Андрей Орлов
Я навсегда тобою ранен...
Пролог
1991 год, 29 сентября
Солнце падало в лесистую седловину между голыми сопками, блестело, озаряя опушку черничного бора, увядающий шиповник, космы жухлой травы. Насыщенное, яркое – гораздо ярче, чем летом. Лапки можжевельника, островки моха в вязких трещинах, кусты, облепленные перезрелой голубикой с лазурным налетом, – все переливалось и искрило в закатных лучах. Временами набегал ветерок, встряхивал ветки кустарника. Облака висели, словно расстрелянный из пушек занавес.
Из потемок бора, хрипло отдуваясь, выбрались четверо – взмыленные, измазанные. Первый тащил тяжелый рюкзак на широких лямках. Выбросил сучковатую корягу-клюку, рухнул на колено.
– Хомяк, цепляй сбрую... – прохрипел кряжистый, широколобый, замыкающий шествие. Тот, что с рюкзаком, вывернулся из лямок, издав утробное рычание, сбросил груз на землю. В поклаже глухо бренькнуло. Переходящее удовольствие досталось пареньку с перепачканным лицом и кровоточащей ссадиной под носом. Он покорно выгнул руки, словно ныряльщик перед стартом, – двое, поднатужившись, забросили на спину рюкзак.
– Давай, родной, немного осталось...
Процессия поволоклась непроторенной дорогой. Одолела покатую лощину, заваленную буреломом, и уткнулась в молодой лес – скопление тонконогих деревьев с глянцевитой листвой. Узоры паутины переливались на солнце. Пройти такую преграду невозможно – только вырубив просеку. Со временем большинство деревьев высохнет, уцелеют живучие, стойкие, но когда такое случится?
– Сворачивай... – просипел кряжистый. – По речке пройдем...
Четвертым был угловатый рослый тип с искривленным черепом и глазами навыкат. Пропустив товарищей, он повернулся к бору, пытливо уставился на него. Поводил зачем-то носом, утер его грязным рукавом. Поминутно озираясь, припустил за процессией.
Бурная река бесновалась под ногами. Тропа петляла по обрыву, повторяя ее извивы – огибая россыпи камней, черные кусты с безлистными ветвями. Русло загромождали валуны, берег был сильно изрезан. Пласты кварцита выходили на поверхность – мощными волдырями, насаженными один на другой. По морщинам скал будто струилась трава, кусты цеплялись корнями за провалы и трещины.
Двигались молча – лишь временами кто-то матерился, поскальзываясь на кварцевой щебенке. Угловатый тип, идущий в арьергарде, постоянно озирался. «Носильщик» спотыкался через шаг. Кряжистый поранил руку о сучок, мрачно смотрел, как из сжатого кулака вытекает кровь. Тропа входила в кривой поворот. Доносился рокот водопада. По одному, в гнетущем молчании спустились на каменистую площадку, направленную на острие излучины. Слева – обрывистый спуск, ноздреватые глыбы на дне пропасти. Бурлила вода, заливая камни коричневой пеной. Впереди возвышался порог высотой с двухэтажный дом, с него обрывалась масса воды.
– Не могу больше... – простонал молодой, стаскивая рюкзак. Лег, разбросав худые ноги, засаленный рукав пристроил под щеку.
– Разлегся, блин, как Млечный Путь, – проворчал четвертый участник «экспедиции» – бледный, с тройным подбородком, заросшим щетиной, ломаной горбинкой на раздутом носу. Он тоже решил передохнуть – присел, откинувшись к скале, натянул на затылок ворот фуфайки.
– Уморился, гребешок? – проурчал кряжистый, посматривая на паренька с какой-то смесью брезгливости и пристрастия.
– Так тяжело же, Муксун... – шепотом оправдался юнец, делая жалостливую физиономию. – Подохну сейчас, кто ж тебя ублажать будет?
– Гусыню найдет, – хохотнул мужик с тройным подбородком. – Чай, ушли из зоны, а в этой стране одинокого бабья пруд пруди... Так что, извини, неактуален ты стал, Хомяк. Любовь зла – полюбим и козлицу.
– Устал он, так его растак... – проворчал кряжистый, присаживаясь на корточки и обозревая безрадостные перспективы. – Помереть он, видите ли, собрался... А ты на камушек вскарабкайся, Хомяк.
