Андрей Молчанов
Главное управление
© Андрей Молчанов, текст, 2024
© ООО «Издательство АСТ», оформление, 2024
Часть первая
Глава 1
Очень тяжело, муторно и постыдно просыпаться в утренних сумерках камеры предварительного заключения.
Особенно с похмелья, усиливающего чувство вины как за свой добровольно отравленный организм, так и за пострадавший от твоих раскрепощенных алкоголем поступков общественный порядок.
Ободранная сухость в горле, словно я сжевал рулон наждачной бумаги, сведенный судорогой желудок и глупая моя голова, тяжелая, как пудовая гиря.
Рядом со мной, уткнувшись лицом в обширный, от стены до стены, дощатый настил, этакую общественную кровать на взвод правонарушителей, храпело единственное, слава богу, неизвестное существо. Лохматое, в грязных джинсах и ободранной синтетической куртке. На свешенной с настила ноге неизвестного болтался стоптанный ботинок с прилипшим к подошве окурком, другая нога была нага, даже без носка. И отличала ее грязная мозолистая пятка.
Что же я вчера натворил?
И вспомнилось. Разрозненно, отрывочно, но волосы на голове сразу встали у меня дыбом от этих воспоминаний.
Вчера я стрелял в человека. И не просто стрелял, а стрелял на поражение, в голову, и попал.
А предшествовали меткому выстрелу обстоятельства сугубо житейские, на поводу у которых я легкомысленно пошел. Дернул меня бес поехать на машине к приятелю на день рождения, хотя жил тот в двух километрах от моего дома и я мог к нему вполне протопать пешком или же поймать левака. Ведь знал же, что буду там выпивать! Знал и то, что разойдемся поздно, но хотел, со всеми удобствами усевшись в машинку, тихими переулками дорулить до дома. Вероятно, с какой-нибудь залетной дамой, снятой на празднестве.
Вот и дорулил. До первого перекрестка, где столкнулся с машиной. Как – не помню. Ударил в водительскую дверь. И в звуке удара было что-то жуткое, словно нутром ощутил, как за крашеной жестью и виниловой обивкой хрустнуло что-то живое и беззащитное.
Насчет беззащитности я, правда, ошибся. Из машины, отплевываясь матюгами, степенно извлек свои телеса дядя внушительных габаритов. И хотя был я, увы, пьян, однако уяснил мгновенно и убежденно, что и для дяди трезвость не норма жизни и состояние его сродни моему, словом, того же поля ягодка.
А покуда он, грязно выражаясь, выбирался из своей помятой колымаги, я последовал его примеру, одновременно отзванивая своему ближайшему дружку Юрке Шувалову, милицейскому оперу. Произнес кратко, услышав его сонный голос:
– Попал в аварию в нашем районе, я пьяный, выручай… – И тут же дал отбой, ибо в последующий миг мой нечаянный оппонент достал из-под полы куртки «Макаров» и, разевая пасть, заорал в мой адрес типа: «Стоять, падла!» – наведя ствол на меня.
Я остолбенел на минуту, но тут из «Макарова» хлестнул оранжевый клин огня, и над моей головой, туго уходя в ночное небо, пропела пуля.
Я не знал, что имел в виду этот мужик: то ли напугать меня предупредительным выстрелом, то ли прострелить мне череп, – и среагировал механически. Выхватил из кармана газовый «Кольт», доставшийся мне по случаю, метнулся поближе к противнику и выстрелил практически в упор в его наглую физиономию.
И – обалдел. Ибо физиономия мгновенно превратилась в кровавую маску. Он взвыл, выронил свой «Макаров», обхватил ладонями лицо, а далее, как по мановению волшебной палочки, рядом с нами затормозила милицейская машина, в фиолетовом отсвете мигалок возникла искаженная злобой сиреневая, как у утопленника, морда патрульного, и тут сзади на голову мне словно обрушилась бетонная балка. Ну и все. Тишина и покой. И только сейчас испарившееся в никуда сознание начинает неохотно возвращаться к воспаленным от алкогольных излишеств нейронам, ведущим перекличку и подсчет невосполнимых потерь в своем личном составе.
