Анатолий Дроздов
Непрощенные
© Дроздов А., Муравьёв А., 2015
© ООО «Издательство «Эксмо», 2015
Пролог
Башня «Тигра», отчетливо видимая в телескопический прицел, медленно повернулась вправо, затем – влево, после чего замерла. Длинная «оглобля» 88-миллиметровой пушки с дульным тормозом на конце плавно поползла вниз.
«Он же меня крестит… Сейчас!»
– Понеделин, мать твою! Чего ждешь? Стреляй!
Никто не отозвался. Похолодев пришедшим в один миг озарением, я осознал, что ни Понеделина, ни кого другого в танке нет. Я один в башне, сижу на месте наводчика и растерянно смотрю, как «Тигр» не торопясь выцеливает мой танк. Твою ж мать!
Схватился за рукоятки и нажал кнопку. Загудел мотор электромеханического привода, и башня медленно (слишком медленно!) стала поворачиваться. Сетка прицела поймала угловатый силуэт немца и замерла. Теперь опустить ствол… Мы его тоже «перекрестим».
Набалдашник дульного тормоза «Тигра» остановился и замер. Все. Я опоздал. Подкалиберный снаряд 88-миллиметровой пушки «Тигра» пробьет лобовую броню Т-62 – ему это по силам. Вольфрамовый сердечник снаряда и сорванные им осколки брони стальным безжалостным вихрем прочешут внутреннее пространство танка, разрывая на куски мягкую человеческую плоть. Мою плоть…
В отчаянии я надавил кнопку спуска: прицельного выстрела не получится, так хоть ослеплю вспышкой. Пушка молчала. «Забыл зарядить!»
– А-а-а!
Ослепительно-белое пламя, вспыхнувшее на конце ствола «Тигра», закрыло поле обзора. Удар! Я содрогнулся всем телом – и проснулся. Твою мать!..
Некоторое время лежал, ощущая, как стынет на теле горячий пот. Опять этот сон! Почему? Откуда «Тигр»?.. В жизни нашим танкам никогда не встретиться, а мне не сидеть в башне Т-62 – даже если случится война. Судимого в армию не возьмут – даже в штрафную роту…
Прислушался. В казарме отряда царил полумрак – до подъема не скоро. В отдалении кто-то смачно похрапывал, сосед наверху повернулся, что-то пробормотал во сне и затих. Я никого не разбудил своим криком. Вот и славно. Улегся на правый бок и закрыл глаза. Сознание медленно затухало. «Пусть снова будет «Тигр»! – промелькнула мысль. – В этот раз я успею. Непременно!»
Тьма…
Глава 1
– Вы признаете себя виновным? Несколько слов… Пожалуйста!
В лицо тычут микрофонами, над головой нависают телекамеры, самые настырные из журналистов даже пробуют оттеснить конвой. Я молчу и просто шагаю от автозака в толпу. Волна борзописцев отшатывается, оставив узкий проход к дверям. Иду быстро, хотя после раскаленной солнцем металлической будки автозака хочется подышать.
За изгородью что-то орут бесноватые тетки в платках. Там мелькают плакаты, шумят мегафонами милиционеры, гудит народ. И это только первый день. Что будет дальше? Там-па-рарам. Выпить бы! Только кто ж даст? Эх!..
Зал переполнен, стоят даже в проходах. Судья кашляет и сморкается: он простужен. Где сумел? Лето в разгаре.
– Подсудимый, назовите себя!
– Вигура Олег Юрьевич.
– Последнее место службы?
– Командир роты гвардейского танкового полка.
– Воинское звание?
– Капитан.
Судья разбирается с другими участниками процесса и приступает к обвинительному заключению. Публика внимает: многочисленные земляки и родственники убитой, журналисты и просто любопытные – немногие допущенные в переполненный зал. Судья все читает, голос его звучит монотонно, и я забываюсь.
– …Признаете себя виновным?
Это мне. Все замирают. Десятки взоров: любопытных, участливых, ненавидящих сфокусированы на моем лице. Они жгут щеки.
– Да.
– Дайте, пожалуйста, развернутый ответ.
– Я признаю.
Всеобщий вздох и шелест: будто ветром обдуло осину. Адвокат кивает, губы его шевелятся: «Продолжай! Как договаривались!» Судья приходит на помощь.
– Вы раскаиваетесь?