– Зачем? – жалобно протянул юнец.
– А к богу ближе будешь! – Бледный истерично хохотнул. – Слышь, Муксун, а в натуре, чего мы так долго премся? Так и до Тувы дотопаем, кишки уж скоро полезут...
– С другой стороны Тува, дурында, – шмякнулся на площадку длинный и нескладный. – Слушайте, мужики, – он присел на корточки и, вытянув шею, настороженно покосился за спину, – мля буду, затылком чую – неладно тут у нас чего-то...
– Чего неладно? – насторожился бледный.
Кряжистый как-то подобрался, свел растрепанные клочковатые брови. Юнец приоткрыл один глаз. У него в запасе было еще немного сил. Подтянул толчковую ногу.
– Глючишь, Вахланя? – мрачно осведомился кряжистый.
– Крадется кто-то за нами, – шмыгнув носом, сообщил лупоглазый. – Не видел никого, мужики, но чую заразу, у меня это дело ох как развито...
– Не баламуть, Вахланя, – насупился кряжистый.
– Да кто за нами крадется? – побелел на глазах молодой, облизнул губы и привстал на локтях. – Ты чего, Вахлань, дрефло взыграло? Мы верст десять прошагали... а у арбы точно одно жмурье валялось.
– А ведь Вахланя верно заразу чует... – задумчиво молвил бледнолицый, принимая сидячую позу. – Не проведешь его, чертяку...
Как переглянулись кряжистый и бледный, приметил только юнец. Сигнал к началу побоища – «волга»! Сработал инстинкт. Оттолкнулся от камня ногой, когда у кряжистого в руке мелькнула сталь, покатился по площадке, воя от страха. Лязгнуло железо о камень, переломилось с хрустом. Но вожак уже летел за добычей. Глаза парнишки были застланы ужасом, он подпрыгнул – вспомнил, видно, о своих способностях по прыжкам в ширину – сиганул в сторону... и завизжал, оказавшись в бездне. Замахал руками, полетел, кувыркаясь, в бушующее чрево водопада...
Вахлане отчасти подфартило. Он просмотрел, как двое перемаргиваются, но уловил момент, когда, пружиня пятками, бледный метнулся, чтобы вбить его хребтом в монолит. Кувыркнулся к рюкзаку, шмякнулся, как кошка, на четыре конечности и, когда тот менял направление, теряя секунды, сам рванулся в контратаку, упал на колено, ударил второй ногой. Оппонент обрушился с криком – головой в пропасть, вцепился в мощный корень, торчащий из обрыва. Удар грудиной был ужасен, подняться без чужой помощи он не мог. Рослый пнул по ногам – конечности прорисовали полукруг, опрокинулись в обрыв. Он не видел, что далее творилось с бледным. Судя по молчанию и сдавленным хрипам, тот сползал по склону, цепляясь за корни. Кряжистый мчался наперерез! Не таким уж лаптем оказался угловатый – устоял, когда его пробила неслабая масса, и пудовый кулак впечатался в пузо. Дыхание перехватило, он отбросил от себя недавнего товарища, завертел руками, как мельница. Один из ударов пришелся по адресу – физиономия Муксуна густо окрасилась кровью. Он стиснул зубы, устоял, опять отправился в лобовую атаку. Сошлись в чудовищном медленном танце – обхватив друг дружку, красные от натуги, топтались по площадке. И снова угловатому легла карта – кряжистый споткнулся о брошенный у края рюкзак, поддел его ногой – тот отъехал, невзирая на приличную массу, качнулся – аккурат над бушующим водопадом...
Заорали одновременно. Но кряжистый уже терял равновесие, товарищ давил – рухнули оба: рослый сверху, а тот, что под ним, треснулся затылком о монолит и потерял на миг сознание. Удар головой – в кустистую переносицу, и снова прощание с реальностью, теперь уже надолго. Угловатый торжествующе заорал, врезал по челюсти, затем еще раз и бил, пока кулак не онемел, кожа не порвалась на костяшках, а физиономия противника не стала хорошим ромштексом...
Несколько секунд он сидел в оцепенении.
