Андрей Лызлов
Скифская история. Издание и исследование А. П. Богданова
Глава 2
Жизнь и мысль
Дворяне Лызловы
Московские дворяне Лызловы особой древностью рода не отличались[143]. В 1680‑х гг., когда Палата родословных дел собирала дворянские «скаски» для составления пяти новых родословных книг (из них была завершена только первая, так называемая Бархатная книга), Лызловы представили родословную, восходящую всего лишь к XVI в., причем ветвь будущего выдающегося историка Андрея Ивановича была младшей в роде[144].
Не располагала семья и значительным богатством. Помимо дворов в Москве Лызловы имели небольшие поместья на порубежных землях, в основном на Перемышльской засеке. Это был чисто служилый род, уповавший более на жалованье, нежели на доходы с земельных владений. Имея в XVII в. относительно невысокие придворные чины жильцов и стряпчих[145], старшие родичи Андрея Ивановича частенько «кормились» на воеводствах – в Старой Русе, Муроме, Можайске, Калуге, Смоленске, Устюге Великом, ведали дозорные засеки, составляли переписные книги и т. п.[146] Разумеется, они были только товарищами, т. е. помощниками более знатных и чиновных воевод (товарищей у воеводы было от одного до трех). Не только система местничества, в значительной мере себя изжившая, но главное – должностные правила Разрядного приказа не позволяли назначать на воеводства или ставить во главе полка лиц чином ниже стольника. Послать на воеводство толкового стряпчего было можно, но… пожаловав ему стольнический чин.
В отличие от многих сородичей, родитель будущего историка Иван Федорович Лызлов сделал весьма успешную карьеру при царском и патриаршем дворах. Начинал он, как все члены фамилии, с малого. В 1636/37 г. разрядные документы фиксируют службу Лызлова в младшем придворном чине жильца. В 1645 г. Иван состоял в свите боярина В.П. Шереметева, сопровождавшего датского королевича Вольдемара при его неудачном сватовстве к царевне Ирине Михайловне. В 1648/49 г., когда он по именной челобитной был переведен в стряпчие, многочисленные Лызловы продолжали служить «царской светлости в передней и в житье», а сам Иван Федорович не имел ни вотчин, ни поместий[147].
42 крепостных двора в Вологодском и Перемышльском уездах, возможно, вкупе с деревенькой в Можайском уезде отмечены за Иваном Лызловым десять лет спустя[148], когда в качестве доверенного лица государя он выполнял задания по линии приказа Тайных дел. Миссии отца историка были трудны, малоприятны и не слишком почетны, но совершенно необходимы в тыловом обеспечении войны с Речью Посполитой (1653–1667), начатой с блеском, а законченной при полном истощении соседних славянских стран.
Россия не дошла до степени развала польского «Потопа» и малороссийской «Руины», однако в борьбе с внутренней смутой выдвигалось тогда не меньше видных деятелей, чем на полях сражений. Будущий канцлер А.Л. Ордин-Нащокин во Пскове и будущий патриарх Никон при подавлении новгородского восстания, еще один будущий канцлер А.С. Матвеев в событиях Медного бунта, двое князей Ф.Ф. Волконских (Меринок и Шериха) при утишении волнений восточных племен от Астрахани до Мензелинска, – успешные карьеры можно насчитать десятками, как и погибельные подвиги, вроде смерти самого славного из военных Римских-Корсаковых в бою с разинцами…
Иван Федорович Лызлов бодро подвизался на той же ниве борьбы с внутренними беспорядками. В 1657/58 г. он сыскивал на Вятке беглых, то есть не явившихся в строй солдат: и неудивительно, учитывая, что именно там правительство Алексея Михайловича держало в мирное время на пашне и промыслах «выборные», то есть отборные солдатские полки, только царем Федором Алексеевичем переведенные под Москву в Бутырки[149]. Как не вспомнить, что и отец А.В. Суворова век спустя отличится и в сыскных делах, и в тыловом обеспечении[150], заложив прочную основу военной карьеры своего хрупкого, болезненного, но гениального сына!
Впрочем, дезертирство и даже бунт служилых по прибору были в России обычным и не самым опасным делом. Главным бичом любого военного начинания было снабжение действующей армии. Довольно вспомнить, как плачевно закончился поход отборного войска М.Б. Шеина под Смоленск в начале 1630‑х, когда немногие спасшиеся от голода и цинги вынуждены были капитулировать перед королем Владиславом, а командующий со товарищи были казнены за «измену». Волокита вкупе с прямым воровством ответственных за снабжение в России во время войны – явление вечное и воистину космическое по своей неодолимости и масштабам.