Молчу. Пауза затянулась. Адвокат хмурится. Оговоренный до мелочей сценарий забуксовал. «Ну же, скажи «Да!» Ведь объяснили?!» – Судья ждет своей реплики в заочно отрепетированном спектакле.
– Подсудимый, вы раскаиваетесь? – не выдерживает он.
– Да…
* * *
Это случилось весной. По раскисшим от слякоти весенним дорогам Чечни рота выдвинулась к селению, где, по сведениям разведки, засел отряд боевиков. Их требовалось выкурить и, по возможности, уничтожить. Операцию поручили батальону мотострелков, усиленному ротой танков. Выкурить не получилось. Или разведка лопухнулась, или боевики оказались проворнее нас, но в селении их не оказалось. Мы разместились лагерем за околицей и стали ждать. С приказом на отход медлили. Боевики, скорее всего, болтались неподалеку, в штабе опасались их прорыва. Широкомасштабная армейская операция на Кавказе сворачивалась. Бандитов загнали в горы, где методично добивали авиацией. Армия держала периметр, не позволяя ичкерийцам выйти на равнину. Необходимость в крупных соединениях федералов отпала. Части раздербанили, рассовав поротно и батальонно на опасные направления, строго-настрого наказав бдить. Мы и бдили… То есть пили, конечно, но и по сторонам посматривали… На душе у всех было погано. В марте арестовали командира нашего полка. Слухи о случившемся ходили смутные. Наши говорили, что полковник сгоряча задушил снайпершу, убившую двенадцать танкистов. Местные утверждали, что командир одурел от водки, съехал с катушек, схватил первую попавшуюся горскую девушку, снасильничал и, чтоб концы в воду спрятать, ее грохнул. Тему активно раскручивали журналюги. Полковника выставляли зверем и алкоголиком. Никто из нас в это не верил. «Полкан» был крут, мог запросто съездить по роже, зато воевал как бог. За своих, коли надо было, глотку грыз. Мы прошли с ним всю Чечню, потеряв убитым всего одного. Так и вернулись бы со славой, не принеси черт эту снайпершу…
Кончался апрель, и гребаные горы вспомнили про нас. С какого бодуна вынесло на высотку у селения трех абреков, узнать не удалось – спросить было некого. Обкурились, наверное, моджахеды – за ними такое водилось. Как бы то ни было, они притащились, установили ДШК и врезали по расположению мотострелков. Пули калибра 12,7 мм свинцовым градом прошлись по лагерю, калеча солдат и куроча грузовики. Боевики успели выпустить две ленты. К счастью, стреляли издалека, на таком расстоянии попасть трудно. «Двухсотых» у мотострелков не случилось, но «трехсотые» были. Тяжелые «трехсотые»…
Мы как раз там сидели: их комбат, начальник штаба батальона и я с Федосовым – моим заместителем по воспитательной работе. «Списывали» взятый на протирку оптики спирт. Услыхав выстрелы, выскочили из кунга. Мне хватило пары секунд, чтоб сообразить. Не обращая внимания на обстрел, я рванул в свое расположение и через секунд двадцать уже влезал в танк. Следом протиснулся Федосов. Завелся, развернул башню и сквозь прицел нашел на вершине сопки пулемет на универсальном станке и три фигуры возле него.
– Осколочный!
Федосов мгновенно выполнил команду. Пулемет не смолкал. Быстро довел прицел и нажал кнопку спуска. Пушка грохнула, гильза вылетела в кормовой люк. Накрыли мы абреков с первого раза. Это для пулемета километр – расстояние, для пушки калибром 115 миллиметров – дальность прямого выстрела. Взрывчатого вещества в осколочном снаряде – три килограмма, достаточно, чтоб разнести особняк на Рублевке, не то что какую-то треногу со стволом.
В голове гудело от выстрела и спирта.
На вершине сопки вспух куст разрыва, а когда опал, там ничего уже не было: ни пулемета, ни стрелков. На что они рассчитывали? Ведь видели же танки? Точно – обкуренные…
– Осколочный!