– Ну, вы даете, Муксун... – прохрипел, отползая от поверженного товарища. Повертел очумело головой. Что это было?
Слишком быстро, на свою погибель, кряжистый пришел в себя. Не мирилась душа с поражением. Рычал, изрыгая пену, приподнялся на локтях, засадил ногой угловатому в копчик. Вахлан свалился на ожившего, тряхнул, вцепившись в ворот, врезал локтем и поволок, отдуваясь, к обрыву. Тот цеплялся, царапал камень когтями. Предсмертная тоска зажглась в глазах.
– Вахланя, постой, не гоношись... Я объясню, Вахланя...
– Замаешься объяснять, Муксун... – хрипел длинный. – Я же понимаю, скорешились вы с Крессом, подговорил ты его втихую завалить нас с Хомяком... Вот только не допер твой дружок, что ты и его замочишь после нас... Не так, Муксун? А рюкзачок и сам оттащишь. Не тянет своя ноша, нет? Сука же ты все-таки...
Возразить бедолага не успел – сильным толчком Вахланя столкнул Муксуна с обрыва. Послушал, как сыплется глина. Затем пересек площадку, подобрался к другому краю, где буйствовал водопад, сел на корточки. Лег, раздвинув ноги. Постепенно ошалевшее лицо разглаживалось, глаза теплели, он делался блаженным, почти счастливым. Обрыв фактически не был отвесной стеной. В полуметре от ребра утеса имелся козырек шириной и глубиной порядка метра. Хомяк пролетел мимо, зацепиться не сумел – о чем наглядно свидетельствовала обломанная ветка мертвого куста, вклеившегося в обрыв. На соседнем сучке – а этот, как ни странно, оказался прочным – красовалась... лямка повисшего над водопадом рюкзака.
Он нащупал подходящий выступ, стащил ноги на козырек, слез сам, посидел в скрюченном виде – эдакая пародия на Родена. Прочность козырька оставляла сомнения – имелся у него в крови индикатор опасности. Но уйти так просто человек не мог. Помня об одной опасности, он забыл про другую. Лег плашмя на выступ, подтянулся к краю обрыва, выпластал обе руки, напрягся, поднатужился... и снял с сучка лямку.
Пот хлынул со лба. Тяжесть рюкзака тащила в свирепствующий водопад, жилы работали на разрыв. Вахланя зацепился носками за зубчатую выемку у стыка карниза со стеной. Начал медленно, сантиметр за сантиметром, вытягивать лямку. Когда показались засаленные завязки, он не стал искушать судьбу – вцепился в ткань звериной хваткой, ломая заскорузлые ногти, не чуя боли, выволок на козырек элемент туристского снаряжения. Полежал, восстанавливая дыхание. Блаженная улыбка расползалась по лицу. Вахланя развернул рюкзак, влез в одну лямку, сделав «мостик», влез в другую, замкнул карабин между лямками. Перевернулся вместе с рюкзаком, отжался от карниза, взгромоздясь на колено. Встал.
Поздновато он сообразил, что не сможет с рюкзаком выбраться на площадку. Силы уже не те. И тяжесть за спиной – приличная. Потянет назад – загремит с обрыва к едрене фене...
– Ну-ну, – насмешливо прозвучало над головой. – Неправильно поступил, дружок. Давай сюда руку.
Вахланя вздрогнул, вскинул голову. На краю обрыва, повернувшись к нему левым боком, стоял человек. Он протягивал растопыренную пятерню. В правой был зажат пистолет.
Несчастного затрясло. Он знал, он чуял, что за ними кто-то идет...
– Давай ручонку, не бойся, не укушу, – ласково повторил незнакомец, отступая правой ногой и немного приседая.
Человек попятился. В глазах незнакомца отражалась так ненужная сегодня смерть...
– Куда же ты, родной? – удивился человек с пистолетом. – А ну-ка поднимайся живенько...
Не нужно быть пророком, чтобы предвидеть ход событий. Он выстрелит, когда вытащит. Пистолет не вырвать, далеко. Выкручивать руку, трепыхаться – оба загремят в водопад. Но пока он внизу, незнакомец не откроет огонь – покойник может сорваться.