Но что же случилось? Почему этот мужик умылся кровью от выстрела из газовика? Отлетели фрагменты гильзы? Но не могли они причинить ему такие увечья… Или померещилось мне в ночной темени этакое обилие крови?
Впрочем, ответ на этот вопрос мне, безусловно, прояснят, на гадания можно времени не тратить.
Я горестно вздохнул. Всю жизнь тюряга ходила за мной по пятам, но, чувствуется, теперь зацепила своим когтем прочно, не открутишься.
Впервые я едва не угодил в колонию для малолеток еще в школе, хотя детство мое и юношество были вполне благополучными, как и семья, в которой я вырос, обитавшая в тихом спальном районе Москвы.
В семнадцать лет со мной произошла вопиющая нелепость: возвращаясь после уроков с однокашниками по домам, мы, резвясь и дурачась, хлопая друг друга портфелями и кидаясь снежками, постепенно утрачивали в своих шалостях чувство меры. Удары становились все чувствительнее, а снежки – крепче и злее. Очередной снежный ком болезненно угодил мне в физиономию, и я, в то время перворазрядник по самбо, провел обидчику злую стремительную подсечку, отчего он, поскользнувшись на гололеде, совершил немыслимый пируэт, воткнувшись головой в асфальт. Итог: смещение шейных позвонков, сотрясение мозга, возбуждение уголовного дела влиятельными родственниками пострадавшего и тяжкое его закрытие стараниями моих родителей и баснословными по тем временам деньгами.
Но я навсегда запомнил, когда милицейская машина увозила меня от дома в отделение к дознавателю, свое страшное осознание неотвратимого падения в цепкую, долгую бездну неволи.
Я ежился в холодной тряской клетке, куда, как в душегубку, тянуло серным выхлопом из проржавевшего глушителя, и думал поникло, что вот и окончилась школьная моя безалаберность с родительской заботой, первыми влюбленностями, таинством распития портвейна в подъезде на подоконнике, походами на подпольные рок-концерты и посиделками с дружками и вскоре мне предстоит выживание в безысходной тюремной казарме.
Обошлось. Хотя как сказать? Меня исключили из комсомола, а потому в приемной комиссии института, куда я поступал, сделали все, чтобы завалить меня на экзаменах, а вернее, выставить мне трояки, хотя отвечал я на твердые пятерочки, но экзаменаторы, проникнувшись инструкциями сверху, бесстыдно выводили мне всякий раз удовлетворительно, не более того. Об этих инсинуациях партийно-комсомольского подполья мне проболталась секретарша приемной комиссии, возвращая аттестат.
А тут подоспело мое совершеннолетие, и я ахнуть не успел, как после домашнего блаженства, котлет и салатиков с крабами, уютной кровати и незабвенных подруг угодил на призывной пункт.
То ли я вызывал в военкомате подозрения в своем тайном желании отвертеться от исполнения священного долга, а такое желание у меня определенно имелось, как и знакомый врач, давший мне надежду на откос по медицинским показаниям, но, так или иначе, на следующий день после дня рождения на порог квартиры заявились участковый и лейтенант из военкомата, предписав мне следовать за ними.
Как раз шел призыв, в который я столь трагически вписался.
Я попал в армейские силки, как зазевавшийся суслик в пасть удава. И первое свое пробуждение под казарменным сводом, на верхнем ярусе панцирной койки, за пару минут до подъема, запомнил как самое тягостное из всех своих пробуждений: вот тебе солдатские нары и два бесконечных года неволи и тягот. Безысходных.
Однако то пробуждение в сравнении с сегодняшним – благое событие. Ибо, чувствую, на сей раз двумя годами поражения в правах я не отделаюсь.
Существо на настиле всхрапнуло томительно, после, приподнявшись на локтях, надсадно откашлялось и наконец обернуло ко мне свой лик.
Это был скуластый, патлатый парень лет тридцати, с узким лобиком и тонкими потрескавшимися губами.
Парень обвел бесстрастным взором помещение, в котором находился, равнодушно кивнул мне, ощупал себя деловито – видимо выясняя наличие телесных повреждений, затем осторожно соскреб ногтем с носа коросту засохшей крови и хрипло, как бы для себя, изрек:
– Ну, как всегда. Приплыли. Все понятно. – Прищурился задумчиво, а после обронил в пространство: – Друг, закурить есть?
