Андрей Римайский
Случай на королевском маяке
– Яната?
– Янатушка, Янатушка, она самая!
Гаэтано развел руками. Горькие думы сели на его чело.
– Не видел ее с самого утра. Мы как проснулись вместе, так и умудрились поссориться.
– Как? – удивился возмущенный Радмир. – Она не показывалась на глаза больше?
– Да сбежала куда-то…
– И вы позволяете себе такую роскошь? Да у меня бы все дело давно разорилось, если бы моя Розанна так вела себя! Я же пока хожу по крестьянам, закупаюсь, она следит за всеми приходными книгами, ведет учет и прочее. И за малыми смотрит! Вздумала бы она еще у меня шалости!
– А вы разве не ругаетесь? – протянул Гаэтано.
– Не ругаемся? – рассмеялся купец. – Да дня без этого не проходит.
– Я бы хотел ни дня больше не ругаться…
– А мне иногда кажется, что ей доставляет удовольствие, чтобы я обругал. А уж если приложу как следует – так аж пищит от радости!
Гаэтано недоверчиво покосился.
– Я никогда не поднимал на Янату и руки. И в мыслях такого не было.
– А зря! Вот и разбаловали! Но, любезный, надеюсь, ваши сердечные дела не отразятся на вашей главной работе?
– О, не беспокойтесь! Будьте спокойны!
Купец подмигнул ему: «Дескать, ну ты, брат, даешь, конечно!» И, развернувшись, бодрым шагом, насвистывая веселую песенку, отправился по своим делам. Гаэтано посмотрел ему минуту вслед и, взяв принесенные купцом припасы, отправился на маяк. По дороге от лавочки, возле которой он встречался с Радмиром, моряк зашел в гости к сестре жены.
– Любушка! Ты дома? – прокричал он, когда отворил дверь в широкую переднюю. Пахнуло свечами, которые жгли накануне ночью. Обстановка была хоть и не богатая, но хватало всего и на скамьях, и на крючках. – Опять вчера не спали допоздна?
С криками «дядя, дядя» к нему вылетели двое белобрысых мальчуганов лет восьми. Они обняли его каждый за свою ногу и смотрели улыбающимися глазами. Только самый недогадливый не прочитал бы в этих взглядах вопроса: «А гостинцы будут?»
– Конечно! – задорно усмехнулся бывалый моряк, доставая из котомки приготовленные лакомства: конфеты и пряники. – Налетай, да не жадничай!
Раздавая угощения, он так задорно смеялся, что перекрывал своим басом визг радостной детворы. На такой шум со второго этажа спустилась Аугустья – старшая сестра его жены. Располневшая в боках, в широком фартуке, из под-которого натруженные руки уже грозили детворе, она, тем не менее, не вызывала ни у кого страха, так как ее большие лучистые глаза смеялись больше всех.
– А ну вам! Я вот сейчас задам, сорванцы! Опять вас балует дядя Гаэтано? А ну марш прибираться!
Молодые пострелы, схватив столько, сколько могли зажать в детских ладошках, прикрыв нижней частью простеньких рубах, дали такого стрекача с уворотами, что мама, как ни пыталась, так ни одному и не отвесила подзатыльник.
– А ты все в строгости их воспитываешь, любушка?
Гаэтано очень уважал ее не только за возраст (она была старше сестры на десять лет), но и за житейский опыт, которым она щедро делилась. Именно эта мудрая женщина в свое время сосватала ему, отлученному от моря, младшую сестру, которую из-за характера обходили местные поклонники. Она же устроила соблюдение всех свадебных традиций. Жизнь всему научила. После ранней смерти их родителей как раз она взяла на себя все хлопоты и заботы. А прожив с мужем счастливые пять лет, родив этих двоих «сорванцов», она потеряла супруга в одной из морских экспедиций, которые отправлял король. Казалось, сама судьба создала все условия, чтобы закалить характер. Впрочем, «любушка», как ее в шутку звал Гаэтано, сумела пройти через все, не ожесточившись сердцем. И всегда говорила, что «любое дело сладится, если только подойти к нему с душой!» Что «желания наши всегда удовлетворяются ровно тем, что нужно для счастья».
– И за себя, и за мужа отрабатываю! – отряхнув руки от муки, Аугустья обняла Гаэтано. – Рада тебя видеть!
– Я тоже, – протянул моряк.
– Вижу по твоему лицу, что тебе нужен мой совет. Расскажи же, о чем кручинишься?
– Ты же знаешь, Аугустья, что в море мне не было равных. Я никого не боялся среди волн. И любую беду, любую стихию укрощал. Но с твоей сестрой, моей женой, не могу сладить. Кажется, ее стихия делает все, чтобы разрушить наш дом! Бьет под самый фундамент!
– Вы опять поссорились?
Гаэтано развел руками.
