Андрей Морсин
Палеотроп забавы

Глава шестая
Ситара Лаваньи – 2

Лос-Анджелес, Америка, 1934 г.

– Дьявольщина! Неужели подвал засыпали? – Эдди осветил фонарем расчищенное пространство – люка видно не было.

Они принялись тыкать ломами в утрамбованную угольную крошку, но безрезультатно.

– Давай теперь здесь! – Эдди принялся разгребать противоположную сторону.

– А как же чуйка? – поддел напарника Фред.

Тот только выругался.

Закончив, снова взялись за ломы. Эдди тыкал с таким остервенением, словно хотел проткнуть гору до основания, но его старания вознаградились – у самой стены глухо звякнуло.

– Ну, что я говорил! – он схватил лопату, стал скрести концом перевернутого совка. – Свети сюда!

Фред поднес лампу – в ямке виднелся ржавый край железного щита. Сменив лопату на лом, Эдди поддел его и надавил сверху. Послышался скрежет, скрип, и слежавшийся антрацит стал пластами отваливаться с приподнятой крышки люка. Фред подоткнул рядом свой лом. Подняв густое облако угольной пыли, они опрокинули железный лист и уставились в отверзшуюся черную дыру.

Луч фонаря высветил ржавые ступени и громоздящиеся в ползущих контурах теней обломки тачек и битые кирпичи.

– Вроде сухо, – заметил Эдди.

– Мы на середине горы, а вода на самом нижнем уровне, – сказал Фред. – Вообще, там океанский прилив тоннели проветривает.

– Что? – не понял Эдди.

– Нижние водой заполняет, гонит воздух вверх, – Фред лег на живот, подсвечивая себе фонариком. – Где-то в скалах у них вентиляционные шахты, – прозвучал его голос, измененный акустикой подвала.

Удостоверившись, что лестница крепкая, мужчины спустились внутрь и застыли перед стеной из огромных глыб. Три другие, из красного кирпича, выглядели на ее фоне поделкой пигмеев. Глыбы были сложены удивительным образом – неизвестные мастера словно забавлялись, впихивая выступающий край одного блока в плавный вырез другого.

– Без раствора, – Фред провел пальцем по стыку камней, каждый из которых был с него ростом.

Эдди поднес лампу, стараясь обнаружить следы инструментов. Поверхность выглядела идеально гладкой, словно глыбы отливали в формах.

– Эти рептилоиды плавили камень дыханием, – покачал он головой.

– Чудеса, – Фред восторженно погладил стену.

– По крайней мере, здесь точно не входили, – Эдди достал спички, закурил. – А значит, все целехонько!

– И как мы эту стену сломаем? – посмотрел на него Фред. – Тут ни один лом не справится…

– Лом не справится, – Эдди присел над мешком, распуская веревку, – а вот это, ах да… – он отложил горящую сигарету и достал брикет, туго обернутый плотной парафиновой бумагой. – Сувенир с родной студии, – подкинул динамитную шашку на ладони.

– Такую красоту? – Фред развел руками.

– Угу, запалим бикфордов шнур и обождем наверху, – Эдди врезал ломом, высекая искры. – Ого, да это базальт! – он потер едва заметную царапину. – Ну-ка, давай, ковырни снизу!

Фред с досадой оглянулся на растрескавшиеся кирпичи в потеках высохших грунтовых вод.

– Закон подлости, – сказал он, вонзая кирку под нижнюю глыбу.

Китти на своем посту давно потеряла счет времени. Лошадь уже выслушала все истории о приютской жизни и теперь дремала, опустив голову.

– Ну, все! – она спрыгнула с повозки, полная решимости проведать друзей, как вдруг из мрака, где край барака сливался с горой, донесся звук, похожий на детский всхлип.

Вороны поспешно снялись с мест и стали разлетаться в разные стороны. Как только их всполошенный грай затих, девушка прислушалась. Фонаря ей не оставили, чтобы не привлекать внимание, но луна была яркой, и она пошла на звук, пристально всматриваясь в темноту. Когда стена зарослей придвинулась вплотную, Китти остановилась.

– Детка, – позвала она полушепотом, не до конца уверенная, что говорит с ребенком. – Эй, детка, где ты?

