оппозиции по отношению к советскому вторжению в Афганистан и помещенный в больницу для принудительного питания после объявленной голодовки, сказал надзирателям: «Нашей стране повезло. Первый раз за многие годы мы имеем подлинно разумного руководителя».
А вот взгляд тоже из Парижа, но человека совершенно беспристрастного и наблюдавшего за нашей страной отстраненно и в то же время завороженного ее драматической судьбой, – французской писательницы Франсуазы Саган: «Появившись из недр советской системы, необычный новый лидер вызвал в мире не только изумление, энтузиазм, но и величайшее недоверие. Помнят ли теперь, что с 84-го по 89-й год ни о ком не говорили и не спорили так много во всем мире, как о Горбачеве? Самый любимый одними герой, самый страшный для других, самый почитаемый, самый ненавистный? Помнят ли сейчас все те споры, которые разгорались в ту пору по его поводу? А как осторожные люди говорили: «Очередная уловка русских! Вы еще увидите вашего Горбачева с танками у Триумфальной арки». Вы думаете, что после 75 лет своего существования коммунизм рухнет со дня на день? Наивные!»
Не были наивными и ждали от нового руководителя доказательств того, что речь в Москве идет не просто о смене портрета на здании Центрального телеграфа, а об изменении политического курса и выброшенные советской властью из Союза «отщепенцы». «Что представляет собой политика Горбачева – исторический поворот, о котором мы мечтали, знаменующий собой конец угнетения и нищеты в Советском Союзе? Или мы стали свидетелями лишь короткой «оттепели», тактического отхода перед новым наступлением, как выразился Ленин в 1921 году?» Письмо «Гласность или ловкость рук?», подписанное изгнанными из СССР деятелями культуры Василием Аксеновым, Владимиром Буковским, Юрием Любимовым, Владимиром Максимовым, Эрнстом Неизвестным, Юрием Орловым и другими, было опубликовано одновременно в New York Times, лондонской Times и парижской Figaro под заголовком «Горбачев, представьте доказательства». К их изумлению оно было перепечатано «Московскими новостями» и «Огоньком».
Будучи вознесенным на вершину пирамиды советской власти, Горбачев, как нетерпеливый преемник, начал с инвентаризации имущества. Итоги были обескураживающими. Наследство, полученное новым генеральным секретарем, представляло собой подлинный склад, начиненный взрывчаткой и другими легко воспламеняющимися материалами, накопленными за прошедшие десятилетия, которые грозили взрывом всему зданию Советского государства.
Помимо пустой казны и квитанций неуплаченных долгов он обнаружил миллионы скелетов в запечатанных шкафах режима. (Количество жертв большевистской диктатуры не поддается точному подсчету. Цифры, приводимые разными историками, не совпадают, и по мере их уточнения они растут, практически как число жертв Советского Союза за годы Великой Отечественной войны, но дают тем не менее представление о масштабах пережитого страной социального геноцида).
По подсчетам специалиста по этой проблеме В. Н. Земскова, строго следующего документам, жертвами политического террора и репрессий стали более 800 тысяч человек, приговоренных к высшей мере наказания по политическим мотивам, порядка 600 тысяч политических заключенных, умерших в местах лишения свободы, и около 1,2 млн человек, скончавшихся в местах высылки (включая «кулацкую ссылку»), а также при транспортировке туда. Жертвами голодомора 1932–1933 годов стали около 3 млн человек, из них примерно половина – на Украине.
А вот последние и наиболее точные данные о жертвах сталинизма, приведенные авторитетным исследователем этого этапа советской истории Олегом Хлевнюком: расстреляно по приговорам сталинских «судов» 1 млн человек (число расстреляных без судов, разумеется, неизвестно), через тюрьмы, лагеря и колонии прошли 17 млн человек. Жертвами депортации стали 6 млн. Количество арестованных и заключенных, не дождавшихся суда, – 2 млн человек. Плюс к этому различного рода наказаниям по политическим мотивам без лишения свободы подверглись 23 млн. Если суммировать эти головокружительные цифры, получится, что в общей сложности цена сталинской модели строительства социализма «в одной, отдельно взятой стране» составит 44 млн человек.