Я отрицательно покачал головой. Затем сказал:
– У тебя окурок к подошве прилип.
Парень, отчего-то не удосужившись башмак снять, ловко, по-обезьяньи вывернул свою щиколотку обеими руками, будто проводил на ней болевой прием, и отсоединил сплющенный бычок от подошвы.
На отсутствие второго ботинка внимания он не обратил.
Затем, морщась в каком-то раздумье, порылся в кармане куртки и вытащил из него серую замусоленную спичку.
Я не без любопытства наблюдал за его действиями. Передо мной находился, без сомнения, бывалый человек, и его навыки в преддверии моих тюремных перспектив, кто знает, может, и следовало перенять.
Парень внезапно надул пузырем сизую от недельной щетины щеку и резко, как бритвой, мазанул по ней головкой спички.
Спичка загорелась. Я сглотнул слюну от удивления, едва не закашлявшись.
Вскоре в камере поплыл табачный дымок.
– За что устроился? – по-товарищески протягивая мне окурок, вопросил собрат по несчастью.
Я отмахнулся от его любезного предложения. Ответил:
– Ушел в пике, ничего не помню.
– Вот и я тоже, – грустно поведал он. – Жду вспышек памяти или сведений со стороны. Пили у Люськи, да, было… Потом пошел за добавкой. Дальше – короткое замыкание. Но коли нас упекли не в вытрезвуху, а в реальную ментовку, значит, мы втюхались в историю с продолжением.
Дверь камеры отворилась.
– Колокольцев Юрий, на выход…
Я протер слипающиеся глаза. Молоденький, тоненький милицейский сержант, стоящий у входа в камеру, словно перенесся из прошлого, из далекой армейской учебки, и снова вытряхивал меня из сонного забытья в безрадостную действительность: дескать, вставай, новобранец, труба зовет! Да, труба мне. Поскольку не новобранец я, а задержанный и зовет меня следователь.
Видимо, это карма. И на сей раз я и впрямь буду сидеть. И поделом!
Руки за спиной, щербатая плитка милицейского предбанника под ногами, лестница на второй этаж, серые проплешины на истертом паркете, размытое спросонья и с похмелья пространство тесного коридора, наконец, дверь с табличкой.
Ну, держись, дружок.
А вот и дознаватель. Первое впечатление окрыляет. Женщина лет двадцати пяти, личико открытое, симпатичное, свежее, милицейский мундир с капитанскими погонами без складочки, макияж безукоризненный, а какие колени выглядывают из-под юбочки, так славно облегающей безупречный изгиб бедер, какие колени…
А вот колец на ней златых – множество, причем одно со скромным, но явно натуральным бриллиантом. Значит, дорогой следователь, обласканный, цену себе знающий, и уж наверняка не без почитателей прелестей, скрываемых за казенной одежкой… А тут я – с опухшей мордой, с перегаром и с горячим уголовным грехом за спиной. Нет надежд на совместный ужин с этой красавицей, а уж мечтам о прочем и вовсе отбой!
– Колокольцев Юрий Петрович… – констатировал следователь, цепляя небрежно перламутровым ноготком одну за другой лежавшие на столе бумаги, с моей персоной соотнесенные. – Что же вы так… неаккуратно?
– Карма, – сказал я без юмора.
– Твердой поступью идете на серьезный срок, – вполне дружелюбно продолжила она.
Положительные сексуальные эмоции начали стремительно угасать. Теперь мне хотелось одного: припасть к запотевшему бокалу с пивом. Последствия вчерашних возлияний жестко брали свое, свербя в иссохшем нутре и нудной болью распирая череп.
– Итак, все ясно, – продолжила она с терпеливым вздохом. – Забыв, что смесь алкоголя и бензина крайне опасна, и возвращаясь на личном автомобиле домой в нетрезвом состоянии, вы совершили аварию, причинив имущественный ущерб гражданину Серосливову, находящемуся ныне в травматологическом отделении городской больницы за номером тридцать шесть…
– И чего с ним? – бесцеремонно перебил я ее тираду.