В сумраке подлеска, сгустившемся под кронами деревьев до чернильной мглы, зашуршало и послышался новый отчетливый всхлип.

– Деточка, с тобой все в порядке? – Китти наклонилась вперед, вглядываясь в смутные очертания ветвей, и ей показалось, что в чаще мелькнули и погасли два бледно-лиловых огонька. Тут же из темной глубины донеслось утробное ворчание, на человеческий голос совсем не похожее. По спине побежали мурашки, и в тот же миг земля под ногами вздрогнула, послышался приглушенный гул, а следом – лошадиное ржание и удаляющийся стук копыт. Обернувшись, она с ужасом увидела, что повозка уезжает – ей не пришло в голову привязать лошадь!

Китти бросилась вдогонку, но испуганное животное неслось так быстро, что угнаться за ним не было никакой возможности. Пробежав больше полумили и совсем выбившись из сил, она остановилась, подавленно наблюдая, как их единственный транспорт, подскакивая на ухабах, удаляется в сторону города.

Несколько минут бедняжка стояла, отдуваясь и проклиная себя за глупость – ну, откуда в такой глуши взяться малышу! И что теперь делать? Как сказать Эдди, что не справилась с таким пустяковым делом – просто сторожить лошадь…

Слезы сами выступили на глазах, и Китти часто-часто заморгала: вот и все, первое наиважнейшее семейное дело провалено по ее вине. А она еще ни разу не видела, как Эдди сердится, – он всегда был весел и приветлив, от чего на душе стало еще хуже. Ах, хоть бы они там ничего не нашли, тогда бы и телега не понадобилась!

Но признаваться все равно было нужно, а Китти с приюта знала, что это лучше делать сразу. Вытерев слезы рукавом плаща, она нащупала в кармане зеркальце и, мысленно пожелав себе удачи, зашагала обратно.

«Китти и Эдди – хорошие друзья, Китти и Эдди, им ссориться нельзя!» – сам по себе переиначился стишок.

В пылу погони она не заметила, как далеко убежала, это стало ясно лишь сейчас, когда пришлось идти в гору. Деревья в свете луны отбрасывали кривые шевелящиеся тени, и сиюминутная робость перед ними выгодно заслоняла стыд предстоящего объяснения.

У барака Китти прислушалась – вокруг стояла тишина, только струны внутри дрожали, напоминая о ее вине. Да, все так, но, прежде чем поднимать шум, мужчинам следовало их с лошадью предупредить.

В бараке было темнее, чем под лунным небом, и пришлось дать глазам привыкнуть. В дальнем углу полоскалось тусклое пятно мутно-желтого света, и она медленно пошла к нему. В ноздри проник запах гари с химической примесью, тут же вызвавший чих. В стропилах заметались летучие мыши, а одна стукнула ее крылом по макушке.

«Так тебе, дурехе, и надо!» – подумала Китти, с каждым шагом все явственнее ощущая теплые дуновения из люка.

Эти дуновения напомнили ей о ласковых лучах, словно солнце, переместившись на ночь под землю, посылало ей оттуда свой привет. Эта мысль ее ободрила.

«Китти и Эдди – отличные друзья, Китти плюс Эдди – получится семья!» – выскочил откуда-то новый утешительный куплетик.

Присев на корточки, Китти заглянула в люк. Внизу на полу стояла керосиновая лампа: язычок огня плясал в стеклянной колбе, освещая опаленную брешь в стене. Мужчины явно ушли вглубь горы, что было ей на руку – не надо признаваться сразу и появляется возможность загладить вину новым делом.

Крепко держась за металлические перекладины, она спустилась в подвал.

«Китти и Эдди – отличная семья!»

Да, и надо будет сразу сказать, что лошадь убежала не по ее вине, просто животное оказалось слишком нервное. И еще Китти было приятно думать, что Эдди оставил лампу специально для нее.

Из пролома веяло сильнее, и волосы сдуло со лба, едва сунула туда голову. Воздух здесь был теплее и суше, и, выставив перед собой лампу, она решительно полезла внутрь.