– Она крикнула, что утром после маяка я захожу к Кутеньке – местной девице, годящейся мне в дочери! Что не первый раз видит, как я петляю с ее стороны улицы. Что, мол, я думаю, что она еще спит в такую рань. И вот после зажигания огней на маяке зажигаю попутно еще какие-то огни… Ну к чему это? Эта же дорога самая короткая, когда я возвращаюсь! Иначе бы мне пришлось делать большой крюк и петлять чуть ли не вокруг селения! То, что я за ночь там устаю, как вол, ее ни капельки не трогает. А если и буду так делать – так ее острый ум наверняка придумает что-то еще! Мне же нужна только ее любовь да ласка! Ну что мне с ней делать, что ты посоветуешь?
Аугустья внимательно все слушала и смотрела не только на лицо матроса, но и по бокам. Гаэтано под конец это заметил наконец, и, не выдержав, спросил:
– А что это ты так странно меня осматриваешь?
Свояченица молчала и так же задумчиво осматривала его. Чуть погодя сказала:
– Пойдем, присядем, угощу чаем, надо потолковать.
За крепким дубовым столом они сидели и размеренно пили чай, слушая отзвуки деревенской жизни. Гаэтано не спрашивал, а свояченица не торопилась. Наконец, видимо, собравшись с мыслями, она неспешно начала:
– В твоей храбрости я ничуть не сомневаюсь, мой милый…
Гаэтано молча кивнул.
– Но боюсь только, – продолжила она через долгую минуту, – чтобы сестра не осталась такой же одинокой, как и я… Но у меня-то остались в память о муже пострелята… А что у нее будет? Сожаления и раскаяния, когда придет время и осмысление?
Аугустья зацокала языком.
– Часто мы сами вспугиваем и прогоняем собственное счастье. Точно без страданий мы не согласны его вкушать, как вкусную пищу без соли. А в итоге так кривим носом, что достается нам в конце только одна соль.
– Я испил не один литр соленой воды уже. Сколько штормов жестоких прошел, сколько нахлебался! И вот, казалось бы, долгожданное, спокойное житейское счастье… Когда ты только привела Янату ко мне в гости, я узнал ее так, будто бы видел все время и никогда не расставался. Будто все сны только и были, что о ней. А ангелы пели нам гимны с небес.
– Мне знакомо это прекрасное чувство любви. Жаль, что оно было так недолговечно. Но у меня его отобрала война. А у тебя готова забрать другая сила.
У Гаэтано округлились глаза.
– Скажи же мне, что это за сила! И мы еще поборемся!
– Препятствия к любви, как и она сама, – в нас самих. Устрани препятствия – и оживет такая сила любви, что укроет вас обоих от любых напастей. В тебе, как и говорила, я не сомневаюсь. Но женская природа, вечно мятущаяся, вечно живая, как сама природа, даст ли она тебе тот спасительный свет маяка, который, как корабль в твоих прибрежных водах, выведет тебя из той пучины, в которую ты окунешься? Ничто нет сильнее ее, когда она полна любви, но и ничего нет ненадежней, когда полна смятений.
– Я готов совершить все, что требуется!
– Тебе предстоит совершить подвиг ради любви. Но и со стороны Янаты потребуется не менее отважный подвиг надежды и веры в любовь. Если же в ее сердце заползет змей безверия – считай, что все обречено!
– Но что же это такое?
– Это то, что я увидела еще раньше, но не могла сказать… Твоя молодость же наверняка была бурной?
– О да, было всякое-разное…
– Не без греха?
– Не без греха.
– Вот тогда, видно, и ожили силы, которые только ждали своего часа. А у нее были свои. Ей всегда недоставало той любви, что могли бы дать нам родители. Но у нее была только я. И она ревновала ко всему…
– И что же?
– А то! Что злой демон ревности заполз между вами и взял власть в свои лапищи. Вокруг тебя я увидела следы его когтей, которыми он орудовал. Ты не дал власти над своими чувствами ему… пока что, по крайней мере… А сестра оказалась, значит, более слабой. И все эти вспышки, о которых ты говорил, были следами его зубов, которыми он пожирал ваше счастье. Человеческое страдание – вот что ему нужно для жизни! А что лучше питает, чем размолвки и супружеские ссоры?
– Что же мне делать?
Свояченица наклонилась ближе к уху моряка и зашептала. Когда Гаэтано вышел из ее дома и направился домой, он уже знал, что ему делать.
Когда он зашел в осанистый двухэтажный дом, то почувствовал, как изменилось его настроение. Было тихо и покойно. Ни малейший шум не проникал через наглухо закрытые ставни. Будто глухие сердца – через них также не проникает ни один звук. Первым делом Гаэтано отворил окна настежь. Далекий шум моря, свист местных ребятишек, гоняющихся друг за другом по улочкам деревеньки, ворвался внутрь, наполнил пространство шумом и ароматами. Дом ожил. Так оживает, приободряется заключенный, находящийся долгое время в заточении. Внезапно, в какое-то из мгновений внешний мир богатством своих красок, разнообразием палитры выбивает из однообразных и тягостных дум, которые становятся властелинами. Обреченный на удручающее рабство хотя бы на эфирную долю секунды вкушает желанную, едва ли осознаваемую свободу. Но независимо от его разумения или же потерянности, в душу так или иначе проникает живительный импульс. Звуки далекого рога призывают под знамена на извечную битву.