– Перелом трех ребер, трещина бедра… И многочисленные глубокие повреждения тканей лица дробовым патроном из незаконного, принадлежащего вам револьвера «Кольт» западногерманского производства.
– Как… дробовым? Это же газовая стрелялка…
– Дробовая и одновременно газовая, – пояснила она покладисто. – Патроны калибра девять миллиметров внешне отличаются лишь материалом гильз. У газового патрона они медные, у дробового – латунные. Уж коли носите ствол, разберитесь, как он стреляет и чем… Кстати, вам действительно не повезло: в барабане боевой патрон был один, остальные – так, для вони… По случаю, чувствую, вам игрушка перепала.
– Но жив, главное, этот-то?..
– Это главное, точно… – Она улыбнулась снисходительно. Губы у нее были сочные, даже припухлые, словно зацелованные, без следа помады, но очерченные самой природой безукоризненно, как рисованные. – Но вот второстепенных элементов набирается столько, что все главное и позитивное они перекрывают с лихвой. Начнем с физиологии…
– Имеете в виду нетрезвое состояние? – заторопился я с оправданиями. – Так я вам по этому поводу тоже деталь вставлю в смысле пояснений… Когда потерпевший из машины выполз, я его очень объективно рассмотрел… И хотя он полученными повреждениями некоторым образом маялся, но я по ста признакам уяснил: человек еще круче меня погулял. Его-то освидетельствовали? Да и ехал он, шляпа, с выключенными габаритами, отчего я его и не углядел в темноте. К тому же нарушение обоюдное…
– Это кто вам сказал? – Пауза. – Я, кстати, с Шуваловом час назад говорила… – Последнюю фразу она произнесла нейтрально, словно бы невзначай обронила. И потупила глазенки свои ясные, с давно изжитой, увы, наивностью. – Как вы ему вчера позвонить-то успели…
Я кивнул потерянно, в который раз с благодарностью вспоминая своего тезку и приятеля еще со школьной поры. Ныне капитан милиции, он служил в каком-то захолустном подразделении в области. Однако многими полезными связями обладал. И, видимо, теперь пытался благодаря им смягчить мою участь.
– Так вот, – продолжила она. – Серосливов был трезв, на то существует медицинский документ. А насчет нарушений… Что вы там про обоюдное? Вы под «кирпич» ехали…
– Никакого отродясь «кирпича» в этой местности не было!.. – возмущенно начал я, но она перебила:
– Висит там «кирпич». Но не висел бы, соглашусь, если бы Серосливов не был заместителем прокурора района. Понял? Теперь въезжай, в какой «кирпич» ты въехал! И кому рожу разворотил из левого ствола! – В голосе милашки в милицейском мундире внезапно прорезались бескомпромиссные служебные интонации.
– И чего будет? – спросил я, преисполняясь беспросветной обреченностью.
– Будет уголовное дело. И подписочка о невыезде… Это Шувалову спасибо скажи. А то бы окунули тебя в камеру по подозрению в покушении… Ну, кое-какие детали насчет подписочки тебе твой друг объяснит…
– Это я понял, – послушно кивнул я.
– И что еще? Договаривайся с потерпевшим, вот.
– А получится договориться?
– Если повезет, – покачала она головой недоверчиво. – Если очень повезет. Но в любом случае это будет… – И с сокрушенным искренним выдохом прибавила: – Ну… очень дорого!
Я подписал необходимые бумажки, забрал документы и деньги, на удивление оставшиеся в сохранности, и вышел из сырого тепла милицейской шарашки в серую промозглость февральского денька. Все вокруг было словно замазано кистью в затхлой известке: и дома, и заснеженные пустыри, и небо, и даже разноцветные машины лились блеклым, как манная каша, потоком в зев магистрального туннеля.
А через считаные минуты я уже сидел за столиком в пивном ресторане и тянул ледяное вожделенное пиво, заедая его колечками кальмаров, запеченных в колючем песочном кляре.
Владела мной тупая усталость и отрешенность, мысли были короткими и редкими, как свиная щетина, и я с огорчением покосился на озарившийся неоновой вспышкой экранчик телефона. Из бездумия моего приятного одиночества меня пытался истребовать некто, наверняка причастный к случившейся накануне беде. Я угадал: звонил спаситель, тезка Шувалов.