Тоннель оказался просторным даже для подводы. Свод и стены были гладкими, а под толстым слоем пыли блеснул черный лак обсидиана. Отряхнув пальцы, Китти двинулась вперед, считая шаги и прислушиваясь к тишине лабиринта.

Через сто шагов коридор раздвоился. Она мысленно выговорила мужчинам, не оставившим указателя, и, постояв в нерешительности, выбрала правую галерею, откуда веяло сильнее. Вскоре последовало новое разветвление, и проходов стало три. Все они расходились в разные стороны, и Китти пошла по центральному, продолжая считать шаги. Коридор сделал один поворот, другой, и вдали появились отблески тусклого света. Свет шел из-за угла, и, насколько она помнила план инженера Шуфельта, за таким прямым углом могла находиться одна из комнат с пластинами. Голосов друзей слышно не было, сама же их звать поостереглась – вдруг в подземелье есть кто-то еще. Когда до поворота осталось несколько шагов, она поставила лампу на пол и, освободив руки, осторожно заглянула за угол.

Не то чтобы Китти ни разу не рисовала в уме подобную картину, но реальность тем и отличается от фантазии, что дружит с гравитацией, больно приземляющей зарвавшиеся грезы. Она сжала и разжала веки, но все осталось по-прежнему. Моргнула еще раз, и снова ничего не изменилось.

В свете нескольких электрических фонарей, направленных в центр просторного зала, маслянистым охровым блеском торжественно сверкала уступчатая пирамида из гладких литых цилиндров. Цилиндры были размером с банку консервированного сгущенного молока «Игл Бренд», которым их в приюте угощали по праздникам – полбанки на душу. Часть цилиндров раскатились по полу, а один блестел в двух шагах от ее ботинка.

Под ребрами появилась необыкновенная легкость, словно мечты и реальность наконец-то обнялись и земное тяготение пошло на уступки, говоря: «Только подпрыгни – и повиснешь в воздухе!» Но вместо этого она перестала прятаться и вышла из-за угла.

Никогда в жизни ее глаза не смотрели на такое количество золота, да вообще его не видели. Живи Китти в Индии, где в храмах под золотыми крышами стоят золотые статуи богов, она бы не удивилась. Но в Америке золото само было богом, на него молились и ему поклонялись, и волей-неволей это укрепилось и в ее сознании. Блеск цилиндров гипнотизировал алым пламенем пожара, и Китти, как сомнамбула, покорно поплелась к пирамиде. Та притягивала живым мерцающим магнитом, а волны дрожащего золотого света, плывшие навстречу, вызывали шум в ушах и путали мысли. Эти волны на время заглушили струны, звучавшие в ней самой.

Подойдя к пирамиде, Китти оказалась в центре зала, но то, что увидела в следующий момент, заставило ее забыть о золоте и замереть как вкопанной. У стены, спиной к ней, сидел на корточках Эдди и деловито складывал блестящие болванки в мешок. Несколько других, туго набитых и перетянутых шпагатом, стояли рядом. Но ее внимание привлек не Эдди, а Фред, мирно растянувшийся поодаль. Он словно прилег отдохнуть, устав таскать тяжелые слитки. Лицо неестественно спокойного Фреда находилось в тени, и ей пришлось напрячь зрение, чтобы различить выпуклый черный нимб, собравшийся вокруг его головы. Рядом, прислоненное рукоятью к стене, стояло…

Изображение задрожало и стало расплываться перед глазами, а ноги Китти сделались ватными. Она застыла на месте, не в силах ни шагнуть вперед, ни повернуть назад. Сердце замирало и устремлялось в бег, чтобы снова замереть в трепещущей груди. И ей послышалось, как в хаосе звуков тренькнула, обрываясь, струна Волшебной Ситары.

Девушка быстро-быстро заморгала, возвращая глазам резкость. Пальцы и ладони заледенели, во рту пересохло, а между лопаток к пояснице побежала струйка пота, словно вся ее жизненная энергия разом переместилась от краев к центру туловища. Она медленно вдохнула и так же медленно выдохнула – в приюте это помогало сконцентрироваться.