Обезвреживание этой бомбы замедленного действия представляло собой одновременно и срочную задачу, и операцию повышенного риска, поскольку от нового генерального секретаря требовалось провести ее «разминирование» с исключительной осторожностью, чтобы накопившаяся взрывчатка ненароком не взорвалась у него в руках.
По первым выступлениям Горбачева на пленумах 1985 года – мартовском и апрельском, – как и во время начавшегося «хождения в народ» – на встречах с трудящимися на заводе Лихачева, потом в Ленинграде, – трудно было составить ясное представление о намерениях нового руководителя.
Во-первых, потому, что, получив власть из рук большинства Политбюро и Пленума ЦК, Горбачев, по крайней мере до того, как состав этого большинства не сменился, был вынужден постоянно на него оглядываться и заверять всех в своей верности решениям предыдущего съезда. Для оправдания любых нововведений приходилось в каждом случае призывать безотказного Владимира Ильича и ленинскую традицию: «В ленинском понимании, – говорил он на апрельском пленуме, – преемственность означает движение вперед».
Во-вторых, сами намерения Горбачева и его достаточно разнородной команды (к ее первому эшелону: Е. К. Лигачеву, Н. И. Рыжкову, В. М. Чебрикову, с которыми он выиграл первую партию – избрание генсеком, – в течение 1985 года добавились А. Н. Яковлев, В. П. Никонов, Б. Н. Ельцин, Л. Н. Зайков, А. И. Лукьянов) были в то время еще далеки от ясности и конкретности. Программа объявленных им перемен включала и ускорение в экономике, и упор на машиностроение, и выход на мировой уровень в науке, и совершенствование демократии, и придание динамизма внешней политике. Плюс – скорую и окончательную победу над алкоголизмом. Все вместе это должно было способствовать, следуя ленинским заветам, «полному раскрытию потенциала социализма».
Отвечая задним числом своим критикам, обвиняющим «архитекторов» перестройки в отсутствии детально разработанного плана или «графика» реформ, сам Горбачев объясняет: «Было бы странно, если бы с самого начала мы имели программу предстоящих реформ, тот самый «четкий план», отсутствие которого нам ставят в вину критики перестройки. Откуда бы он взялся после двух десятилетий застоя? Нам было ясно, что предстоит трудный поиск пути, и мы не претендовали на то, что у нас есть «расписание поездов». Кроме того, на первых порах преобразования могли быть направлены только на совершенствование существующей системы и проводиться в ее рамках. Резкий разрыв с существующей «формулой власти», политическим языком и традициями был невозможен. К этому было не готово подавляющее большинство общества, к этому были не готовы и сторонники перемен, в том числе те, кто впоследствии перешел на самые радикальные позиции».
На самом деле все было еще сложнее и не сводилось лишь к выбору осторожной тактики, которая должна была замаскировать радикальный характер и масштаб задуманных преобразований. Если инициаторы реформ были практически единодушны в отношении того, от чего они хотели «очистить» общество и избавить страну, их собственные представления о том, как может выглядеть реформированная политическая система, были достаточно смутными.
Начать с того, что зародыш проекта перестройки, обсужденный Горбачевым вместе с А. Н. Яковлевым в общих чертах в 1983 году во время их встречи в Канаде (Горбачев приехал во главе делегации советских аграриев в эту страну, куда «разжалованный» из ЦК Яковлев был сослан послом), сводился к трем-четырем «безусловным императивам»: утвердить верховенство закона, окончательно искоренить сталинизм, «обломать рога» военно-промышленному лобби и, насколько удастся, ограничить всевластие бюрократии. Этот лаконичный проект был призван сыграть роль наброска сценария для будущей «бархатной революции».
Однако даже между двумя единомышленниками согласие не шло дальше первого, «разрушительного» этапа реформ. Для Горбачева вплоть до сместившего его путча первоначальной целью перестройки было спасение социалистического (на последнем этапе – социал-демократического) проекта будущего Советского Союза.
Мечтая о соединении социалистического идеала с демократией, о «социализме с человеческим лицом», он, в сущности, пытался повторить в Советском Союзе проект реформаторов «Пражской весны» и воплотить мечту ее идеолога, своего соседа по студенческому общежитию МГУ в 50-е годы Зденека Млынаржа.
