Андрей Посняков
Боярин: Смоленская рать. Посланец. Западный улус
Глава 9
Рать
Декабрь 1240 – январь 1241 г. Смоленское княжество
Хмурое низкое небо сыпало мокрым снегом, липким и мелким, словно манная крупа. Близилось Рождество, но праздника вовсе не чувствовалось, может быть, потому что за городом, даже в ближней округе, люди по-прежнему оставались полуязычниками, верящими в домовых, леших, русалок и даже в старых богов – Перуна, Даждьбога, Велеса. Великий киевский князь Владимир Красно Солнышко и его соратники приняли христианство больше двух с половиной веков назад, постепенно крестились и жители городов – купцы, ремесленники, воины, что же касаемо сельской местности, где проживало подавляющее большинство, то там и по сию пору еще бродили по дорогам и весям волхвы, справлялись древние праздники, приносились жертвы богам – иногда даже и человеческие. Еще сохранялись по урочищам капища, вовсе не страдая от отсутствия паствы, еще почитались священные источники, рощи, деревья. Одно такое дерево – высокий, украшенный разноцветными ленточками дуб, как раз и стоял совсем недалеко от дороги, рядом с родником, к которому вела старательно вычищенная от снега тропинка.
Там и устроили привал: молодой заболотский боярин Павел и его люди – Митоха и Окулко-кат. Впрочем, Митоху вряд ли можно было назвать чьим-то человеком – наемники, перекати-поле, хучи-кучи-мэн. То к одному господину прибьется, то к другому: там – добыча, тут – жалованье – так воинским своим уменьем и жил.
Иное дело Окулко – рядович, как и тиун. Служил по договору – ряду – господина почитал, но и права свои знал.
И все же – оба они показали сейчас свою верность: все же дождались, не уехали, встретив обретшего свободу боярина у ворот детинца. А могли б и не встретить! И сами могли б загреметь, попасть под раздачу. Если б не князь Аскал, если б не татары, кои – по слухам – рыскали где-то в восточных пределах княжества. И – самое главное – если б не помощь молодшего князя Михайлы. А князь Михайла был заинтересован в опытных воинах, и сейчас, в преддверье страшных битв – как никогда.
Нужно было послужить не только князю, но и новой родине, да и сохранить свое положение, усадьбу свою, вотчину – отнюдь не мешало бы, вдруг да ничего не получится с резонансом? Такое ведь может быть. Пятьдесят на пятьдесят, как ученый-экспериментатор Ремезов хорошо понимал это. А потому – загодя просчитывал сразу несколько вариантов, вплоть до самых худших, ибо таковые вполне могли иметь место быть – на вотчину всерьез претендовали родные сволочуги-братья, на все остальные землицы – завидущий сосед, боярин Онфим «Битый Зад» Телятников. Со всеми приходилось держать ухо востро, особенно – с братьями, те, конечно, прямо бы не сунулись, устроили б интригу, каверзу, как вот совсем недавно. Ишь ты, в предательстве обвинили, надо же, догадались!
– Господине, едет кто-то! – бросив в снег рыбьи кости, насторожился Окулко-кат.
Митоха тоже прислушался:
– Всадники… Человек с дюжину, может, чуть более. Что, боярин – в лес?
– Нет! – дернул головой молодой человек. – Найдут по следам – обязательно вызовем подозрение. Да и кому тут сейчас ехать-то? Разбойникам-лиходеям? Навряд ли, места кругом не богатые – не торговый путь.
– Ты, боярин, прав, – подумав, согласился наемник. – Скорее, это Всеволода-князя люди. А едут – зачем и мы. Войско, рать сбирают!
Митоха как в воду глядел, не прошло и пары минут, как на полянку вынеслись всадники, числом около пары десятков. На сытых конях, оружные, только что без кольчуг, зато в богатых кафтанах и полушубках. Главный – широкоплечий мужчина с окладистой светло-русою бородой – поправив соболью шапку, поворотил коня к спокойно дожидавшейся у дуба троице:
– Каковы будете, добрые люди?
– Язм – заболотский боярин Павел, Петра Ремеза покойного сын, а это…
Не дослушав, незнакомец махнул рукой и приветливо улыбнулся:
– Ну, здрав будь, заболотский боярин Павел! Много о тебе слыхал. А язм – Козьма Ильин, средней руци воевода.
Подъехав ближе, Козьма Ильин спешился и протянул руку:
– Рад знакомству. Рад!