А если Фред напал первым? Нет, ударили сзади – при всей неразберихе в мыслях это было ясно. Но, может, ему еще можно помочь? О том, что будет дальше и как поведет себя Эдвард, она не думала. Сделав над собой неимоверное усилие, под незнакомый перебор струн Китти шагнула к распростертому на земле человеку. И тут, словно почувствовав ее присутствие, Эдди перестал копошиться и медленно повернул голову.

Несколько мгновений они молча смотрели друг на друга, и Китти не могла узнать своего жениха. Полуоскал улыбки смешался с новым взглядом – циркового хищника, готового к прыжку через горящий обруч. Даже глаза изменили цвет – или так страшно расширились его зрачки. Встав с корточек, Эдди взял кайло и медленно, даже с какой-то наигранностью, повернулся к ней. Он словно исполнял роль, подражая актерам на своей киностудии, но его лицо было неподвижным. Вот так же прессы на фабрике у приюта плющили заготовки – флегматично, без эмоций.

– Китти… – процедил Эдди сквозь зубы. – Ну какого черта, Китти…

С кайлом в руке он медленно пошел на нее.

«Китти и Эдди – отличная семья, миленький Эдди, не убивай меня!»

Жаркие объятия в сумраке спальни дрогнули и опали, уносясь к выцветшим грезам, развешанным в полусвете унылого приютского чердака. Рука Китти скользнула к пояску, где по старой привычке еще носила нож, но она не успела его достать. Коридор за спиной, а следом и зал разом наполнились жужжанием, словно под землю проник рой диких пчел.

Надсадный звук заставил Эдди остановиться, и он в недоумении крутил головой. Жужжание сочилось отовсюду – из стен, пола и потолка, смешиваясь с блеском золота и отчаяньем Китти. Но не это приковало ее внимание, а то, что происходило в ту минуту за спиной у бывшего жениха.

Поначалу она приняла это за обман зрения, игру света, преломленного в слезе. Но, часть стены действительно дрогнула, заколебалась здоровенным куском карамельного желе. По ее поверхности пробежала волна, еще одна, она выпятилась, расхлестнулась неуловимыми створками, и прямо на глазах остолбеневшей Китти в свет фонарей шагнул сгорбленный человек с головой игуаны. Концом вибрирующего хвоста не давая камню сомкнуться, он обхватил Эдди, словно танцевал с ним падеспань, и в мгновение ока оба исчезли в стене.

Китти оцепенело наблюдала, как камень смыкается и, дрогнув напоследок, застывает с прежней невозмутимостью монолита. Исчез и звук, и в мертвой тишине, отдаваясь барабанным боем в ушах, стучало ее сердце. Еще с минуту она стояла неподвижно, будто происшедшее, упершись жесткими краями кошмара, застряло на полпути к осознанию. А потом одним махом пересекла комнату и забарабанила в стену, крича: «Э-э-д-д-и! Э-э-э-д-д-и-и!» И замерла так же внезапно, как рванулась, прижав ледяные ладони к горячему камню и ловя затухающее в лабиринтах эхо.

Медленно-медленно Китти оглянулась назад, где в лаковом нимбе белело лицо Фреда. Он так и не шелохнулся, не вздохнул, и его бледно-голубые глаза все так же безучастно смотрели в потолок. Свесив в изнеможении руки, словно истратив все силы на крик, она подошла к лежащему на полу человеку. Тень от ее туловища падала на вытянувшееся неподвижное тело, образуя крест, и этот крест был не только на полу сокровищницы людей-ящеров, но и на ее семейном счастье.

«Эдди и Фредди – хорошие друзья, Эдди и Фредди – им ссориться нельзя…»

Наклонившись, Китти заглянула в лицо мертвецу и в ужасе отпрянула: выражение его глаз было как у Эдварда, когда он шел на нее.

Странное жужжание появилось снова, но оно уже не было таким назойливым. Пошевелив волосы, пахнуло теплым воздухом, и из вздувшихся стен вышли с десяток обитателей подземного города, моментально окруживших непрошеную гостью. Один, самый морщинистый и сгорбленный, встал напротив нее, а другие зашагали по кругу, задрав хвосты и издавая негромкое верещание.