С 1658 по 1664 г. Иван Лызлов героически выполнял распоряжения приказа Тайных дел по наведению порядка «для хлебных зборов и отпусков и для стругового дела» – то есть накопления, распределения и доставки продовольствия – в прифронтовой полосе: районах Смоленска, Дорогобужа, Брянска и Вязьмы, на крымских «засеках», а в 1662 г. воеводствовал в Юрьеве-Польском. Эти местности, издавна прославленные «шишами» (именуемыми «партизанами», когда они действовали против поляков, и «разбойниками» – коли наоборот), позволяли бессовестным хозяйственникам многое списывать на «бой и грабеж».
Таковой, впрочем, случался и на деле. В 1663/64 г. Приказ Большого дворца поручил И.Ф. Лызлову побывать «в Стародубских селах для розыску мужичья воровства, как хотели убить приказного человека Ивана Веревкина». После этого «розыска» сведения о службе отца историка надолго исчезают. Обнаруживается Иван Федорович только в 1673 г. при межевании земель Троицкого-Сергиева монастыря в Серпейском уезде (длившемся несколько лет), причем в чине патриаршего боярина, с 1674 г. – главы Патриаршего разрядного приказа, ведавшего всеми служилыми людьми московского архипастыря[151].
Государевой службы он, впрочем, не оставлял, и новая тяжелая война – с Турцией и Крымом – призвала Ивана Федоровича на воеводство в важных с точки зрения обороны русских пределов со стороны «Дикого поля» городах Нижнем и Верхнем Ломовых (1678), а затем в Путивле (1679) – центре сосредоточения второй южной армии, действовавшей в Малороссии[152]. Видимо, Лызлов отличился распорядительностью и приглянулся царю Федору Алексеевичу. В 1680 г. он попал в число судей Казанского и Поместного приказов, а в 1683 г. имел уже чин думного дворянина[153]. Попасть в Боярскую думу было высочайшей, но почти недостижимой мечтой московского дворянина, если он не был аристократом. Думными дворянами стали, например, первые русские генералы, создатели новой армии. Таких счастливчиков действительно были единицы.
В биографии И.Ф. Лызлова далеко не все ясно. Очевидно, что его блистательная служебная карьера известна весьма фрагментарно. Еще можно понять, что молодой человек доброй московской фамилии выдвинулся из жильцов в стряпчие, минуя чин дворянина московского. Но исследователи не обнаружили документов и о производстве его в стольники, хотя, минуя эту ступень, он вряд ли мог получить думский чин.
Еще более фрагментарны наши представления о служебной лестнице Ивана Федоровича при патриаршем дворе, где он вдруг очутился боярином. Да и отношения его с патриархом Иоакимом, ярым противником реформ царя Федора, загадочны. С одной стороны, Лызлов покинул Патриарший разрядный приказ и явно выдвигался в администрации реформаторов, с другой – после кончины Ивана Федоровича 17 августа 1684 г. известный злопамятностью патриарх лично отпевал своего боярина в церкви Введения на Хлынове[154].
Очевидно, задача углубленного изучения массы приказной документации, хранящей (даже при потере многих обобщающих служебных документов, вроде боярских книг и списков) детальную информацию о каждом служилом человеке – и администраторе в особенности – станет особенно актуальной после широкого усвоения учеными значения «Скифской истории» А.И. Лызлова. Тогда-то и будут, следует надеяться, написаны интересные исследования об отце и других родственниках выдающегося русского историка.
Недоросль и новик
16 июня 1670 г. царь Алексей Михайлович «пожаловал из недорослей Андрея Иванова сына Лызлова, велел ево написать по жилецкому списку, а на свою государеву службу для ево молодых лет посылать не велел, покаместь он в полковую службу поспеет в указные лета» (№ 1). Е.В. Чистякова в совместной статье с М.П. Лукичевым и отдельной работе[155] предполагает, что поелику служебная карьера начиналась в 15 лет, то и родился Андрей около 1655 г.
На начало действительной службы в 1670 г. указывают, вроде бы, обязательные документы, требовавшиеся при записи в чин. Один из них (№ 2), написанный холопом И.Ф. Лызлова и только заверенный Андреем, гласил, что ни реальных поместий и вотчин, ни даже поместного оклада за новиком нет. Другой (№ 3), повторяя это заверение, описывал Андрея как грозную военную единицу: «На твоей великого государя … службе буду я … на коне, с саблею, в саадаке (лучном приборе. – А. Б.), да конь прост, да три человека з боем» – т. е. три вооруженных военных холопа.
Эти документы датируются сентябрем-октябрем 1670 г. и свидетельствуют, по мнению названных ученых, будто Андрей Лызлов был «уже готов нести военную службу». Но речь шла совсем об ином. «Скаски» при записи в чин лишь подтверждали, что новик материально способен (редко сам, обычно на средства отца) к службе в конном строю Государева двора.