Это не было решением. Спонтанный поступок. Подыхать по-любому – но от одной мысли, что кому-то достанется содержимое рюкзака... Вахланя попятился, качнулся на краю. Лучше не оглядываться.
– Эй-эй, – насторожился незнакомец. – Давай-ка без психических штучек, дружище. Отдаешь рюкзак, расходимся мирно...
Он машинально дернулся вперед. А Вахланя машинально отпрянул. Его нога сбила камешек на краю, сорвалась в пропасть. Панический ужас застыл в глазах обоих, человек с рюкзаком всплеснул руками, прежде чем сорваться и рухнуть в ревущий водопад...
Глава первая
10 сентября 2006 года.
Где-то между Абаканом и Тывой, Таштаголом и Саяно-Шушенским водохранилищем...
Звонок телефона совпал с сигналом будильника. Первым делом я решил прихлопнуть последнего. Стукнул кулаком по тумбочке, но этот гад оказался на краю, свалился, продолжая верещать. Куда-то пополз от меня. Со второй попытки я его настиг, прихлопнул, проснулся и, испытывая смутное подозрение, что не за горами поход в универмаг за новым будильником, потащился к телефонной тумбочке.
– Вы ошиблись... – просипел я в трубку.
– А хрен-то тебе, – злорадно отозвалось непосредственное начальство. – Долго спишь, начальник уголовного розыска! Или ты там не один? – голос майора Неваляева, начальника Рыдаловского РУВД, сделался на полтона ниже и каким-то любознательным.
– А вы приходите в гости, Игнатий Филиппович, в бельишке покопайтесь... – Я зевнул и чуть не вывихнул челюсть. Зачем звонить, если я и так пойду на работу?!
– Ты ласковый парень – в шесть-то неполных утра, – фыркнул шеф. – Не догадался еще, к чему я тебе звоню?
– К радостным хлопотам?
– Ладно, протирай зенки. На работу можешь не заходить.
– Отличная новость, – я извернулся и раздавил тапкой лицо усатой национальности, собравшееся удрать под тумбочку. – А что случилось, Игнатий Филиппович? Восемь человек пропали в тайге при испытании новой модели компаса?
– Остряк недоученный... – проворчал шеф. – Комсомольская, 66. Свежий труп. Мужчина лет сорока, не из местных. Снимал полдома у Завьяловой Валентины – в десять вечера был еще жив. Покойника обнаружила хозяйка – имеется у нее, в отличие от некоторых, обыкновение – вставать до рассвета. Вызвала «Скорую». Дежурный медик постучал по голове, вызвал патрульных. Те тоже не титаны ума – запросили уголовный розыск.
– А вы тут при чем, Игнатий Филиппович? – удивился я.
– Вот и я того же мнения, – в голосе начальства проявилось раздражение. – Езжай, разберись.
– Признаки насильственной смерти?
– Возможно. По крайней мере, непонятное. Медики подъедут минут через пятнадцать.
Положив трубку, я несколько минут сидел, привалившись к тумбочке. Погладил кота, который тут же принялся меня облизывать. Торопливость неуместна – куда спешить трупу? Аккуратно, чтобы не развалить эту хлипкую древность, я поднял с пола телефонный аппарат, отделил от него трубку, набрал простой четырехзначный номер.
– Больница, – вздохнул на том конце молодой врач Павлушкин.
– Богатов говорит. Как там наша больная?
– Ритмично бьется, – пошутил работник.
– А без шуток?
– А без шуток, Артем Николаевич, вашей больной в больнице больше нет. Выписали Яну Владимировну Островскую. Еще в субботу.
– Серьезно? – не поверил я.
– Ага. Доктор не даст соврать. Довела тут всех – рвалась на свободу, точно с каторги. Заставила провести себе техосмотр – лошади под капотом есть, давление масла нормальное, днище не заржавело... Но вы следите за ней – как минимум месяц никаких резких движений. Пусть дома сидит. Разойдутся швы, и что тогда? Второй раз мы Яну Владимировну не спасем. Поймите, Артем Николаевич, у нас не областная больница и светила отнюдь не с мировыми именами.
– Усвоено, – сказал я. – Спасибо, Федя. А выпить ей за радостное возвращение с того света можно?
– Нужно, – сказал Федя и бросил трубку.