Ящер смотрел на человека не отрываясь и не моргая, и Китти показалось, что у него зигзагообразные, как у морской каракатицы, зрачки. Глядя в упор, он заговорил, но девушка поняла это не сразу. Невероятное существо челюстей почти не размыкало, и набор издаваемых звуков едва ли можно было назвать речью. Но в цокоте, щелчках, посвистываниях и шипении невольно угадывались осмысленные интонации, и она изо всех сил стала их ловить, словно от того, насколько усердно это делала, зависело ее спасение.

Хоровод остановился, а приглушенные рулады смолкли так же внезапно, как и начались. Теперь жители подземного города сузили круг и, медленно шевеля хвостами, вытянули к ней свои рифленые шеи с повернутыми вбок шишкастыми головами. Они словно к чему-то прислушивались.

Старый ящер стоял неподвижно, уставившись в глаза Китти своими нечеловеческими зрачками. Казалось, эти завитые зрачки видят ее всю, со всеми разочарованиями и надеждами, видят ее сегодняшнюю и еще глубже – в непроглядной толще дней, проникая в полуподвал, где ютились семьи переселенцев и она, еще младенец, спала на руках Лаваньи, а потом ее скитанья по приютам, и поиски собаки с опаловыми глазами, и просьбы Шаши, и клятвы Эдди – все до последнего часа, когда искала ребенка на пустыре, и того, что было потом.

Глаза ящера мерцали, высвечивая все тайники и закоулки ее сердца, но Китти не испытывала страха, потому что не хранила страшных тайн. К тому же в поведении жителей лабиринта, в их внимании к ней появилось что-то, невольно вселявшее надежду. Да, они прислушивались с учтивостью и, как ей даже стало казаться, с признанием, пусть это в такую минуту и странно прозвучало бы. Но так же прохожие останавливаются и встают в круг, привлеченные игрой уличного музыканта.

Китти не отводила взгляд, давая волю разошедшимся струнам, когда в уголке глаза старого ящера появился дрожащий блеск. Сперва она не поверила в то, что видит, но, покрыв глазурью змеиный зрачок, слеза набухла и, не удержавшись на веке, лишенном ресниц, покатилась по чешуйчатой щеке. И, совершенно человеческим жестом, старый ящер смахнул ее запястьем. Глаза Китти тоже наполнились слезами, и она собрала все силы, чтобы не разрыдаться.

Ящер-старейшина издал короткий свист, и жители подземного города как по команде отступили к стенам, оставив их одних.

– Де-т-ка, э-э-й, де-т-т-ка, – отчетливо прозвучало среди шелеста и щелчков. – С то-бо-й вс-се в по-ряд-ке, де-т-т-ка…

Китти показалось, что она слышит собственный голос, просочившийся сквозь толщу горы с пустыря, где искала малыша, лишь потерявший по пути хвостик вопросительного знака.

Опомнилась она уже наверху, за воротами барака, откуда вышла, прижимая к груди гирю золотого цилиндра. Свежий ветер налетел, растрепал по лицу волосы и, вспомнив о чем-то, Китти упала на колени и дала волю рыданиям. Увесистая драгоценность выпала из дрогнувших рук и покатилась к мусорной куче, но она не обратила внимания. Приступы плача с новой силой сжимали горло, и один спазм сменял другой, словно ее душили чьи-то хваткие невидимые пальцы. Вороны снялись с мусорных куч и всей стаей кружили над ней с торжествующими криками.

Но образ Эдди, стоявший перед глазами, неожиданно сменился другим – старого ящера, беспомощным жестом смахивающего слезу. И Китти стала успокаиваться и задышала ровнее. Ящер-старейшина смотрел на нее блестящими глазами и одобрительно кивал драконьей головой. Когда пальцы-душители окончательно исчезли, она набрала полную грудь воздуха и, задержав, медленно выпустила.

Встреча с жителями подземного города больше не казалась ей чем-то невероятным. Из ряда вон было, что выжила благодаря людям-змеям, которых все считали холоднокровными. Но ледяная кровь оказалась у человека, с которым собралась прожить до старости.

«Китти и Эдди…» – опять выскочило в голове, но Китти подавила новую волну отчаяния и жалости к себе. Нет уж, пусть эта медуза, распластавшаяся над городом, сегодня останется голодной!