– А это мои люди, – с облегченной улыбкой Ремезов кивнул на Окулку с Митохой.
Не чинясь, воевода поручкался и с ними, а потом, повернувшись к Павлу, спросил:
– Сейчас к себе в Зоболотье, небось, скачешь?
– К себе, – кивнул молодой человек, – Рать соберу – да в Смоленск, к князю.
– То верное дело, – Козьма тряхнул бородой. – А мы по порученью княжьему отступников имаем. Мнози похощат в лесах отсидеться, мунгалов да татар пережить. Вот таких «сидней» и имать велено, да на правеж их, на правеж!
– И поделом, – согласился Павел. – А то что это получается, кто-то воюет, землю родную от супостата бережет, а кто-то – за лесами отсиживается! Вы-то куда сейчас, может – по пути, так вместе поедем?
Воевода шмыгнул носом и усмехнулся:
– Не боярин, нам в твоим болотам не по пути, мы – в залесье, ужо расшевелим «сидней».
– Ну, Бог в помощь.
– И вам… – перекрестившись на украшенный ленточками дуб, княжий посланец легко взметнулся в седло и махнул своим людям рукою. – Эй, эй, поехали! Удачи тебе, боярин, может, еще свидимся!
– И вам удачи… Татары-то далеко?
Козьма обернулся в седле:
– Да недалече уже – на Ростиславльском шляхе видели. Дней пяток – и у нас будут. Так что поторапливайся, боярин Павел, поторапливайся!
Гикнув, воевода стегнул коня плетью и исчез за деревьями вместе со своей дружиною.
– Ну, вот, – поглядев им вослед, удовлетворенно кивнул Ремезов. – А вы говорили – прятаться.
Больше на всем пути не встретился никто, если не считать одного кабана и пары зазевавшихся зайцев, одного из которых Митоха тут же взял на стрелу, второй же, петляя, умчался.
Заночевали в овражке. Разложив небольшой костерок, сварили зайца, подкрепились, заварили сбитню, да, устроив один шалаш на троих, полегли себе спать. Проснувшись с промозглым рассветом – угли в костре еще тлели – поехали дальше.
Уже потянулись знакомые места – засыпанные снегом поля, луга, рощицы… а вот и речка, а за ней, на холме – Заболотица, усадьба.
Завидев показавшихся всадников, дернулся в надвратной башенке часовой, ударил в било. Распахнутые наполовину ворота тут же закрылись, и Ремезов улыбнулся:
– Молодцы, а? Службу несут справно! Эй, на вратах, отпирай! Боярина своего не признал, что ли?
А вполне мог и не признать – этакого-то молодца в синем богатом плаще, с поясом золоченым – все княжеские подарки. Доспех кольчужный да шлем Павел, естественно, сейчас на себе не надел – их, вместе со щитом, вез, приторочив к седлу, Окулко. А вот мечом перепоясался, знатный был меч, уж хотелось им похвалиться.
– Ой! – свесившись, радостно закричал с башенки страж. – Господине! Эй, эй, отворяйте ворота, то господин наш, боярин!
Распахнулись ворота, на просторный двор усадьбы встречать выбежали все, да и из других изб потянулись.
– Слава боярину-батюшке! Слава!
Пуще всех кланялся тиун – рядович Михайло, за ним – вполне искренне – улыбался длинноволосый Демьянко Умник, да похоже, что все были рады – за несколько месяцев с момента «резонанса» Ремезов все ж таки кардинально поменял имидж. Был садист-страхолюдец, которого даже цепные псы боялись, стал – «боярин-батюшка», так сказать – слуга царю, отец солдатам. Истинно – батюшка, несмотря на младой – юный даже – возраст. Ну а как? Кто всем этим людям единственная защита и опора? Он! Заболотский боярин Павел.
Рады были и дружинники – Неждан, Микифор, Яков и прочие.
– Чтой-то ты задержался, господине. Схоронил батюшку?
Ремезов устало отмахнулся:
– У Окулки с Митохой спрашивайте – они расскажут. А ты, Михайло, вели-ка баню топить.
Тиун торопливо склонился:
– Посейчас прикажу, господине.
Попарившись в баньке, Павел расположился у себя в горнице и, позвав тиуна с Демьянкой, занялся тем, по мысли его, совершенно необходимым, делом, о чем подумывал уже давно. В людской давно уже дожидались молодые парни – Нежила, Микифор, Яков… пока только эти – два холопа и закуп. Эх, жаль, Гаврила погиб – ну да что уж.