Прежде чем войти в калитку, я бдительно осмотрелся. Комсомольская, 66 – в чреве райцентра Рыдалова. Саяны, Республика Хакасия, одно удовольствие от жизни: природа. Но в городе эта штука почти не ощущается, а выезжать подальше и наслаждаться, забыв про все, удается редко. Река Уштым, стекающая с предгорий, в наших краях резко поворачивает на восток, бежит километра четыре сравнительно ровно, дает петлю и уносится на северо-запад – к отрогам Алымшанского кряжа. В петле и расположен городок Рыдалов с населением порядка тридцати тысяч неудачников. Четыре улицы параллельно Уштыму: Тальниковая, Советская, Комсомольская и почему-то имени Павла Лазаренко. Не знаю, кого имели в виду, но сомневаюсь, что вороватого украинского премьера времен всеобщей «бандитизации» СНГ. Частные дома, тонущие в садах, чередуются с двухэтажными бараками (отдельные вполне приличные), кирпичными коробками относительно недавнего возведения – с примитивными, но отдельными квартирами. На Советской – общежитие рыбзавода, административный центр с примыкающим к нему райотделом милиции, универмаг с прохудившейся крышей, клуб для встреч унюханных наркоманов, памятник самому человечному человеку, у которого на днях неопознанный святотатец возложил кучу дерьма. Облезлая церквушка с вечным дефицитом тружеников креста и кадила. На Комсомольской – типография, психоневрологический диспансер. Улица Лазаренко уставлена домами повыше (хотя и не везде), а на востоке, где Уштым делает петлю, превращается в дорогу, которая стальным мостом пересекает реку и уходит на север – к Абахе и столице Хакасии.
Лично я проживал на Тальниковой – в дощатом доме без мансарды. Что такое зимы в Саянах, я еще не знал. Человек я в этих местах новый, машину держал под навесом, а в саду старательно разводил сорняки, созерцанием которых и занимался тоскливыми летними вечерами. До Комсомольской от моих «владений» – три минуты езды (если не дорогами, а закоулками).
Итак, я вошел в калитку, мимоходом отметив, что прибыл не первым. Под забором прохлаждался «уазик» РОВД. Колесо бесстыже увлажняла уличная дворняга. На крыльце курил вечно похмельный лейтенант Крюгер – работник моего отдела: пессимистично-депрессивный сорокапятилетний тип с морщинистым лицом и гибким чувством юмора.
– Ты знаешь, чем утро понедельника отличается от вечера пятницы? – с несчастным видом спросил подчиненный.
– Острорежущим похмельем? – догадался я.
– Всем, – отрезал Крюгер. – Ну и похмельем, конечно. Ума не приложу, почему я вчера пошел к соседу, чтобы взять у него ключ девять на двенадцать, которых у меня – полный ящик. Пиво было несвежее, водка – от лукавого, закуска – с придурью...
– А самогон, которым вы это дело лакировали, баба Настя забыла перегнать вторично, – заключил я. – Нажрались до зеленых соплей. Не понимаю, почему тебя Нинель терпит.
– А она уже не терпит, – усилил трагическую муку Крюгер. – Подозреваю, что, пока я в спячке, Нинка времени не теряет. Она же не собака, чтобы хранить мне верность без убедительной причины.
– Хорошо, что ты сам это понимаешь, – пробормотал я, кивая на открытую дверь. – Ну и как там?
– Не стесняйся, наши двери открыты. – Крюгер с готовностью подвинулся. – Командовать парадом будешь ты, Артем. Позавтракал уже?
– Нет.
– Очень хорошо. Отличный возбудитель аппетита. Знаешь, у меня такое ощущение, что к нам в руки что-то плывет. – Крюгер помолчал, пожевав окурок, и добавил. – И не тонет...
В доме было чисто, опрятно, даже уютно, из чего напрашивался вывод, что Завьялова Валентина, пустившая в дом квартиранта, – женщина непадшая. По всей видимости, особа с застывшим лицом в вязаном кардигане, сидящая в углу на табуретке, – она и была. Женщина молчала.
