Андрей Платонов
Смерти нет!
Другие бойцы тоже пошли раздельно по заданному направлению; сам же Агеев, оберегаясь, начал пробираться к своему залегшему подразделению.
Снаряд тяжело и замедленно прошел в воздухе, удаляясь на врага.
– Уважь меня! – попросил его Агеев. – Ишь, лодырь, как полетел: потихоньку! Ну, приноровись – и давай их в клочья!
Снаряд, словно послушавшись русского командира, рванул вверх прах в деревне и пресек дыхание неприятельского пулемета на его живом огне.
Агеев видел, как атакующая цепь, хранившая себя в земле, поднялась и пошла со штыками на последнее сокрушение врага.
Командир поспел в деревню к разделочному, завершающему бою, к рукопашной схватке. Врагов в живых еще оказалось штыков двадцать пять, сберегшихся в ямах и порушенных закутках крестьянского хозяйства. Агеев заметил одного пожилого немца, уползавшего бурьяном на выход из деревни; к нему наперерез бежал один наш боец с нацеленным штыком, но Агеев упредил его и первым вышел на немца. Враг поднялся на командира и замахнулся автоматом, потому что стрелять ему было уже тесно и некогда. Командир же вовсе не стал употреблять своего оружия – он кратко, с мгновенной мощью, опустил свой кулак на скулу противника, вложив в этот удар все свое сердце, и лицо врага из продольного стало враз поперечным, и он пал к земле с треснувшими костями головы.
Резерв Агеева не успел миновать деревни, чтобы выйти на проселок, и все люди резерва также сошлись с неприятелем в рукопашной. Из врагов на проселок не вышел никто, все они остались вековать в здешней сельской земле.
Бойцы собрались все вместе, чтобы отдышаться, и сели возле своего командира. Артиллерия била теперь далеко вперед, на предупреждение противника.
Мокротягов стер ветошкой липкую чужую сырость со своего штыка и внимательно посмотрел на него.
– Штык, говорят, молодец, – сказал Мокротягов. – А кто такой кулак? Вон нынче наш командир одного хряпнул кулаком – планируй, что намертво.
– Кулак – кто? – произнес Агеев. – Если штык молодец, то кулак считай, что родной отец…
– А ведь верно! – согласился один боец с размышляющими, осторожными глазами. – Кулак тебе всего сподручней, и он тебе без ремонта, без припаса живет, – как отрос однова, так и висит при тебе в боевой готовности.
– Пока тебе его не отшибут! – сказал Мокротягов.
– Ну что ж, отшибут – левшой будешь, – не согласился размышляющий боец. – А и левую повредят – вестовым останешься, и то – солдат. При ногах человек всегда солдат, а уж ноги не будет, тогда ты никто; оставь войско, иди в кустари, лежи в тепле, и согревай поясницу, и поминай про войну внукам… А портянки тебе еще с вечера лежат сухие, – добро поживать инвалидом.
– Какие портянки? К чему они тебе? – спросил Мокротягов. – Ты же тогда безногий должен быть?
– Ну, а все ж таки, – возразил боец. – Может, у меня хоть одна нога останется; тем более ее в тепле и сухости беречь нужно. Одна нога – сиротка; рука – нет, та и одна живет нескучно…
Агеев прекратил беседу, готовую продолжаться до скончания жизни, если людям дать волю.
– Становись! – приказал Агеев.
Он задумался перед фронтом своих людей и тихо произнес:
– Труден наш враг, товарищи бойцы. Смертью он стоит против нас, но мы не страшимся смерти. После фашиста мы пойдем против смерти и также одолеем ее, потому что наука и знание будущих поколений получат высшее развитие. Тогда люди будут не такие, как мы, в них от наших страданий зачнется большая душа. Так что смерти нам по этому расчету быть не должно, а случится она, так это мы стерпим! Но для такого дела мало, однако, товарищи, умертвить врага огнем и штыком. Надо, главное, не отдать ему своей победы, не уступить вот этой нашей деревни и всей прочей родной земли. Война без отнятия у врага своей земли что поле без урожая, – нам так нельзя. Приказываю вам держать здесь оборону, покуда весь враг, который полезет сюда, обратно, не износится.