Как воинство, этот Московский полк давно спел лебединую песню под Конотопом (1659). Да в 1670 г. и войны-то не было. Речь шла о записи недоросля в чин с необходимыми сопроводительными документами, подразумевающей отсрочку малолетке от действительной службы. Этот нехитрый прием, хорошо известный ученым по практике XVIII в., почему-то выпадает из нашего восприятия допетровского времени.
Реальное совершеннолетие Андрея Лызлова следует отнести либо к середине 1670‑х гг. – времени пожалования в стряпчие, которое историк даже не запомнил точно (ср. № 9 и 13), либо, вернее, к декабрю 1676 г., когда он был приведен к присяге в Успенском соборе в связи с записью из стряпчих в стольники (№ 4). По крайней мере, 27 декабря Андрей лично присутствовал в Кремле. В последнем случае мы не ошибемся, связав время его зачатия с 1660 г., когда энергичный Федор Иванович бывал дома лишь краткими наездами.
Любопытно, что «скаски» 1670 и 1676 гг. писал все тот же доверенный «человек», т. е. домовой или военный холоп И.Ф. Лызлова Гурий Сафонов сын Третьяков. Самостоятельным поступком выглядит челобитная Андрея Лызлова о назначении его в полк (армию) князя В.В. Голицына в июне 1677 г. (№ 6), после того как будущий историк уже был записан в полк князя Г.Г. Ромодановского. Но и произведенный по этой челобитной перевод, и вся стремительная карьера Андрея от жильца до стольника объясняются, очевидно, влиянием его отца.
Производство в высокий чин в конце 1676 г. и назначение в армию летом 1677 г. надежно свидетельствуют о совершеннолетии Андрея Ивановича. Безусловным критерием перехода из разряда новиков в действительную службу является удовлетворение челобитья Лызлова о верстании поместным окладом (№ 8). 22 февраля 1678 г. он получил оклад в 600 четвертей, что, конечно, не гарантировало получения земли вообще и тем паче в означенном количестве.
За землю российскому дворянству предстояло воевать, а поместный оклад означал, как правило, только обещание доли в грядущем разделе благоприобретенных территорий. Одновременно назначенный Лызлову денежный оклад в 30 рублей в год (чуть выше жалованья квалифицированного подьячего) символизировал устремление самодержавного государства, взяв на себя нагрузку по поддержанию служилых дворян, решительно добиваться решения земельной проблемы. Что и происходило на полях сражений.
За кулисами Чигиринских походов
В свите Голицына
Андрей Иванович вовсе не случайно напрашивался в армию Василия Васильевича Голицына, действовавшую в качестве тылового прикрытия главной ударной армии прославленного полководца Григория Григорьевича Ромодановского. Именно в последней сосредоточились лучшие регулярные войска, туда стремились дворяне, жаждавшие подвигов и славы на полях сражений с отборным турецким воинством Ибрагим-паши по прозвищу Шайтан.
Могучие мировые державы готовились к решающей битве у стен древней крепости Чигирин: центра предавшейся туркам Правобережной Малороссии и ключа к огромным владениям в северо-западном Причерноморье. 20 июня 1677 г., когда Андрей Лызлов уже выехал в Путивль к войску Голицына (в котором, согласно челобитной, собрались «сродичи» юного стольника), Ибрагим-паша двинул свою армию от Дуная.
Шайтан вел в наступление примерно 60 тысяч турок[156], включая 10–15 тысяч янычар и закованную в латы кавалерию спаги в сопровождении 19 тысяч вспомогательных войск молдаван и валахов. Тяжелая артиллерия неприятеля насчитывала 35 пушек (под 20–36 фунтовые ядра) и 80‑фунтовых градобойных мортир. На переправе через Днестр под Тигином с турками соединилась Крымская орда: до 40 тысяч сабель, по обычному преувеличению числа татар. 3 августа 1677 г. враг обложил Чигирин.
Традиционное вооружение стольника, с которым Андрей Лызлов явился в полк, намекало, на что годится 15‑тысячная армия Голицына, окопавшаяся в Путивле. Дворянин выступал в сопровождении двух конных вооруженных слуг и одного обозника с длинной пищалью и бердышом по стрелецкому образцу.
Из своего оружия Андрей первым назвал саадак: лук в налучье и колчан со стрелами – крайне необходимый для парадных выходов. Даже государь, не говоря уже о боярах и драгоценно разодетых членах свиты, – все выступали на публичных торжествах с саадаками, прекрасные образцы коих доселе хранятся в Оружейной палате.