– Ну, злодей, отпустили тебя?
– Сказали передать тебе спасибо.
– Передашь. И не только мне, и не только на словах. Чтобы вечером был дома, подъеду.
– Дело серьезное?
– Нерадостное.
Отложив телефон в сторонку, я пригорюнился.
Да, теперь уж точно достала меня тюряга!
Недаром мне говорил один битый мужик в мою бытность работы в артели на золотом прииске: все зэки, как правило, после второй ходки возвращаются в зону. В лучшем случае тень этой зоны всегда висит над ними, и только оплошаешь, накроет она тебя неумолимо. Как коршун зазевавшуюся мышь. Видимо, существует некое притяжение тюрьмы. И возвращаются в нее разно: кто по дурости, кто по недоразумению, а кто уже настолько к зоне привык, что дом она ему родной, а воля – так, сон, а во сне чего не начудишь, чтобы проснуться в безопасности, в родной реальности решеток и двухъярусных коек.
Вот и меня, много раз чудом не срывавшегося за опасный край, три раза пребывавшего под следствием, томило предчувствие: как-нибудь где-нибудь, но не примечу волчьей ямы, свержусь в нее… И молил про себя: не дай Бог!
А он взял да как дал!
Однако на Бога грешить нечего. Наши неудачи нами же и выпестованы.
Обидно другое: сейчас излет бесноватых девяностых, уже порастративших былую лихость, но с явными отголосками прошлых криминальных войн, убийств, грабежей и разбоев, которых успеть бы учесть, не то что раскрыть. И на таком бурном фоне общественной жизни мое отступление от норм закона эпизод в общем-то серенький. Тем более позавчера в нашем же районе в экипаж милицейской машины, пытавшийся задержать нарушителя, тот бросил гранату. И скрылся. А вот мне, голубю мирному, крылышки мигом склеили.
Кто знает, может, гранатометатель этот был обкуренным недоумком и сейчас крестит лоб, недоумевая, как его пронесло легким пухом над милицейской бездной. И может, сидит сейчас в этой же пивнухе, в ус не дует… А вот я попался, и пощады мне никакой. Не угодил я чем-то высшим управляющим иерархам, загнавшим меня по случаю в непролазную колею.
Хорошо, и в самом деле умысел на теракт не шьют, все-таки прокурора покалечил.
За окном пивнухи – то же куцее разнообразие серых тонов, вялое соревнование их ущербных оттенков. Надо бы посмотреть, что с машиной, ведь стоит, брошенная, в злосчастном дворе, того и гляди разграбят. Но на это нет ни сил, ни желания.
Посмотрев на свою физиономию в зеркале милицейского туалета, я понял, что на работу сегодня идти некому, ибо в зеркале показывали ужасы, и лучшее, что можно сделать, – предаться тихому пьянству и размышлениям о грядущей горькой доле. Вернее, как выпутываться из ситуации, чреватой увесистым сроком заточения. Ведь статей целый букет!
Как ни крути, но длительная побывка в колонии за комфортабельную доставку своего туловища из гостей к дому рисовалась мне неотвратимо и убежденно. Как будто из всех дурных предчувствий уже вылепился на тайной кухне судьбы и тут же зачерствел в каменной грозной коросте пудовый кирпич приговора, должный шмякнуться мне на темя. К тому же ясно без подсказок, что срок могут дать по верхнему краю, учитывая прокурорский статус пострадавшего.
Я пребывал в унынии, но никак не в смятении и страхе. Мне даже было по-человечески жаль прокурора, но, с другой стороны, вряд ли ему было жаль меня, а потому на поддержку с его стороны надеяться не приходилось. Единственный выход – откупиться. Но во что будет оценен ущерб? Все мои ценности – квартира и полиграфическая лавочка в полуподвале у метро. Там у меня ксероксы, обслуживающие потребности залетной публики. Лавочка, открытая на паях с партнером Изиком – бакинским пронырой, пытающим счастье в столице, – приносит доход, окупающий мои весьма рядовые потребности, но уж никак не ту взятку, которая покрыла бы отступные следствию и покалеченному законнику. Мир правоохранителей от меня далек, но, по слухам, мыслят там финансовыми категориями, далеко превосходящими мои фантазии. И нейтрализовать дензнаками сегодняшний переплет в состоянии разве владелец какой-нибудь нефтяной скважины. Но те, у кого она есть, передвигаются на персональных машинах и ответственности за случившиеся аварии не несут.