Первым Ремезов вызвал Микифора – несмотря на молодость, этот смешливый светловолосый парень уже подавал определенные надежды – смелый, но осторожный и далеко не дурак. Павел еще по осени назначил его в десятники, и сейчас, разложив на столе всю «бухгалтерию», пристально рассматривал «холопскую грамоту», время от времени консультируясь с Демьяном. А тот уж сидел, как заправский клерк, только очков да компьютера не хватало.
– Микифор, Ждана Охотника сын, холоп по урождению, – отложив грамоту, негромко резюмировал Павел. – Отца с матерью, Микифор, насколько помню, у тебя нет?
– Нет, господине. Оба давно уж от лихоманки померли.
– Понятно, от гриппа, наверное.
– Не, господине, не от грибов – грибы-то они все знали, поганых бы не пробовали.
Несколько рассеянно Ремезов покачал головой:
– Ну, вот я и говорю – не от гриппа – от осложнений. Значит, ты у нас – холоп. – Боярин повернул голову: – Обельный, Демьянко?
– Обельный, господине, обельный, – важно подтвердил «секретарь». – О том и в грамотце-от сказано…
– Давай-ка ее сюда! – подмигнув Микифору, хохотнул Павел. – Это мы – в огонь, а новую – сладим. Ты, Демьян, пергамент-то приготовил?
– Приготовил, вона… старые записи все, как ты велел, счистил – хоть сейчас пиши!
– Так и пиши, чернильницу захватил – вижу. Ну? Чего ждешь?
Отрок хлопнул глазами:
– Так ведь – слов твоих, господине. Чего писать-то?
– Ряд, договор составляй – вон, с Микифором, Ждановым сыном… Все честь по чести, как принято.
Услыхав такое. Микифор со слезами бухнулся на колени:
– Не гони, господине! Чем я тебя прогневал? Не гони!
– Так я ж тебя не гоню, – хлебнув из большой кружки квасу, рассмеялся боярин. – Просто не холоп ты теперь – а рядович. О чем сейчас договор и составим.
– Прежде надобно от холопства освобожденье выписать, – подняв голову, заявил Демьян. – Ты же сам сказал, господин – честь по чести.
– Так выписывай, – Павел махнул рукой и жестом приказал Микифору подняться на ноги. – А в ряде отобрази – главное для Микифора Жданова дело – воинское, ратная служба. Ну и грамоте должен обучиться – на то ты гож. Учительствуй!
– Сполню, господине.
Высунув от старания язык, Демьянко Умник заскрипел пером, тщательно выводя буквицы:
– «В лето господне… седьмого дня…
Новоявленный рядович покинул боярскую горницу в совершенном расстройстве, поскольку не знал еще, что сейчас и делать – радоваться или, наоборот, плакать? С одной стороны, оно, конечно, от холопства обельного-то освободиться неплохо. Однако, с другой – за холопа-то господин думает и все решает – кормит, поит, обихаживает. Рядович – не так! Все по «ряду», а что сверх того – сам думай! Вот и болела теперь голова у Микифора… и Нежилы, у Якова… Яков закуп был – долг, «купу», боярин ему простил, а договор составил. Так и стал Яков – рядович, и тоже пока не знал – радоваться тому аль печалиться?
– Ну, вот, – покончив с последним договором, Ремезов встал с лавки и прошелся по горнице. – Дело и сладили.
Что характерно, половицы – горница располагалась на высокой подклети – даже не скрипнули, ну, еще бы, доски в те времена на пилорамах не пилили, просто деревья расклинивали, да потом обтесывали топором – оттого доска крепкая, увесистая выходила, такой запросто и медведя убить – ежели по звериной башке приложить да совсем старанием!
– Так язм пойду, господине? – подал голос тиун. – Завтра с утра бабам-челядинкам кудель прясть, так гляну, все приготовлю.
– Иди, – расслабленно отмахнулся Павел и, поглядев на «секретаря», добавил: – Ты тоже на сегодня свободен, Умник. Хотя… – молодой человек вдруг резко повернулся и сел, пристально взглянув прямо в глаза подростка. – Ты ведь у нас тоже холоп, кажется?
– Холоп, господине.
Ремезов решительно махнул рукой:
– Теперь тоже будешь по личному договору работать! Ну, что ресницами плещешь? Давай, грамоту на себя составляй. Что… не рад, что ли?