Кровь бурлила, не желая успокаиваться. Пулеметный расчет уничтожен, стрельбу следовало прекратить, но накопленная в последние дни злость рычала в уши совершенно другое. На склонах, поросших «зеленкой», могли прятаться другие боевики. Могли? Да, несомненно! Тем более что я заметил какое-то движение… Так потом объяснял следователю. На самом деле мне хотелось стрелять – мстить этим взбунтовавшимся гадам, пыльным горам, раздолбанным дорогам, пустым улицам, чужому ненавидящему взгляду в спину: за полковника, потерянную семью, обрыдлую службу – за все, что давило душу. Отомстил… Очередной снаряд к «зеленке» не долетел. Зацепил ветку дерева, росшего на окраине, и взорвался в воздухе. Осколками накрыло ближний дом. Один залетел в окно и попал в человека. Девчонку… Нехорошо получилось.
* * *
«Демократические» газеты впоследствии писали: капитан российской армии, напившись, устроил бессмысленную стрельбу, в результате которой погибла невинная девушка. Смотрите, какие типы пришли на мирный Кавказ! Алкоголики и палачи! О том, что в нас стреляли из ДШК, писаки скромно умалчивали. Сволочи… Горцы митинговали и требовали суда. На фоне дела комполка мое не выглядело громким, но его заметили. Меня и Федосова арестовали, потянулось следствие. Я отмазывал Витьку как мог, и его выпустили. Уволили из армии, но не посадили. Уже хорошо… Со мной такое не прокатило. Убийцу следовало наказать, а что до обстоятельств… В суде адвокат доказал необходимость обстрела «зеленки», но у прокурора нашелся железный аргумент. Из устава: перед стрельбой из пушки необходимо убедиться в чистоте сектора ведения огня. Ссылку на условия войны во внимание не приняли: на Кавказе войны формально не было. Мы туда погулять вышли…
– Четыре года!.. – произносит судья.
Зал взрывается. Люди вскакивают, кричат, потрясают кулаками. Особенно неистовствуют абреки. Полевого командира, резавшего головы пленным русским солдатам, приговорили к пожизненному, так почему танкисту, убившему горянку, только четыре? Абыдно! Судебные приставы наводят порядок. В наступившем шуме теряются слова приговора: «Лишить наград и воинского звания…» Странно, но я слушал это равнодушно, как труп. Да что там? Я и был труп – человек, потерявший все. Внешне живой; мог ходить, дышать, говорить, но на самом деле покойник. Будь проклят день, когда я надел погоны! Надо было в повара…
В колонии я читал – работа библиотекаря тому способствует. Жилось неплохо: блатная должность, уважение тюремного начальства, а к хождению строем и казарме не привыкать. Дело мое, опять же, получило резонанс. Россия, не та, что в телевизоре, а настоящая, не забыла своего солдата. В адрес колонии приходили письма и посылки: очень много писем, посылки – по норме. В некоторых письмах меня проклинали, но таких было мало. Большей частью писали нормальные люди. Они не верили ТВ и газетам, просили меня держаться, сообщали, что гордятся мной. Некоторые слали стихи. Ради того, чтоб это читать, стоило сесть. В посылках преобладали книги – главным образом о танках и танкистах. Люди, посылавшие их, думали, что мне будет приятно. Они не понимали: танкистом мне больше не бывать. Не заскочить в нутро могучей машины, не вдохнуть теплый запах солярки, машинного масла и краски, не ощутить себя единым целым с грозной стальной махиной, послушной и подвластной тебе. Не ввязаться в бой – стремительный и яростный, не ощутить по окончании его, как медленно утекает из тела напряжение, а на душе становится радостно и светло.
В одной из присланных мне книг я прочел про Вальгаллу, загробный мир викингов. У них считалось, что нет ничего хуже для нормального мужика, чем умереть в постели. Если ты – правильный пацан, то сдохни с мечом в руках, в бою, и тогда после смерти будешь пировать в палатах Вальгаллы и каждый день резаться с такими же счастливчиками. А если сдохнешь в постели, то пойдешь на корм червям – и только. Я невольно задумался. Куда уходят души убитых в бою танкистов? В какую даль, в какой рай? Что там приготовлено? Облачка и арфы? Прогулки, пение и барашки у ног? А если мне по душе подрагивающий стальной пол, резиновый окуляр прицела и ритм, отбиваемый пальцами на рукоятке механизма поворота башни? Если нет ничего лучше, чем вид врага в перекрестье прицела? Что тогда?
Книги я читал: чем еще заняться? Было интересно сравнивать сочинения разных авторов, их оценки применения бронетанковых войск в различных операциях. Вранья в опусах было много, но попадалось и дельное. Особенно нравились мне воспоминания фронтовиков. В этих книгах дышала правда. Эти люди воевали, их танки подбивали и жгли, они не оставались в долгу. Они жили в суровое время, но знали, за что воюют. А я?..