Однако, несмотря на текущий черный момент, кое-что мне придавало хоть вялого, но оптимизма. Во-первых, основной ценностью бытия я полагал свободу и этой ценностью в настоящий момент обладал. Мой жалкий бизнес, мой старенький автомобиль и моя типовая квартирка, похожая на одну из сот в улье города, рассматривались мной как некоторые базовые достижения, но никак не краеугольные камни бытия. Во-вторых, у меня был паспорт с действующей американской визой, и уже завтра я мог прибыть в город Нью-Йорк к постоянно проживающей там маме.
В Америку меня никогда не тянуло, но, если уж выбора не будет, помучаюсь на чужбине, тем более муки такого рода с точки зрения обитателя исправительной колонии увиделись бы верхом блаженства. А как отмаюсь по верхней планке возможного приговора, так и вернусь. Хотя тут не загадаешь, не один годик придется провести в чужедальних пампасах. Наконец, в-третьих. Мой закадычный дружок Юра Шувалов, светлая голова, что-нибудь да придумает. Парень он из среды деревенской, родители его и до сей поры живут в подмосковном селе, а в столицу еще ребенком его забрала на воспитание и иждивение бездетная родная тетка, уговорившая сестру приютить мальчишку у себя в городе. Да и что ему могла дать спивающаяся, с каждым годом пустеющая и в те давние времена деревня?
Недавно тетка отошла в мир иной, и Юрке досталась ее квартира, где он жил, как и я, в условиях холостяцкой вольницы.
Юрка донельзя ушлый и прожженный тип. И, несмотря на то что милиционер, авантюрист и та еще пройда! Помню, еще в сопливые школьные времена то и дело втягивал меня в мелкие, но отчаянные аферы: то в троллейбусах сдачу с платы за проезд собирали – мол, граждане, всю мелочь давайте сюда, мы в кассу гривенник по ошибке зарядили… Ну, с троллейбуса на троллейбус по трешке за вечер набирали. Для двух третьеклассников – богатство! Классе в четвертом продавали поддельные билеты в парк культуры «Сокольники», в пятом – меняли у иностранцев пионерские значки на жвачку и импортные сигареты. Я, собственно, составлял другу компанию, не более того. Нажива меня не интересовала, мошенничество откровенно тяготило, но как не поддаться пламенным убеждениям моего неутомимого в поисках приключений товарища? Натуры, без сомнения, преступной. С другой стороны, бытует утверждение, будто преступник и полицейский – две стороны одной медали. Наверное, так. Вот и занесло прирожденного афериста на службу в милицию. Окончил он престижный юрфак МГУ, но никаких могущественных связей для устройства на теплое местечко к поре распределения не обрел, а потому подался в простые опера. Хотя ныне двоюродный его дядя выбился не куда-нибудь, а в вице-премьеры государства Российского. Правда, с отдаленным по кровному родству племянником не общался и судьбой его не интересовался совершенно.
Пожалуй, Юрка – единственный человек, с кем мне было всегда легко и просто, кто всегда поспешал на подмогу и воспринимал все мои просьбы как личные проблемы. А потому в нынешней ситуации надежды на него я возлагал значительные.
Из пивнухи побрел домой в унылости зимнего московского пейзажа, держась подальше от дороги, подернутой жирной черной пленкой, к конгломерату из химикатов, сажи и грязи. Чистота на улицах Москвы имеет два состояния: либо когда грязь замерзает, либо когда засыхает.
Тусклое небо, тусклые панельные коробки, влажные коряги деревьев, переплетшие ветви словно в замершем соитии, протухший от выхлопов и соленого дворницкого песка снег. Выцветший в тихую убогость мир. Элитная среда московского прозябания, благодать сирости. А вот стальная дверь знакомого полуподвала, бывшей подсобки местного жилуправления. Что ныне за ней – неизвестно и неинтересно, но часть моей жизни за этой дверцей осталась.