Встав на четвереньки, она дотянулась до цилиндра и, смахнув рукавом прилипшую грязь, впервые рассмотрела его вблизи. Сверкающие бока слитка были сплошь испещрены непонятной вязью, но утреннее небо синело ясно и спокойно, и это значило для нее больше, чем все мудрые и священные знания вместе взятые. В тот миг Китти не думала, что услышали в ней жители города-лабиринта, не ведала, глотком какого чудесного воздуха стал для них ее случайный визит.

За время, пока она была под землей, солнце взошло высоко, и лучи снова ласкали ее щеки. На окраине пустыря стояла повозка с лошадью, вернувшейся за своим хозяином, и Китти решила, что сейчас же сделает все неотложные дела и сразу поедет в приют. Она заберет Шаши, и у них будет дуэт Ситар, волшебный дуэт на всю жизнь.

Глава седьмая
Гомо люкс и поющее поле

Уже были поданы крем-суп из спаржи с изумительными хрустящими пирожками, филе индейки с трюфелями, лососина с тартаром и цветной капустой в пряностях, туземный венский шницель, а своей очереди еще ждали жаркое из фазана, рябчиков и куропаток, артишоки с грибами и десерт – парфе из земляники, фруктовое ассорти и мороженое. Архимед Иванович, насытившийся уже супом, не упускал случая отвлечься на беседу.

– У Земли на человека огромные планы, ведь ни одно сердце не звучит так, как человеческое, – проповедовал он. – Но уже мало быть просто гомо сапиенсом, человеком разумным – пришло время стать гомо люксом, человеком светлым!

– И что же это за такой человек? – улыбнулась Полина. – Просветите нас, Архимед!

Профессор с готовностью отложил вилку и нож.

– Когда ваши мысли легки и нацелены на полезное созидание, вы – гомо люкс. Если вам чужд холодный, взвешенный инструментарий успеха, вы – гомо люкс. Неустанно познаете себя и мир, вы – гомо люкс! – он перевел дух и извиняющееся взглянул на Атласа. – Но капитализм генетически питает стяжательство и рознь, а те не дают людям стать единым прогрессивным организмом. Представьте, чего бы мы достигли, действуя сообща, а не перетягивая одеяло каждый на себя, – на его лице заиграла оптимистичная улыбка. – Звучанием дел, стремлений мы бы двигали вперед все звездное сообщество, а оно, уверяю вас, существует! На нас смотрят, нашими добродетелями любуются и наше зло оплакивают. Если представить человека как музыкальный инструмент – нам под силу мелодия любой красоты и сложности, понимаете, любой! Но в мире царит такая какофония, что порой страшно становится…

Искандер промокнул губы салфеткой:

– Понимаю вас, но как экономика будет существовать без капитала, да попросту без денег?

– О, это был бы совсем иной тип отношений, – Забава взглянул с воодушевлением, – с системой ценностей, основанной не на состоянии человека, а его состоятельности – нравственной в первую очередь!

– Хорошо, – дружелюбно кивнул Атлас, – но как бы работала эта ваша новая система?

– Извольте, – профессор заговорил деловым тоном. – Каждый получал бы за свой квалифицированный добросовестный труд баллы или токены, обменивая их в личном кабинете на требуемые услуги и товары. На такую же систему перешли бы во взаиморасчетах и государства. У граждан баллы копились бы до определенного количества, – он выдержал взгляд олигарха, но уточнять не стал, – а все сверх того переводилось бы в общее пользование по принципу близости.

– По принципу близости? – заулыбался Искандер. – Это что за зверь?

– Скажем, вы в этом новом обществе добились бы таких же высот, и вам начислялись бы миллиарды токенов. Тогда ваши излишки поступали бы сначала на счета родных, потом друзей, потом коллег по работе, по клубу, соседей по двору, по кварталу, и так далее. И все бы жили в кругу благодарных, довольных людей! – он откинулся на спинку стула, который даже не шелохнулся.

– Это что же, токенный коммунизм? – пожал плечами Атлас.