Дважды меня пытались помиловать, всякий раз за Тереком закипали митинги, и я отказывался. Была еще причина. За воротами колонии меня караулила смерть. Многим я стоял поперек горла, даже бывшей супружнице: не разрешил новому мужу удочерить Альку. Муж оказался из бывших бандитов, вернее, из настоящих: бандит, сменивший спортивный костюм на фирменный от Версаче. Мне передали его слова: буду упрямиться – на свободе не заживусь. Не горцы, так свои порешат – куда спешить? За жизнь я не цеплялся, но и терять ее не желал.
Так и провел четыре года. Отсидел, отдал, освободился. Новая жизнь встретила цветами и музыкой. У ворот колонии стояла толпа: вездесущие журналисты с камерами, люди с букетами; из динамиков, пристроенных на крыше микроавтобуса, лился марш. От неожиданности я растерялся, не зная, что делать. Подлетевший Федосов, раздобревший и странно выглядевший в штатском, затолкал меня в джип.
– Велели не устраивать митинг! – объяснил уже в машине. – Видишь, сколько народу? Как только пронюхали?
Я не возражал: шума не хотелось. Просочиться мышкой все равно не удалось – меня узнавали: в аэропорту, в самолете, в зале прибытия… Люди подходили, жали руку. Федосов нервничал и старался прикрыть меня телом: он до сих пор чувствовал себя мне обязанным. Облегченно вздохнул только в московской квартире, куда мы добрались ранним утром.
– Поживешь пока здесь! – сказал, запирая дверь. – Холодильник полный, если что понадобится, звони! – Он положил на стол мобильный телефон и визитку. – Сам не выходи. Вот еще! – Он достал из стола «макаров». – На всякий пожарный!
– Вышел из тюрьмы, чтоб сесть в другую? – усмехнулся я.
– В Грозном опять митингуют, – вздохнул он. – Пусть выпустят пар. Не переживай, командир, все будет пучком! Работа, квартира, бабы, бабло – много бабла и баб-с! Большие люди о тебе заботятся, знай. Я днем приеду, пока не кипишуй.
Я не возражал: не хотелось. Мы отметили возвращение, Федосов уехал, а я завалился спать – устал. После полудня праздник продолжился. Приезжали незнакомые люди, обнимали, жали руку. Я вступил в какие-то союзы и ассоциации, подписывал договоры. Витька с умом использовал свою нечаянную известность – у него были умные родители. После увольнения из армии подался в политику и преуспел: пробился в Думу. Мне Витька сказал, что бумаги подписывать нужно, я не стал спорить: ненадолго. Водка и коньяк лились рекой. Разбрелись к ночи. Голова была тяжелой, но по въевшейся привычке сначала навел в доме порядок и потопал на кухню. Хотелось березового сока – чтоб из детства. Кисло-сладкого, пахнущего весной. Весна несет радость и надежду…
Выглянул в окно. Бетонные стены многоэтажек, забитый машинами двор, редкие в этот час прохожие… Чужой, слишком чужой для меня мир. В юности я мечтал жить в Москве. Это было глупо, но я верил: повезет! Старался: образцовый взвод, образцовая рота… Затем последует лучший батальон, отличный полк. После дивизии можно и в Москву. Наивная мечта гарнизонного офицера… Жена поначалу тоже верила, но быстро разочаровалась. Перспектива провести жизнь в Забайкалье ее не вдохновляла. Я ждал. Шанс выпал внезапно, хотя какая тут неожиданность? Для офицера война – возможность исполнить мечту… или сдохнуть. В Ханкале, поминая незнакомого мне майора, я спросил мордатого штабного: почему выбрали наш полк? Зачем везли из Сибири? Не нашлось ближе?
– Здесь нужно воевать, – ответил, пошатываясь, штабной. – Какая теперь армия, знаешь? Все развалили на хрен! Ваш полк рекомендовали, и, как вижу, не зря. Не знаю, как у вас это получается: за месяц боев ни одного «двухсотого». Сколько танкистов положили в первую кампанию, помнишь? Воюй, Вигура! Наградами засыплют. Чего хочешь дадут!
– И квартиру в Москве?
– Хоть две! – хмыкнула морда. – У тех, кто наверху, от здешних дел штаны мокрые. Будешь результат давать, не пожалеют и квартиры, и дырки для ордена.