Когда-то здесь был подпольный цех, где во времена совдеповского дефицита с двумя бодрыми лоботрясами мы клепали высококачественную бижутерию. Работа была творческой, отчасти даже художественной, с элементом добросовестного копиизма высокохудожественных западных образцов, но окончилась печально: условным сроком за незаконное предпринимательство. Я был на подхвате, а потому получил лишь годик, а затем судимость мне сняли, ибо социализм начал перерождаться в капитализм и данное преступление в прозревшем прогрессивном обществе стало почитаться за праведную норму бытия. Лоботрясы же, ныне уважаемые владельцы сети ювелирных магазинов, угодили на пару лет за решетку. В их новое партнерство мне хода нет, я третий лишний. Впрочем, бедовали они в одной зоне, что способствовало сплочению их дальнейших коммерческих планов.
Накануне вынесения мне приговора умер отец, так что кто с корабля на бал, а кто с суда на похороны. Мама погоревала с годок, а после, будучи женщиной симпатичной и бойкой, познакомилась с заезжим американцем и отправилась ковать свое счастье в город Нью-Йорк. В ту пору кончались смутные восьмидесятые.
После отъезда родительницы в моем распоряжении осталась двухкомнатная квартира, некоторая сумма денег от реализованной криминальной бижутерии, правильная сексуальная ориентация и кучка знакомцев, близких к прежнему бизнесу, что были устремлены на добывание хлеба насущного в точности и сообразности с многочисленными статьями УК. Более того, меня тянули в набирающие силы бандитские группировки, в контрабанду и мошенничества, но я выбрал иной путь: поступил на заочное отделение юридического института по специальности «уголовное право» и устроился работать шестеркой в районный суд.
Покрутившись поблизости от уголовной среды, я уяснил, что она мне абсолютно чужда и инородна. А судимость моя была не более чем роковой нелепостью, превратностью судьбы, зловредным изыском фортуны. Мир жулья и разбойников я попросту презирал. В нем никогда не было созидательности и правды. Зато сколько угодно лжи, подлости и жадности. Всякого рода «понятия», подменявшие «кодекс чести», были смехотворны своей вычурностью и нелепицей по сравнению с тем, на чем они произрастали. Воровское «благородство» и участие к ближнему – то есть к подельнику или сокамернику – всегда держались на выгоде, расчете и в любой момент могли быть вывернуты наизнанку.
В суде я отработал год на медяках зарплаты, а после подался по наущению одного из знакомых матери, бухгалтера крупной золотодобывающей артели, в Сибирь.
Вот там началась жизнь! Меня окружали потрясающие типажи! Все как один стальные мужики с изломанными, удивительными судьбами. Многие умницы и эрудиты. Упертых уголовников среди них не было, но прошедших зону – в изобилии. И жизнь среди них закалила и воспитала меня как самый высший жизненный университет. И пахали мы до седьмых потов, и случалось у нас стычек и приключений без счета, но дружба наша была крепка, а коллектив нерушим. И кто был суетен, вороват или характером жидок, вылетал из него в первую же неделю общей работы и сурового таежного общежития.
Деньги я заработал немалые, но в последующих финансовых кризисах они обратились в прах, а после рассыпалась артель, ибо добывали мы золото, а получали уже никчемные бумажки, потому пришлось возвращаться в Москву.
Институт с грехом пополам я окончил, но после вольных хлебов идти на тягомотную копеечную службу не пожелал. И устроился, дабы присмотреться к окружающей меня жизни, грузчиком в большой продовольственный магазин, поближе к вкусной и здоровой пище. Познакомился с парой девушек, поставил на новые колеса мамины «Жигули», на которых халтурил по настроению, и начал приводить в порядок давно не освеженную ремонтом квартиру. При замене слива кухонной раковины пришлым сантехником обнаружилась трещина в подводящем шланге. За шлангом поехали в магазин.
По пути у ограды детского садика сантехник приметил сиротливо стоящую тумбочку, видимо вынесенную на тротуар за ненадобностью.