– Да нечему радоваться-то, батюшко, – с неожиданной решимостью возразил отрок. – Из холопей меня в рядовичи переводить – нету никакого смысла. Все одно ведь рано иль поздно в холопи вернусь.
Боярин недобро прищурился:
– Так-та-ак… поясни-ка, почему это? Ну, давай-давай, не стесняйся! В чем причина… есть ведь, а? Нехорошо от господина утаивать.
– Так язм, господине, и не утаиваю, а так… – Демьянко неожиданно покраснел аж до самой шеи. – Не ведаю, как молвить.
– Молви прямо! Ну!
Ремезов и сам уже заинтересовался – чего это с парнем происходит? Вроде не дурак, своим умом жить может… или просто так легче – рабом? Ну да – легче. Если хозяин не самодур и не извращенец.
– Девушка одна есть, отроковица, – засопев, наконец, признался Демьян. – В Заовражье, у одной вдовицы, холопка. Мы сей се летось в рощице познакомились – ягоды собирали, а язм еще и лозину на крылья присматривал.
– Ага, ага, – поерзав на лавке, Павел хитро прищурился. – Что замолк-то?
– Стесняюсь говорить, господине.
– О! Глядите-ка, какой стеснительный! Ладно, – усмехнувшись, Ремезов потер руки. – Не хочешь говорить, не надо. Я сам за тебя расскажу. Познакомились вы, значит, в лесу, потом стали встречаться – бегать друг к дружке – то ты к ней, то она к тебе… Девчонку-то как звать?
– Лера… Валерия…
– Ка-ак?
Боярин чуть квасом не поперхнулся – вот так имечко! Для смоленской – тринадцатого века – глубинки весьма не характерное. Это ж надо – Валерия! Словно в Риме древнем… Постой-ка…
– Постой-ка! – Павел прищурился. – Откуда такое имя?
– Хозяйка так назвала. Госпожа, ну, вдовица… женщина ученая, своевольная, правда.
– А вдовицу-то ту случайно не Клеопатрой зовут?
Демьянко тряхнул головой:
– Не, не Клеопатрой – Марьей Федоровной.
– Так-та-ак… – вспомнив знойную вдовушку с медно-змеиными волосами – кстати, любовницу «Битого Зада» – задумчиво протянул Ремезов. – Значит, вот как твое имечко, Клеопатрушка.
– Что, господине?
– Ничего. Говорю, девку за тебя высватаю, не сомневайся. Только… тебе лет-то сколько?
– Тринадцатое лето прошло, господине.
– Тогда рано еще тебе жениться! Или… что-то меж вами было уже?
– Не, господине, – привстав, отрок истово перекрестился на висевшую в углу икону. – Ничего не было, не целовались даже – как можно?
– Да можно, – Павел не выдержал, рассмеялся. – А ты ходок, как я погляжу, Демьянко! Красивая хоть девчонка-то?
– Очень! Глаза – синие, словно васильки в поле, ресницы – лесом, золотая коса…
– Ого! Да ты поэт, парень. Ну, не сейчас, так потом женишься. Так Валерия твоя холопка, так?
– Обельная… – подросток поник головою. – А по закону, холопство обельное твое – и кто поимет рабу без ряду да на том и стоит.
– Ладно, не бери в голову, – Павел потрепал «секретаря» по плечу. – Не завтра тебе и жениться, а со временем – придумаем что-нибудь. Пока же – «ряд»-то на себя пиши!
– Пишу, боярин.
Честно сказать, Ремезов сильно надеялся на этого очень даже неглупого парня, куда больше, чем на тиуна – уж тот-то себе на уме был, сие даже в глаза бросалось. Не то, что Демьянко – человек исполнительный, умный, надежный…
Ладно! Ежели что, так надобно будет сговориться со вдовушкой… кстати, повод навестить появится, надо же с соседями отношения налаживать! Ишь ты – Марья Федоровна… Ладно.
– Она и посейчас здесь, – подняв глаза, неожиданно промолвил отрок.
– Кто здесь? – не понял Павел. – Вдовица?
– Не, не вдовица, господине – Валерия. Дело, говорит, у нее к тебе… у хозяйки.
– Так-так-так! – боярин вскочил с лавки. – А что ж ты раньше молчал?
Подросток повел плечом:
– Так у нас тут, чай, дела поважнее были.