– Токенное общество, – поправил Забава. – К слову, девиз коммунистов «От всех – по способностям, каждому – по потребностям» уместен. А новая система, лишенная ростовщичества, была бы столь прозрачна и проста, что и преступность бы исчезла. Ну, кто станет грабить, когда с вами и так готовы делиться и вам помогать? – он поглядел на рыцарские латы. – Мы способны создать не просто Civitas Solis – Город Солнца, а Terra Solis – Планету Солнца!

Искандер дослушал до конца, не перебивая.

– Вы, мой друг, изложите все в письменном виде и передайте Полине, – произнес с серьезным видом. – Надо будет внести ваш проект на рассмотрение в Совет Федераций.

– Так я, в общем, все сказал, – Забава взглянул на собеседника, но по его невозмутимому лицу так и не понял, говорит тот всерьез или заигрывает с ребенком, которого еще раньше разглядел в ученом.

Адамас в благодарственной речи упомянул о значении имени Архимед – ни отец, ни Полина эту его находку не слышали. То, что для гостя ценность экспромта утрачена, мальчишка, уверенный в его качествах, не тревожился. Впрочем, упоминание о «невероятных достижениях» заинтриговало непосвященных. Искандер вопросительно взглянул на профессора, но тот отмолчался.

Полина в своей здравице пообещала «положительному герою торжества» сюрприз. Но Забаве хватило одного порхания ее ресниц – так на тропке майского леса молодая зелень то прячет, то вновь открывает глазам лучи солнца.

Подали очередную смену блюд, и профессор вспомнил об экспедиции в Латинскую Америку.

– Так что же нашла ваша супруга? – отодвинулся он от стола.

Атлас собрал лоб гармошкой.

– Вот порой думаешь, а нужны ли новые открытия, – произнес он с озабоченным видом, – ведь мы не замечаем даже то, что давно перед глазами!

– И что же это? – полюбопытствовал Забава.

– Да хоть та же Великая пирамида, – Искандер потер переносицу привычным жестом. – Концептуальный кругозор, вектор мысли мастеров подразумевают индустрию и энергетику, а не поклонение царю и богам, – он поморщился, как от кислого. – Но академики стоят на своем, и правды тут не больше, чем в легенде о дочери Хеопса и средней пирамиде, повторять которую не позволяет приличие.

– И кто же тогда это строил?

Атлас сделал знак официанту с кувшином морса.

– Все циклопические сооружения, включая «древнегреческие храмы», – он жестом обозначил кавычки, – созданы во времена, когда, по нашим хронистам, люди охотились на мамонтов и жили в пещерах. Странный зигзаг эволюции, не находите?

– По-вашему, древние египтяне и греки приписали себе чужие заслуги?

– А кто-то отменял тщеславие и гордыню? Фараоны не считали зазорным ставить свой картуш на чужих постройках, достойных их величия, взять хоть Осирион в Абидосе. А что мешало греческому царю, разукрасившему грандиозные руины в новые цвета, отметить их в своей летописи?

– Ничего, – согласился Забава, – если он царь.

– Вот! Еще Вольтер говорил: «Вся древняя история не более чем вымысел, с которым все согласны», – Искандер взял рдеющий бокал на просвет. – У любой цивилизации в крови – преумножать знания и опыт, а налицо мельчание и вырождение. Где мегалитическая кладка, где титанические колонны, как в древнем Гелиополисе? Эпоха высокой классики повисла в воздухе, как недостроенный пролет моста. Или кто-то боится, что, узнав о гигантах, населявших землю, люди начнут верить сказкам и перестанут заниматься делом? Но сказками нас потчуют уже давно…

«А если сейчас все открыть? – подумал профессор. – Чемоданы здесь, показать, начать работать на общество, контур – за…»

– Так, об экспедиции, – сбил его с мысли Атлас, – мы арендовали у «Роскосмоса» спутник и обнаружили в джунглях севернее Мату-Гросу правильный прямоугольный объект. Так вот, Таисия уверена, что это они!

– Кто «они»? – подался вперед Забава.

Вместо ответа собеседник достал знакомый листок и направился к камину, который мог стать еще и отменным акустическим резонатором.