– Точь-в-точь как твоя под мойкой, – поглаживая чумазым пальцем дыбившуюся под носом ржавую похмельную щетину, сообщил он. – Но твоя – того, подмокла с полу от перелива, подгнила, покосилась. Давай эту на заднее сиденье… Влезет, точно. Заменим рухлядь на свежак!
Свежак оказался мебелью, вынесенной из здания детского сада с целью перевозки в иное учреждение, и представлял собою социалистическую собственность и несомненную материальную ценность.
Из окон нас заметили какие-то нянечки и даже, как следовало из протокола, криками пытались пресечь наши деяния, но пресек их патруль, встретивший нас на выходе из магазина.
Смех смехом, а статья об открытом хищении (грабеже) госимущества по предварительному сговору группой лиц означала для лиц большую драму. В очередной раз я едва не влился в ряды контингента колонии общего режима, но выручило чудо: дело рассматривалось в суде, где я некогда разносил бумажки, судья меня помнила с положительной стороны, и все вновь обошлось условным сроком, так что со скамьи подсудимых я был опять лояльно выдворен в неверные объятия ее величества Свободы, изменившей мне сегодня уже всерьез и бесповоротно с прокурором Серосливовым…
Ну а далее я открыл полиграфическую лавочку на паях с трудолюбивым кавказским человеком, случайно подвернувшимся мне на жизненном пути.
В последнее время, правда, он донимает меня своей неуемностью, планами по расширению бизнеса, призывами к закупкам новой аппаратуры, съему огромного помещения аж на самом Арбате и прочей деловой активностью. А я, откровенно обленившийся сибарит, чувствую себя гирей на его ногах. Он активен, как скаковой жеребец. Он хочет много денег. Он представитель того племени мусульманских тихих завоевателей, что постепенно и неотвратимо заполоняют не только Москву, но и всю Европу. Они не пьют, они умеют и любят работать, они смело и радостно рождают детей, свою смену (у Изика их уже четверо), они заботятся о детях! – они чтут и кормят родителей, и они в итоге возьмут верх. А вот мы вымирающий вид, деграданты. Лентяи, жулики и краснобаи. Лишенные идеологии, забывшие свои корни, не творцы и не производители, а крохоборы от торговлишки нефтью и лесом, должные стать в ближайшем будущем прослойкой между мусульманами и китайцами. Интересно, кстати, чем руководствовалась моя мама, переезжая на Запад? Насчет большой любви к будущему супругу – это едва ли. Простецким желанием оказаться в благополучной стране с социальными гарантиями? А вот это – бесспорно. Но мне кажется, есть тут и еще один затаенный мотив, причем главный. Ее постоянно и планомерно за ломаный грош использовала и обманывала страна: своими выспренними лживыми лозунгами, уравниловкой, тайной полицейщиной, бездушной властью, чиновной спесью, блатом и кумовством, сгоревшими банковскими вкладами, наконец. И чего она не могла простить стране никогда: канувших в лагерях репрессированных родителей. А когда все поменялось и провозгласили свободу, она посчитала, что все вернется, ибо снесли надстройку, но на прежний фундамент те же кирпичи лягут, и цемент для них замесят по старому рецепту. Так, по крайней мере, выходило из ее разрозненных реплик. И пусть не идея двигала ею, а инстинкт, суть ее переезда была в отрешении именно от темного нутра нашей чванливой и жестокой Российской империи. А вот рафинированный империализм представился и убежищем, и благим горизонтом. И что забавно – со своим трудолюбием, ответственностью, скромными бытовыми пожеланиями и стремлением учиться новому она растворилась в Америке, как сахар в воде. Ее обожал муж, ее окружали новые друзья, она работала бухгалтером в крупной компании, и ей ежегодно повышали зарплату, она в считаные месяцы заговорила на английском, причем благодаря своему музыкальному слуху почти без акцента, она вросла в чужую почву как в родную, словно бы для нее и предназначенную. Но главное и обидное для меня: она не только не хотела навестить Родину, но с искренним ужасом отторгала от себя даже саму идею такого визита. А вот мне, недоумку, возможно, наша страна дураков казалась землей обетованной. И на призывы мамы к воссоединению я реагировал вяло, хотя разок и навестил ее американские пенаты.