– Оно и правда, – подумав, согласился Ремезов. – Так вот кто тебя смутил… Ну, что ж, с важными делами мы на сегодня закончили, так что давай, зови посланницу, зови.
Девчонка и в самом деле оказалось вполне симпатичной, приятненькой, правда, слишком уж еще юной. Васильково-синие, как и говорил Демьянко, глаза, коса золотистая из-под платка теплого шерстяного, овчинка бедноватая, да зато с разноцветными ленточками, на ногах лапоточки новые.
Вошла в горницу – бухнулась на колени, и Демьянко с ней – рядком. Впрочем, парня боярин выгнал, девчонку же усадил на лавку, квасом напоил, а потом уж спросил – что за дела к нему у госпожи Марьи Федоровны?
– Важные дела, господине, – девчонка, встав, поклонилась. – Госпожа тебя в гости к себе на усадьбу зовети.
В гости? А что ж, неплохая идея, к тому же на улице еще и не начинало темнеть.
Усмехнувшись, Ремезов выглянул в дверь:
– Михайло! Вели коня готовить… и пару конных слуг.
Завражье не так уж и далеко от Заболотицы находилось – верхом пара-тройка часов, Павел не заметил, как и приехали. Хозяйка заовражной усадьбы ждала на крыльце, видать, давненько уже выглядывала гостя. Завидев, разулыбалась, впрочем, тут же придала лицу вполне кроткое выражение.
Взбежав на крыльцо, молодой человек вежливо поклонился – здравствуйте, мол, Марья Федоровна.
Женщина поклонилась в ответ:
– Добро пожаловать, гостюшка дорогой, не знала уж, когда и заглянешь – пришлось самой гонца отправлять.
– Ничего, госпожа Марья Федоровна, – лукаво прищурился Павел. – Как бы я без приглашенья явился-то?
– А и явился бы, так и ничего, – сделав гостеприимный жест, вдовица посторонилась, приглашая Ремезова войти в горницы, натопленные таким жаром, что молодого боярина сразу же бросило в пот.
– Жарковато у тебя, хозяюшка.
– А ничего, – войдя следом, засмеялась Марья Федоровна… пожалуй, и просто – Марья. – Жар костей не ломит, а посейчас слуги и хмельного кваску принесут. Хлебнешь, боярин, с дороги-то?
– А и хлебну.
Павел заметил, как чуть заметно дрогнули длинные, черные, как смоль, ресницы…
– Хлебни, хлебни, гостюшка дорогой. И угощеньица моего отведай.
– Отведаю… – невольно обернувшись, гость глянул на слюдяное оконце – уже начинало смеркаться. – Недолго и посижу, темень скоро.
– А куда тебе спешить? – засмеялась вдова. – Домой затемно все равно уже не успеешь… Да и куда тебе на ночь-то глядя – ночуй.
– Что ж… – Ремезов повел бровью, бросив на собеседницу столь многообещающий взгляд, от которого ту прямо-таки бросило в дрожь.
– Ах, боярин, – выпроводив слуг, Марья подвинулась к гостю ближе, прижалась – плечом к плечу. – Если б ты знал, как я тебе ждала! Старый-то черт Онфим с той поры… ты знаешь, с какой… и носу не кажет. Да и не нужен он! Ах… какие у тебя очи, чудные, право, чудные… особенно, когда ты вот так смотришь…
– Как этот – так? – обнимая женщину, прошептал Павел.
И, не говоря уже больше ни слова, поцеловал в губы.
Вдова отозвалась на поцелуй с таким пылом, что, казалось, в горнице стало еще жарче. Ох, ка-ак она целовалась! Да и молодой человек не терял времени даром – погладив хозяюшку по спине, рассупонил, снял красного аксамита платье, спустил с левого плеча рубаху, обнажив грудь – белую, точеную, упругую, с коричневым твердым соском, который тут же ухватил губами…
Марья застонала:
– Ах! Вон, видишь – дверь… Опочивальня.
Подхватив женщину на руки, боярин отнес ее на ложе, и, обнажив, принялся целовать страстное, готовое к любви и него, тело. И, поспешно сбрасывая одежду, сам невольно залюбовался. И было ведь – чем!
Чуть припухлые, волнительно приоткрытые, губы, зубки жемчугом… антрацитово-черные волнительные глаза, сахарно-белые плечи, упругая грудь, точеное, словно у греческой статуи, тело…
Горящий нетерпением взор. И томный, едва слышный, шепот:
– Что ж ты стоишь, боярич? Иди…
И в самом деле – чего было ломаться-то? Оба совершенно точно знали, чего именно друг от друга хотели. Того самого… зачем, Павел, собственно, и явился, зачем его Марья-вдова и звала.