«Возбудитель аппетита» лежал на полу – у опрокинутого стула, а в двух шагах от лежащих находился обеденный стол, уставленный немногочисленными яствами: шпроты в блюдце, резаный сыр, колбаса, миниатюрные помидоры, украшенные пучком укропа, красная икра в зеленой баночке, чекушка перцовочки, облегченная на треть. Напрашивался вывод: человек, погибший во время трапезы, не испытывал желания напиться. Он культурно отдыхал после трудового дня, а отсутствие на столе солидных блюд указывало на то, что человек – не любитель кашеварить, а может, просто не желал этим заниматься в свете наступившей ночи.
У трупа были скрючены пальцы, глаза цвета хмурого утра вылезли из орбит, лицо перекошено. Рот искривлен настолько, что через отверстие в правом уголке просматривался украшенный пломбой клык с желтым налетом в месте контакта с десной. Прическа отсутствовала – немного шерсти на висках и огромная сферическая лысина (как на моей покрышке), подчеркивающая высокий лоб, выразительность глаз и миниатюрные круглые уши.
Пожилой эксперт, вооруженный передовыми научными знаниями, колдовал над столом, внюхиваясь в подсохшие за ночь продукты. Исследовал колбасу, поковырял вилкой в икре, испытывая, судя по голодному лицу, желание доесть.
– Живут же люди... – проворчал он с завистью.
– Кому завидуешь, Павел Валерьянович? – хмыкнул, поднимая голову, молодой черноволосый Венька Лиходеев. Он сидел на прочно сбитой деревенской лавке и вдохновенно сочинял протокол. – Ба, Артем Николаевич... С добрым утром, командир.
Эксперт сдержанно кивнул. Венька проследил за направлением моего взгляда сопутствующей миной.
– Да уж, Артем Николаевич, не сказать, что парень смотрится молодцом. Но лучше, чем Крюгер, правда?
Все рассмеялись, кроме покойника и хозяйки дома, которая вздрогнула и уставилась на меня с каким-то анатомическим ужасом. Что поделать – люди, работающие в нашем жанре, законченные балагуры. От беспросветной жизни на краю географии спасают только цинизм и извращенное чувство юмора. Хорошо, что на труп не приковыляла Яна Владимировна, прошедшая курс возвращения из могилы по причине запущенного аппендицита – был бы полный разгуляй.
– Не будем лишний раз тревожить Валентину Васильевну, – покосился на хозяйку Венька. – Ее показания имеются в деле. Господин по имени Гарбус Аркадий Константинович, холостой, шестьдесят третьего года рождения – паспорт с Кемеровской пропиской прилагается, – снял у нее комнату неделю назад, оплатив проживание за десять дней. Тихий, вежливый, культурный. Днем уходил, ночами был дома.
– И все это время вы проживали в соседней комнате? – обратился я к хозяйке.
Хозяйка не ответила, она по-прежнему смотрела на меня с ужасом.
– Валентина Васильевна проживала в летней кухоньке, расположенной в глубине сада – дабы не смущать квартиранта, – без запинки отчитался Венька. – В этой кухоньке имеется все, необходимое для сна.
«Кроме мужика», – подумал я.
– И последней ночью...
Хозяйка надрывисто закашлялась, заморгала. Я покосился в мутное зерцало на старинном комоде – не вырос ли рог на лбу. Но тут хозяйка очнулась:
– Господи... Аркадий Константинович вернулся домой часов в десять... Принес пакет с продуктами... Довольный был такой – сказал, что закончил свою работу в Рыдалове...
– Работу? – насторожился я.
Вошел покуривший Крюгер, напевая: «нам бы понедельники взять и отменить». Прислонился к стеночке, скрестив руки на груди.
– Даже не спрашивайте, я не знаю, какую работу он тут делал... Я ушла к себе на кухоньку, а часов в одиннадцать в калитку позвонили – я слышала, как он пошел открывать, потом крикнул, что к нему пришли и я могу не беспокоиться...
– Вы не видели, кто пришел? – спросил Крюгер.
– Не видела, – убитым голосом сообщила хозяйка. Голос у него при этом был нормальный, не дрожал... – Я уснула. А с петухами встала, вошла в дом, а тут... – глаза хозяйки стали наполняться большими скорбными слезами.
– Спасибо, Валентина Васильевна, – поблагодарил я. – Пройдите, пожалуйста, к себе. С вами еще поговорят.