Как говорил мне позднее Яковлев, его «стилистические разногласия» с Горбачевым касались второй фазы перестройки («На первой мы оба добросовестно заблуждались насчет возможностей реформирования социализма»), которая стала для него «этапом великого лукавства»: необходимости ради осуществления перемен, выходящих за рамки социализма, утверждать, что они делаются для его спасения. Однако даже границу между этапами приходилось определять на ощупь, многократно пересекая ее то в одну, то в другую сторону.
Вторым принципиальным вопросом, над которым реформаторам предстояло задуматься, был метод осуществления назревших преобразований. Горбачев оказался редкой птицей среди российских реформаторов – человеком, убежденным в том, что по-настоящему глубокие преобразования проводятся не «железной рукой» и путем принуждения, а достигаются за счет высвобождения внутренних сил самого общества. Прийти к такому выводу бывшему комсомольскому вожаку и партийному функционеру было, надо думать, непросто.
Именно в этом вопросе – о методе осуществления реформ – Горбачев принципиально расходился с Лениным, которого продолжал почитать как неоспоримого политического авторитета, если не кумира. Если в том, что касалось проекта «обновленного» социализма, у Горбачева (особенно на ранних этапах перестройки), как он считал, были точки соприкосновения с «поздним» Лениным, как, впрочем, и у большинства шестидесятников и других «детей ХХ съезда», то в методах он его антипод. Реформист, а не революционер. Куда ближе к меньшевикам, чем к большевикам. Одним словом, «чужой среди своих», что как минимум нетипичный случай для генсека ленинской партии.
А с 90-го года и того пуще: Горбачев – открытый сторонник преодоления «рокового» раскола российского рабочего движения, навязанного Лениным и его сторонниками, примирения коммунистов с Социнтерном и, наконец, «перерожденец», не стесняющийся объявить себя социал-демократом. (Его хитроумная линия защиты здесь состоит в утверждении, что и сам Ильич, если судить по его последним работам, получившим название «Завещания», начал двигаться в этом же направлении. Получается, что, доживи вождь до 80-х, избежав репрессий со стороны «верных ленинцев», то оказался бы в одном лагере с Горбачевым).
Для всех как минимум было очевидно: проект обновления страны и советского общества, которым должна была стать перестройка, не мог ограничиться, как это бывало прежде, серией новых мобилизационных призывов на очередном пленуме или партийном съезде. Чтобы стать рычагом модернизации страны, перестройка должна была ответить на вызовы нового времени.
Тогда, в утренние часы перестройки, которой еще предстояло обрести это имя, выработать собственный язык и политическую философию, все еще казалось возможным: и уместить все эти пожелания в рамках одного, объединяющего все общество проекта, и реализовать его, не расплачиваясь за это ни кризисом в экономике, ни расколом в партии и активизацией оппозиции, ни распадом единой страны.
Но с чего начать? Из четырех главных подвигов, которые намеревался совершить новый Геракл, – демократизация политической системы, реформа экономики, обновление структуры многонационального государства и прекращение конфронтации с Западом, грозившей новой мировой войной, – парадоксальным образом именно последняя задача представлялась самой реалистичной. Так было в том числе потому, что прагматический подход Горбачева, не утратившего крестьянские рефлексы, убеждал его: прекращение совместной с Западом гонки СССР по направлению к третьей мировой войне отвечает общим интересам, а значит, и здравому смыслу.
Начинать с этого важно было и из-за того, что для серьезных преобразований в экономике страны было необходимо освободить ее от бремени разрушительной и, главное, бессмысленной гонки вооружений. Именно она придавливала к земле советскую экономику, отбирая у нее не только колоссальные средства и лишая миллионы советских людей достойного уровня жизни, истощала интеллектуальный и технологический потенциал страны, «забривая» на военную службу лучшие мозги и искажая сам смысл научно-технического прогресса.
Участие в этой гонке, куда Советский Союз умышленно втягивали американцы (лидеры США не скрывали, что, например, именно это было главной целью мифологической программы «звездных войн»), лишало СССР шансов на равноправное участие в конкуренции на мировой арене по магистральным направлениям мировой науки и техники и обрекало на скатывание в «третий мир».