В тот миг я думал об Альке. Если квартиру дадут, жена вернется, а с ней – и дочка. Жутко хотелось семейных вечеров. И чтобы дочка рисовала… Не вышло. Квартира в Москве у меня появилась, только Алька в ней не живет. Да и мне оставалось недолго.
Длинный день подошел к концу. Телевизор смотреть не хотелось, читать тоже – надоело в колонии. Оставалось пить. Водка в холодильнике кончилась, звонить Федосову, чтоб подвез, не тянуло. Да и город хотелось увидеть, людей: соскучился за проволокой… Достал пистолет, вытянул из кучи пакет поприличней, оделся и пошел. Во дворе было пусто, в магазине вряд ли узнают – Москва. Перед выходом из подъезда еще раз проверил «макаров» и загнал патрон в ствол.
Во дворе светил одинокий фонарь и лил дождь. Огляделся, сунул руки в карманы и потопал. Мир был зыбким и мокрым, и на мгновение мне показалось, что все, что в нем осталось, это я, никому не нужный вояка, и ущербная луна, пробующая пробиться через тяжелые тучи, чтобы рассмотреть козявку-человека. Когда за спиной послышались торопливые шаги, даже полегчало. Оглянулся. Щуплый, невысокий пацан бежал следом. Я перехватил «ПМ» в кармане куртки. Пацан подбежал ближе и остановился, пытаясь вытащить пистолет из кармана. Тот зацепился. Лицо у говнюка было испуганным. Мокрые от дождя черные волосы, густые брови… Меня захлестнула злость: киллер, мать его! Не могли найти лучшего?
– Ну? Ты пришел за мной, малыш?
За спиной пацана что-то закричали: видимо, приободряя. Да их тут целый аул! Потанцуем? Сначала я собирался съездить «бойцу» по роже и обезоружить, но присутствие помощников меняло дело. Пацан наконец вытащил пистолет, и я нажал на спуск. Чернявый качнулся и упал лицом вниз. Я вскинул «макаров», целясь на звук голоса, но в черноте двора разглядеть противника трудно. Огненный пульсирующий факел вылетел из окна припаркованной в отдалении машины. Выстрелов я не услышал. Когда в тебя попадают, их не слышно…
* * *
По пустынной улице катился одинокий шарик перекати-поля. Докатился до салуна, ткнулся в крыльцо, пролетел мимо лавок бакалейщика и шорника и притормозил у входа в банк.
В пересохшем рту першило, потели ладони. Стоять на порывистом сухом ветру было неприятно, песок забирался в щелочки глаз, попадал в рот, прилипая к потной шее, вызывал зуд. Нетерпимо хотелось почесаться.
Напротив покачивалась грузная фигура. Грязное пончо не скрывало мощный торс, длинные руки походили на конечности гориллы. Мятая шляпа с обвисшими полями, закрывающими глаза, довершала картину. От фигуры веяло силой, прямой и жесткой, как удар топором по подставленной шее.
Он должен успеть первым!
– Ну? Ты пришел за мной, малыш?
«Never free, never me, so I dub the unforgiven», – завыло в голове.
Ильяс рванул рукоятку кольта, но стоявший напротив выхватил свой быстрее. Его револьвер взлетел вверх будто сам собой, зрачок ствола выплюнул сноп искр.
В грудь ударило, стало нечем дышать. Не успел!
– Unforgiven! – по-прежнему ныло и ревело в ушах…
Ильяс рывком сел, встряхнул головой и уставился на стену. Тишину квартиры в Алтуфьеве рвали гитарные переливы шведско-американской группы.
– So I dub the unforgiven! – рычал из динамиков мобильного телефона рингтон.
Ильяс накрыл телефон ладонью, глянул на часы. Два часа ночи. Кто?
«Дядя Аслан», – подсказал экранчик.
– Здравствуй, дядя! – Спросонья слова приветствия вылетели на русском языке. Так было не принято, некрасиво. Он тут же поправился: – Салам.
– Салам, Ильяс…
– Что случилось, дядя?
Голос собеседника дрогнул:
– Приезжай, Ильяс… Розу убили. Похороны послезавтра.
Ильяс хотел спросить: «Кто убил?» – но не успел. Собеседник положил трубку.