Жар соприкоснувшихся тел, казалось, вспыхнул, едва не взорвался молнией… Марья обняла молодого человека за плечи, а тот ее – за талию, и вот уже… и вот уже мир вокруг перестал существовать, проваливаясь в томительно-сладкую негу… Лишь томные взоры, лишь тяжелое прерывистое дыхание, лишь стон… сперва – еле слышный, а потом…
Нет, не на всю избу, но…
А кого стесняться-то? Слуг, что ли?
Действительно – кого…
– Как ты хороша, Марьюшка! Как красива!
– И мне с тобой хорошо, боярич. Хоть и знаю – не суждено нам никогда мужем-женой стать. Так, в полюбовничках, и будем.
– Это плохо?
– Не знаю. Мне пока – хорошо. Правда – грех… Но от того, знаешь – слаще! И ты такой… я еще ни с кем так вот, хотя и постарше тебя…
Ага, кто бы говорил – постарше! Однако все же Ремезов ощущал в любовных дела и того… студента-француза, самоубийцу с Данфер Рошро. Неужели тот и вправду разбился? Жаль. С таким-то знанием женщин. Он, верно, не литературе, а медицине учился.
– Ох… Греховодник!
Женщина выгнулась, вскрикнула, всколыхнулась, но – Павел это прекрасно чувствовал – было ей очень и очень приятно.
– Еще, еще… ну же…
Он что, железный, что ли? Ну, раз женщина просит…
– А ну-ка, повернись…
– Ой… не зря я иконку тряпицей завесила.
– Грешница!
– Кто б говорил… Ничего! Сладкий грех и замаливать сладко.
Погладив любовницу чуть пониже спины, молодой человек тихонько рассмеялся:
– Так, если разобраться, никакой это и не грех вовсе. Я так понимаю: грех – это когда кому-то плохо. А мы с тобой кому плохо делаем? Уж точно – никому. Разве что позавидует кто.
– Если узнает.
– Узнает. Ты вот покричи громче – поди, все твои служанки под окнами и у двери собрались…
– И пусть!
– Ну, так кричи, кричи же – стесняться некого!
Ах, как это было… Просто незабываемо, вот ведь, Ремезов и представить себе не мог, чтоб в эти ханжеские века – и вот так…
Потом, утомленные любовью, пили квас и пиво, прихваченное с собою Павлом. Хорошее оказалось пиво – свежесваренное, правда, по градусам хмельному квасу уступало заметно.
Напившись, Марья прильнула к ремезовской груди, погладила:
– Завтра уедешь?
– Угу. Поутру, рано. Мне еще рать собирать.
– Татары?
– Они.
– Брр! – несмотря на жару, женщина зябко поежилась. – Как представлю, что эти поганые нехристи сюда к нам заявятся…
– Не заявятся, – успокоил Павел. – Что им тут делать-то? Взять-то нечего, да и леса кругом… Вот Ростиславль пограбить, Смоленск – то другое дело.
– Ха-ха, – Марья неожиданно засмеялась. – Выходит, мой бывший полюбовничек зазря в Смоленск подался?
– Ты про Телятникова? – насторожился молодой человек.
– Про него.
– Тогда напрасно беспокоишься, он не от татар, он кляузничать поехал.
– Чего делать?
– Наушничать, доносы писать. Тот еще политик!
– Да уж, политик, – как ни странно, это слово вдовушка прекрасно поняла, и даже продолжила: – Доносы, интриги… Прям как у Аристотеля – афинская полития.
Вот тут уж Павел вздрогнул:
– Ты что же, Аристотеля читала?
– Священник, отец Ферапонт, рассказывал, уж он-то муж ученый, греческий знает, латынь. Да ты еще в прошлый раз дивился, когда я Цезаря поминала. Нешто за сельскую дуру меня считаешь?
– За сельскую – да, – честно признался Ремезов. – Но – не за дуру. Отнюдь! Кстати, забыл спросить – как детушки-то твои? Поздорову ли?
– Слава господу, поздорову, – Марья улыбнулась. – Нынче в лесах, на заимке – с верными слугами на охоту отправились, ужо чего запромыслят.
– А я подарочек припас… Соли кружок.