– Жена невольно посвятила свои изыскания нашей фамилии, – Искандер принял позу оратора на агоре. – Я же посвящаю ей эти стихи. «Атланты»! – объявил он и глуховатым голосом начал:

 
Они несут неведомое знамя!
Их гордый, торжествующий оскал,
Сливаясь с блеском панцирей и знаний,
Мерцает на экранах мокрых скал.
 
 
Проходят исполинские фигуры —
За рядом ряд, без званий, без имен,
Маяча невесомостью текстуры
Сквозь толщу незапамятных времен.
 
 
И, занимаясь желтовато-алым,
Сияние разгромленных вершин
Вновь оживает, как всегда бывало,
На лопастях и в соплах их машин.
 
 
Стальное, переливчатое семя
По миру разнесет пунктиры карт,
И, пламя перековывая в племя,
К тольтекам прилетит Кетцалькоатль!
 
 
Пусть головы гигантов Рапа-Нуи
И профили под снегом Кордильер
Расскажут, как во мгле горели струи
Воздухолетных огненных галер!
 
 
Поведают о дерзости порыва,
Поднявшего пучину их грехов
До высоты сиятельного взрыва,
Увитой мириадами стихов,
 
 
Что и теперь, блестя на иглах меха
Космической, холодной тишины,
Питают удивительное эхо
Магической, загадочной страны;
 
 
И то, как из немого антрацита
Вдруг выплывет крутой слепящий бок
Челна, что направляет Аэлита —
Сквозь океаны, к солнцу, на восток!
 

Автор застыл с протянутой к далекой спутнице рукой, и все зааплодировали – и австрийцы, ни слова не понимавшие по-русски, и повара, высыпавшие в зал. Профессор тоже хлопал, радуясь, что новый друг дарит жене стихи. Хотя не мог избавиться от мысли, что они прозвучали и в его честь.

Адамас, не желая отставать от отца, выступил с собственным опусом – о смысле жизни после изгнания из рая. Полина, в свою очередь, продекламировала отрывок из L'Orgie parisienne ou Paris se repeuple Артюра Рембо в оригинале, чем вынудила Забаву прочесть то же в переводе Павла Антокольского – «Парижская оргия, или Париж заселяется вновь». И эта непринужденная стихотворная интерлюдия укрепила союз людей в рыцарском зале новой гармонией. Ведь ничто не одухотворяет так, как это делает искренний лирический обмен.

В антракте застолья все направились к смотровой площадке на крепостной стене. Забава стоял у бруствера, наслаждаясь альпийским пейзажем, когда за его спиной неожиданно запела скрипка. Мелодия началась pianissimo, едва слышно, не заставляя тотчас обернуться, а исподволь обволакивая, как волшебные сумерки или прозрачная невесомая шаль, заботливо накинутая на зябнущие плечи. И по первым же фразам он понял, что это экспромт, а еще через мгновение – что играет Полина.

«Вот этот сюрприз!» – подумал он с удовольствием, подчиняясь объятиям незнакомой мелодии, отпуская себя с нею над горами и лесами – в безоблачную синеву альпийского неба. И с этой высоты его сердцу открылся выгодный вид не только на живописные окрестности, но и на новых друзей.

Когда скрипка умолкла, профессор еще некоторое время стоял с закрытыми глазами. И никто не хлопал, словно ожидая, когда он спустится на землю.

– Не думал, что вы так чудно играете, – Забава подошел, поцеловал руку, сжимавшую смычок.

– О, Полина полна сюрпризов! – во всеуслышание заметил Адамас. – Совсем, как ваши чемоданы, – добавил, понижая голос.

За столом беседа продолжилась, и он снова обратился к профессору:

– И поэзия, и музыка сегодня полноправные члены нашей компании, – заметил с глубокомысленностью взрослого. – А помните, вы сказали, что видимый мир – «проявленная музыка», а невидимый – «музыка, еще клубящаяся в нотах Вселенной»?

– Помню, – улыбнулся Забава. – И хорошо, что запомнили вы.

Адамас учтиво кивнул:

– А где проходит граница между проявленной и непроявленной музыкой?

Профессор тронул сухие губы салфеткой, задумался, как проще ответить на этот непростой вопрос.