Розу Ильяс помнил. Нескладная, черноволосая, высокая. На год младше Ильяса. Он учил ее стрелять… В последний раз виделись на дне рождения бабушки. Сколько ей тогда было? Шестнадцать? Значит, теперь восемнадцать… «Было восемнадцать», – поправился он.
Ильяс спустил ноги с кровати, осмотрелся. Надо предупредить деканат об отлучке. В голове крутились мысли одна другой бестолковее. Покупать подарки для родни? Хватит ли денег? А еще билет на самолет…
Телефон снова зашелся переливами гитары. «Сестра».
– Салам, Эльмира.
– Розу убили! Дочку дяди Аслана.
– Знаю, он звонил.
Сестра еле сдерживала рыдания, всхлипывая. Они с Розой дружили: в детстве играли вместе.
– За что? За что все это? Когда, наконец, кончится?
– Успокойся, Эля. Выпей лекарства и ложись спать.
– Я еду на похороны. Мы лето вместе провели. Я Розу… – Сестра все же не сдержалась и заревела в трубку.
– Успокойся. Я закажу нам билеты.
Эля всхлипнула еще разок, понемногу сдерживаясь.
– Отчего она умерла? – Ильяс поправился. – Кто ее убил?
– Не знаю… Дядя не сказал. Он сам не свой.
Ильяс вздохнул:
– Ладно. Давай спать. Утром закажу билеты.
– Я сама закажу. У тебя даже на поезд не хватит.
Ильяс смолчал.
– До встречи!
– Спокойной ночи!
Экран телефона медленно погас. Спать уже не хотелось.
* * *
В аэропорту Владикавказа их встретили двоюродные братья. Муса, сын дяди Ахмета, и Шамиль, средний сын дяди Рустема.
– Салам.
– Салам.
Они молчали до самого выхода. Только у машины Ильяс не выдержал:
– Кто?
Муса кивнул на скучающего в стороне солдата.
– Они, брат.
…Ехали долго.
Потом были похороны. Ревущие родственницы, высохшие, ввалившиеся глаза бабушки, промозглый ветер на склоне, сухие комки земли в ладонях.
Муса привел его на склон, когда гости покинули двор.
– Возьми земли, Ильяс. Это хорошая земля. Наша. Бери!
Он послушно зачерпнул ладошкой крошащуюся породу.
– Это хорошая земля, Ильяс. Это земля наших предков. Твоих и моих, брат.
За спиной послышались шаги. Вверх по склону поднимались Шамиль и дядя Аслан.
– Ты уже взрослый, Ильяс. У взрослых свои законы.
– К чему ты это мне говоришь, Муса?
Но ответил не двоюродный брат. Заговорил дядя Аслан:
– Я не могу быстро ходить. У меня больная нога. Уже десять лет.
Ильяс знал, где дяде прострелили ногу. Он кивнул. Это знали все.
– Моих сыновей убили. Теперь забрали дочь, – дядя Аслан потер бороду, он нервничал. – За жизни сыновей со мной рассчитались. Но Роза уйдет неотомщенной.
Ильяс напрягся: он ближайший родственник Розы, ближе, чем Муса и Шамиль. Мстить? Ему? Учился, учился, а теперь в горы?!
– Мы все сделаем правильно, дядя, – ответил Муса. Он посмотрел на Шамиля и Ильяса. – Так?
Шамиль закивал.
– Мы найдем и покараем. Так ведь, брат? – Ладонь Мусы легла на плечо Ильяса.
– Я слышал, его арестовали и будут судить, – Ильяс, как мог, оттягивал неизбежное.
– Это их суд, брат. Их законы, их судьи, их тюрьмы. Они не хотят, чтоб мы волновались, они боятся нашей мести. Один воин стоит тысячи баранов. А там бараны, брат. Бараны и шакалы. Мы будем жрать одних и резать других, брат!
Шамиль кивал все энергичней. Глаза его лихорадочно блестели. Зрачки казались огромными. Да они больные!
– Его будут судить, и если отпустят… – попытался вывернуться Ильяс.
– Даже если посадят, брат! Он отсидит, а сестры не будет. Ее не выпустят через пару лет, не вернут отцу. Не думай, брат! Действуй, как велит сердце.
На другое плечо легла ладонь дяди.
– Мы отомстим. Так?
Он ждал этих слов. Знал, что услышит, и боялся. Всю свою жизнь пытался выскочить из раскручиваемой спирали предложенной судьбы, старался, полз и, кажется, почти соскочил… Но только «почти».