– Соли?! – встрепенувшись, женщина посмотрела на любовника с таким недоверчиво-изумленным видом, словно он только что предложил ей французскую корону.
– Соль, да, – Павел поднялся с ложа с самым довольным видом, пошарив в суме, вытащил аккуратно завернутый в тряпицу кружок. – Будет дичь, так засолите. Ну, или рыбу.
– Спаси тя Бог, – тихо поблагодарила вдова. – Вот уж поистине – княжеский подарок. Не знаю, чем и отблагодарить.
– Уже отблагодарила, – цинично признался молодой человек.
И в ответ услышал подобное же:
– Скорей ты меня.
– На зависть слугам!
– На зависть. Вот что, милый… – Марья неожиданно уселась на ложе с несколько нервным видом – если б в те времена здесь был известен табак и существовала мода курить – так и закурила б. Так, слегка успокоить нервишки.
– Я ведь тебя, боярин, не только для-ради сладострастия позвала… хотя, чего уж греха таить – и за этим тоже. Предупредить хотела.
– Предупредить? – Павел вскинул глаза. – О чем?
– Не о чем, а о ком. Сам уже, наверное, догадался.
– Телятников?
– Он. В Смоленск он не один, с верными людьми подался – у старого дуба тебя поклялся отомстить. Людишек своих к тому готовит.
– Ха! – Ремезов расхохотался с самым беспечным видом, хотя, конечно, и был взволнован известием, но виду не показал – зачем зря беспокоить женщину? Наоборот:
– Так тот дуб – языческий, а мы-то все – христиане. Разве христиане языческим божкам, идолам поганым, клятвы дают?
– Бывают, что и дают, – хмуро промолвила Марья. – Ты все же пасись. Ох, боюсь я за тебя, Павел! Ладно… что это мы о грустном? А ну-ка, пива испей! И обними меня… крепче… Теперь – целуй в губы, как ты умеешь… аххх…
В Смоленск, подобно неудержимым весенним ручейкам, стекались, блестя кольчугами, рати. Из ближних пригородов, из дальних вотчин, деревень, сел – шли пешие ратники с рогатинами на плечах, поспешали всадники в сверкающих шлемах, тянулись обозы с припасами: запасами стрел, шатрами и всем тем, что может понадобиться в битве. А битва ожидалась страшная – слухи о зверствах «мунгалов»-татар растекались половольем по всем русским землям, от Чернигова и Рязани до Новгорода и Полоцка. Мол, явилися из далеких степей неведомые страховидные люди, и несть им числа. Кто называет их – мунгалы», кто татарами кличет, впрочем, много средь них и тех, кого все хорошо знали – те же половцы, булгары, бродяги-бродники, даже, говорят, черниговский отряд.
Разное говорили, соглашаясь в одном – войско «мунгальское» – огромное, мощное, и ведет его царь Бату-Батый, знаменитого Чингисхана внук. Не щадят никого – ни мужчин, ни женщин, ни стариков, ни детей малых. Кого не убьют, так в полон возьмут, угонят в рабство, а землю – разорят, пожгут, пограбят.
Вот против такого разора и собирал смоленский князь воинскую рать, что должна была защитить город. Надеялись… и на людей, и на стены… правда – не шибко, понимали – и получше укрепленные грады не устояли, куда уж тут… Однако не сидеть же сложа руки, супостата дожидаясь?
Смотр собранному войску самолично старый князь Всеволод делал, а с ним – старые ремезовские знакомцы: князь молодший Михайло Ростиславич да Емельян Ипатыч, воевода.
Разномастные собрались ратники – кто (таких мало) в кольчуге, да при шлеме с бармицей, кто – в кожаном, со стальными бляшками, панцире, большинство же и вовсе без всякой защиты – ополченцы-смерды – в лучшем случае – рогатина, ну а так – дубина. Хмурился князь, икоса на свою дружину поглядывая – вот уж там-то молодец к молодцу, все на сытых конях и вооружены отменно – из того самого «дальнего амбара», где заболотский боярин Павел подарок себе выбрал.