– Криминалисты подъедут через двадцать минут, – возвестил Крюгер. – А то Павел Валерьянович совсем у нас заскучал.
– Да нет, – пожал плечами медик, – с вами весело. Хотите знать, отчего скончался господин Гарбус?
– Инфаркт, – пожал плечами Венька. – Внезапная остановка сердца. А может, кровоизлияние в мозг – помутнело в голове, дыхание перехватило – кирдык, и туда... А если с ним и был кто-то, то убежал с перепугу.
– Сам ты кирдык, – строго сказал Павел Валерьянович. – Паралич лицевых мышц. Опухший язык. Сильный, не оставляющий шансов яд, господа. Тетродотоксин, например. Или амигдалин – при расщеплении в желудке выделяется синильная кислота. Возможно, нечто эдакое принял вместе с пищей. А алкоголь, выпитый в разумном количестве, лишь ускорил всасывание токсинов...
– Позволь, Павел Валерьянович, – перебил я, – ты настаиваешь, что он принял яд случайно?
– Решайте сами, – пожал плечами медик. – Но смерть – прошу уж мне поверить – может явиться к нам практически из любого продукта питания.
– Ну, уж, – усомнился Венька.
– Рыба, – убеленный сединами профессионал ткнул пальцем в банку со шпротами. – Никто из ученых вам не скажет, почему съедобная селедка или, скажем, анчоус временами становятся ядовитыми. Состояние называется «сигуатера». Выделяется яд сигуатоксин. Крайне редко, но случается. Миндаль, абрикосы, персики, вишни – упомянутый амигдалин. Готовая смерть на блюдечке. Картошка – представитель ядовитого семейства пасленовых. Съешьте проросший или свежий позеленевший клубень – узнаете. А лучше килограмм таких же очистков – умрете в страшных мучениях, благодаря соланину и чаконину – природным токсинам. Ядовитый мед – не хихикай, Лиходеев. Собирается пчелами с представителей семейства вересковых – багульника, азалии, рододендрона. А вот от ядовитой бузины мед, к вашему невежественному сведению, абсолютно безопасен, хотя и невкусен.
– Жутко интересно, Павел Валерьянович, – похвалил я. – Но давай прервемся. Тело, разумеется, вскроют. Продукты, оставленные на столе и лежащие в холодильнике, проверятся на содержание ядов. Ничего вы там не найдете – сто процентов. Представьте ситуацию: собеседник посредством угрозы, например, под дулом пистолета, вынуждает потерпевшего принять яд. Деваться, собственно, некуда. Есть второй вариант – заставил сделать то же самое, но посредством обмана. А потом унес продукт.
– Зачем унес, – не понял Крюгер, – если вскрытие все равно покажет?
– Значит, не покажет, – пожал плечами Венька. – Распадется к чертям собачьим, все растительные яды распадаются, доказывай потом, что это умышленная смерть.
– Насильственная, – поправил я.
Удариться в философскую дискуссию нам не дали. Началось паломничество. Прибыли обозленные эксперты, поорали про затоптанные следы, покурили, обсудив вчерашний футбол, после чего не спеша занялись прямыми своими обязанностями. За экспертами на белой «Ниве» прикатил лично главный мент Рыдалова Неваляев Игнатий Филиппович – плотный пожилой мужик с ангельской физиономией бордосского дога и точно таким же характером. Угрюмо осмотрел покойника, всех присутствующих живых, особенно сотрудников уголовного розыска, потребовал соображений через час и отбыл. За шефом прикатила бригада из морга, а с бригадой – районный прокурор Каморин Игорь Витальевич, которому присутствовать у каждого трупа вовсе не обязательно. Об этом ему и намекнули в завуалированной форме, на что районный прокурор скрипнул зубами и лично пожелал осмотреть тело. Проделав вышесказанное, недоуменно поморгал, посмотрел на меня и спросил:
– Кто такой? Физиономия у него какая-то... неместная.
– Гарбус, – бухнул я.
– В смысле? – набычился прокурор.
– Фамилия такая, Игорь Витальевич, – пояснил прячущийся за моей спиной Крюгер. – А чем по жизни промышлял, когда-нибудь выясним.