На вопрос можно было не отвечать. За него уже решили. Упереться? Нет… Место и окружение выбрано правильно. Подперли со всех сторон. Похороны отодвинули далеко рациональное «я». В груди клокотало, настойчиво били в висок маленькие злые молоточки.
– Да, Муса!
– Это правильные слова – от сердца.
На душе Ильяса было пусто.
* * *
Он забыл этот разговор. Заканчивался четвертый курс, шла преддипломная практика. Эля съехала в Голландию к родителям покойного мужа, и в распоряжении Ильяса была прекрасная двушка на Фестивальной. Жизнь казалась простой и легкой.
Телефон зазвонил в семь часов вечера.
– Кто такой «Муса»? – Лера схватила трубку первой и теперь морщила носик.
– Много будешь знать, скоро… – начал Ильяс, но не закончил поговорку – в дверь постучали.
Телефон затих.
– Кто там?
– Свои, брат!
За дверью стояли Муса, Шамиль и двое незнакомых ребят.
– Салам.
– Салам, брат.
– Кто там, Илья? – полюбопытствовала Лера из ванной комнаты.
– Это по делу.
Муса ухмыльнулся и попробовал войти в прихожую, но Ильяс перекрыл проход.
– Что-нибудь случилось?
Шамиль закивал головой. Муса заглянул через плечо Ильяса, ухмыльнулся шире:
– Попроси свою девушку ехать домой, брат.
– Зачем?
– У тебя всю ночь будут гости.
– Какие гости?
Муса повернулся к двум незнакомым парням и представил их:
– Рустик. Толя.
Ильяс удивленно уставился на двоюродного братца. Шамиль все так же кивал, напоминая болванчика. Глаза его неестественно блестели.
– Попроси ее уйти. Мы подождем на кухне.
– Зачем?
– Надо, брат, надо! – Глаза Мусы сузились. – Очень надо.
…Через десять минут обиженная Лера ехала домой на такси, а сам Ильяс стоял напротив развалившейся на диване четверки гостей:
– Что происходит?
Муса взял со столика пульт управления DVD.
– У тебя есть любимый фильм, Ильяс? Здесь, на полке? – он указал на стопку дисков.
– «Потоп», – автоматически ответил Ильяс.
– Слышали? – Муса повернулся к Рустику и Толику. Те затрясли головами.
– Просмотрите все. Чтобы про волны, мосты – все запомнили!
– Там про семнадцатый век, исторический фильм, – уточнил ничего не понимающий Ильяс.
– Это не важно, брат. Они посмотрят, запомнят и скажут, что вы смотрели кино вместе. Идем! – Он потянул Ильяса из комнаты.
– Куда?
– Он вернулся! Выпустили! Ты не смотришь телевизор? Выпустили! – шептал Муса.
– Кого?
– Его! Он здесь, брат!
– Мы куда-то едем?
– Туда-то, брат. Туда-то! Едем отдавать долги!
* * *
Промозглый моросящий дождь. Два часа ожидания в тонированной десятке со снятыми номерами. Вход в нужный подъезд просматривается все хуже.
– А если он не выйдет, Муса?
– Он не видел света четыре года, брат. Он обязательно выползет.
Шамиль кивает. Он всегда кивает. Не говорит, не спорит – только кивает.
В десятом часу дверь подъезда распахнулась, высокая фигура вышла в свет фонаря.
– Он!
Человек шел быстро, покачиваясь, но быстро. Шел к огням ночного магазина.
– Пошли!
Они выскочили из машины, Ильяс сунул руку в карман, охватывая ребристую рукоятку.
В голове застучали незваные балладные переливы.
– «Unforgiven!» – била в виски позабытая мелодия.
Кровник удалялся, Ильяс побежал. Надо успеть сделать это во дворе, где нет свидетелей! Ильяс почти успел, как человек впереди внезапно обернулся. Ильяс потянул пистолет из кармана, зацепился, рванул еще раз. В руке человека блеснул ствол.
– Ну? Ты пришел за мной, малыш?
Ильяс тянул рукоятку оружия, понимая, что не успевает. Совсем не успевает.
За спиной рычал Муса:
– Отойди! Дай я его!
Пистолет в чужих руках выплеснул сноп искр. В грудь Ильяса вонзился огненный штырь.
– You labeled me, I'll label you, So I dub the unforgiven![1] – ревело в ушах.
На глаза навалилась тьма…