Выбрал, да… Потому сейчас и выглядел не хуже княжьих – в кольчужном доспехе, в плащике алом, на поясе добрый меч с длинной «рыцарской» ручкою, на голове – шлем с бармицей, с полумаскою. Позади «дубинушка» Неждан – в оруженосцах. Тоже верхом, да, кроме своего оружья – секиры да палицы – еще и господское копье, и червленый щит треугольником, а на том щите – крест православный святой. Нравился сам себе боярин – рыцарь, как есть рыцарь! А меч так и прыгал в ножнах, словно бы норовил влезть, прыгнуть в руку – и бить, бить, крушить. Что и говорить – очень агрессивный клинок попался, княжий подарок. Еще и запасной, Даргомысла-кузнеца, меч имелся – у Неждана к седлу приторочен, мало ли – пригодится.
Окромя самого боярина с оруженосцем, еще в заболотской рати смешливый да умный Микифор – в десятниках, да Нежила, да Яков, да закуп Ондрейко с Выселок, да много иных – всего ж набралось пара дюжин, да и тех едва удалось снарядить – с землицы-то доходов маловато, чай, не именитый вотчинник, а так, «шляхтич загоновый вольный слуга».
В небе из-за облачков бежевых солнышко проглядывало, светило. Снежок легонький на просторный двор княжий падал, на плечи ратников, на коней, на воевод бравых. На самого старого князя не падал – тот на крылечке, под навесом, стоял.
Реяли гордо стяги, покачивались разноцветные бунчуки: не красоты ради – сигналы в бою подавать. Для той цели и барабаны половецкие, и рога-трубы. Издалека посмотреть – славное собралось войско – молодец к молодцу, но, как вблизи глянешь… пешие ополченцы не окольчужены, секиры да рогатины и то не у всех. И все ж чувствовалась в войске решимость за землицу свою постоять.
– Ну, ин ладно, – еще разок оглядев войско, старый, похожий на Ленина, князь Всеволод Мстиславич устало махнул рукою, да к племяннику троюродному, обернулся. – Давай, Михайло, командуй, распоряжайся. Надо и детинец прикрыть, и вылазку сделать.
Младший князь приосанился:
– Сделаем, дядюшко.
– Ипатыч, да все прочие воеводы тебе помогут.
– Инда так.
Перекрестил Всеволод Мстиславич войско, сам перекрестился, да скрылся со свитой в хоромах. Михайло же с воеводами тотчас же приступили к делу. Еще раз – уже более подробно – провели перекличку. Тимофей, дьяк княжий, с помощниками пометочки в грамотцах берестяных сделали – кто как вооружен, да у кого сколько людишек.
Как все закончилось, дородный воевода Емельян Ипатыч рукой Ремезову помахал – подойди, мол. Бросив поводья коня Неждану, Павел подошел, поклонился вежливо:
– Звал, Емельян Ипатыч?
– Звал, звал. Мне как раз такой, как ты, нужен – резвый.
– Резвый? – заболотский боярин хлопнул ресницами. – А что, ехать куда придется?
При этих словах воевода расхохотался, колыхаясь всем телом, верно, так хохотал бы кит, умей он смеяться:
– Придется, придется, уж так. Князь Михайла передовой отряд сбирает – вот и ты с людишками твоими – туда. За Протокой войско татарское видели, не все, а так, отрядец вроде.
– Вроде?!
– Вот вы и посмотрите – что там да как?
Сразу и выехали, впереди, в авангарде – Павел со своим отрядом, а уж за ним – основная рать во главе с Михаилом Ростиславичем. Конные, пешие: блестят на солнце шеломы; кольчуги, подпруги звенят, колыхаются наконечники копий.
И вот уже остался позади огромный раскидистый храм Святой обители на Протоке, ступенчатый, с широкой галереей и двумя приделами-храмиками. Дальше зимник, как водится, шел по реке, в чем юный князь сразу же увидел опасность, отправив авангард Ремезова влево, на высокий, поросший редколесьем, холм.
Трудно было вздыматься – кони вязли в снегу, пришлось бросить да идти дальше пешком. Верба с красноталом-брединою остались внизу, пошли липы и клены, за ними – сосна, ель. Там, в ельнике, и остановились – на вершине холма. По сторонам глянули…
– Ох ты ж, Господи, мать честная! – не выдержав, промолвил Неждан. – Сколько ж их тут! Как саранчи…
Павел нервно поскреб подбородок – с высоты хорошо видно было растянувшееся в низине – верстах в трех – войско. Огромное, оно ползло толстой змеей, ядовитой гадиной, играя на солнце отблесками оружия и доспехов. Хвост гадины терялся меж дальних холмов в синей туманной дымке, голова же быстро приближалась – уже хорошо можно было рассмотреть разноцветные бунчуки и копья.