Уж лучше бы он молчал в свой воротник. Говорить и дышать этим утром Крюгеру было противопоказано. Каморин нахмурился, потянул носом. Он явно находился в зоне поражения.
– Безобразие, товарищи офицеры...
– Только по понедельникам, Игорь Витальевич, – покраснел, как горбуша, Крюгер.
– А вы знаете, что люди хорошо сохраняются в спирте? – похлопотал за товарища Венька.
– Лучше, чем спирт в людях, – съязвил прокурор, обдал нас волной неприязни и убыл, пообещав, что непременно пригласит меня к себе.
– Держитесь, мужики, – хмыкнул один из санитаров, уносящих тело. – Если пронесет, будете счастливы, если влетит – будете мудрыми.
Но энергетика начальства пока не давила. Я не чувствовал себя кроликом, познающим удава изнутри. За «козырную» должность в этой проклятой провинции я не держался, а разносы начальства стали привычными. Когда я прибыл в городок четыре месяца назад, у меня имелся чемодан, карта Сбербанка и белый котенок с пятном на груди. Я подобрал его на вокзале в Красноярске. Не хотел он от меня уходить, вертелся под ногами, ластился, смотрел огромными умоляющими глазами. Пришлось засунуть в карман. Поселили нас с котом в доме убиенного моего предшественника – Кондратия Ивановича Мазурко, который пятнадцать лет проработал в должности начальника уголовного розыска, похоронил жену, а потом и сам погиб, когда неопознанный субъект выстрелил в окно. Не хотел мой Тишка заходить в дом. Съежился, ощетинился, шипел, как змея. Трижды перебрасывал я его за порог, а он драпал обратно, как от чумы. Два дня мы потом с котом на пару выпроваживали из дома злых духов, жгли мусор, мели, драили. Прокурор Каморин был первым, кто посвятил меня в специфику местной криминальной жизни. «Присматривайся, капитан. Наблюдать, наблюдать и еще раз наблюдать, как говорил академик Павлов. На доверительность населения можешь не рассчитывать. Люди здесь привыкли молчать. Они злопамятны, потомки ссыльных, зэков – полный интернационал: русские, украинцы, хакасы, немцы, евреи... Обзаводись стукачами, на рожон не лезь, и я тебя заклинаю как старший товарищ – много не пей! Сколько хороших людей в этой тмутаракани спилось...»
Про южный берег Уштыма я еще не упоминал. Городок Рыдалов – это не только четыре вышепоименованные улицы, на которых уровень преступности довольно терпимый. Самая клоака – напротив Тальниковой, через речку. Скопище бараков и частных завалюх, разбросанных по холмам и оврагам. Жизнь на уровне пещерной. Район прозвали очень метко – Убей-Поле. Милицию там не любят, и это мягко сказано. От Тальниковой через Уштым протянуты два моста – пешеходный и «комбинированный». На той стороне – непересыхающая грязь, тотальная разруха, помимо жилого района – консервный и рыбный заводы, цех по производству пластиковой тары (единственное предприятие, работающее на износ), фабрика народного промысла, мукомольный комбинат, песчаный карьер. Дороги в гари и копоти, постоянно чего-то лязгает, ежедневные мордобития, поножовщина, на которые работники уголовного розыска приглашаются, слава богу, не всегда, поскольку разыскивать там особо некого – все понятно, как мычание...
Но вот убийство хорошо одетого заезжего господина – явление в наших краях нечастое.
– Выстояли... – просипел Крюгер, когда испарилось начальство, труп переместился в морг, а в доме остались только мы да женщина за стенкой. Смотреть на Крюгера было страшно. Выпитое накануне не щадило человека. И без того не самое привлекательное в мире лицо превращалось в сушеный урюк. Добредя до холодильника, он всунулся туда по пояс, выудил початую бутылку минералки, обругав загребущих экспертов, свистнувших со стола перцовку. Можно подумать, в ней есть какой-нибудь яд! Да плевать ему на яд! В каждом лекарстве есть яд!
Венька украдкой подмигнул:
– Анекдот, Артем Николаевич. «А вот змея, товарищи экскурсанты, поймана во Внутренней Монголии. Почему такая страшная и сморщенная, говорите? А вы бывали во Внутренней Монголии? А она бывала...»