Реальным оружием дворянина Лызлова была сабля и две пары пистолетов: одну носили за кушаком, другую – в седельных кобурах-ольстрах. Большие седельные пистолеты назывались тогда рейтарскими (по калибру они немногим уступали рейтарским карабинам); одними карабинами вооружалась легкая конница – драгуны, а пистолетами, вдобавок к сабле и копейцу, – гусары[157]. Защитное вооружение, обязательное для регулярной дворянской конницы – рейтар и копейщиков – в «скаске» Лызлова не упоминалось, что явно свидетельствовало о принадлежности стольника к парадной свите командующего.
Впрочем, сама армия Голицына ни по численности своей (15.000), ни по составу полков (в основном дворянских рот в драгоценном и ярком, но малополезном в бою убранстве) не могла предназначаться для полевых военных действий. Даже Ромодановский, имевший 32 000 испытанных десятилетиями службы по Белгородскому разряду воинов, а с полками «прибылой рати» В.Д. Долгорукова – 49 000, для решительного сражения располагал примерно 67 % от этого числа. Знавший силу и выучку обновленной армии турок командующий не имел желания подставлять под удар толпы дворянского ополчения с холопами или крестьян, объявленных в военное время солдатами и драгунами и норовивших в любой момент сбежать. Он полагался лишь на проверенные полки пехоты: выборных солдат и московских стрельцов – и кавалерии: рейтар и драгун.
Для юного стольника Лызлова слабость армии Голицына не была очевидна. Всего год назад только что пожалованный царем Федором в бояре князь Голицын с такой же по численности 15‑тысячной армией, плюс 4 полка левобережных казаков, стремительным рейдом на Правобережье взял Чигирин с его турецким гарнизоном и 250 пушками, заставив казаков выдать гетмана-изменника Петра Дорошенко.
Лихие пограничные драгуны полковника Г.И. Косагова, с которыми Голицын совершил смелый рейд в 1676 г., вряд ли произвели бы впечатление на молодого Лызлова по сравнению со сверкающей сталью и драгоценностями армией Голицына 1677 г. Но Косагов со своими молодцами и казаками Серко брал Перекоп, а блестящие дворяне, окружавшие Лызлова в походе 1677 г., не имели опыта боев и побед. Побед от Голицына и не требовалось: Чигирин он взял силой своего ума, заставив казаков выдать и гетмана, и янычар. И в 1677 г. именно он руководил кампанией как старший воевода и мозг, тогда как беспримерно отважный Г.Г. Ромодановский был ударным кулаком[158].
Поражение Шайтана
Стратегический план Москвы был обычен. Туркам была предоставлена возможность обломать зубы и пасть духом, штурмуя Чигирин. Только когда Ибрагим-паша Шайтан увяз под городом и утратил возможность удара по русским пределам, полки Ромодановского и казаки Левобережного гетмана Ивана Самойловича 10 августа сошлись на Артаполате и двинулись к Бужинскому перевозу через Днепр. Шли не спеша. Российская армия отличалась неповоротливостью даже среди тяжеловесных, сложно управляемых и привязанных к магазинам европейских войск того времени.
Слава богу, что к концу столетия наши военные не всегда действовали на авось, полагаясь на помощь пресвятой Богородицы и «твердостоятельность» защитников крепости. Турки, хоть и уступали французам с итальянцами и немцами в теории фортификации, практически были лучшими в мире городоемцами[159]. Чигирин был ими моментально окопан бастионами и траншеями, его каменные укрепления разрушены, артиллерия подавлена, здания разбиты бомбами. Турецкие минеры с изумительным мастерством вели подкопы даже сквозь скалу, на коей высился замок.
Творения заблаговременно направленных в Чигирин инженер-полковников Николая фон Залена и Якова фон Фростена отчасти задержали штурмовые работы турок. Россияне и малороссы, в свою очередь, были непревзойденными мастерами окапываться и делать вылазки. Под командой генерал-майора Афанасия Трауэрнихта они каждый новый штурм встречали на запасных ретраншементах, позади взорванных турками, а новинка тульских заводов – ручные гранаты – производила ужасные опустошения в рядах нападавших, заменяя поврежденные пушки.
Несмотря на «великое утеснение» от турецких бомб, гарнизон торжествовал над турками: за три недели осады Чигиринская крепость «костью им в горле стала». Ибрагим-паша скоро понял, что сражается в основном не с казаками, засевшими в нижнем городе, а с русской гвардией, занимавшей замок. Московские стрельцы и выборные солдаты, числом до 5 тысяч, ходили на вылазки в полной парадной форме, «как на праздник», блистая разноцветными кафтанами и нашивками полков, перевязями-бандалерами для зарядов, начищенными касками и кирасами.
Вскоре Ибрагим-паша встретился с неповиновением войск, стремившихся уклониться от боя с «московитами». 20 августа осаждающие не решились воспрепятствовать подполковнику Фаддею Тумашеву, который с трубным игранием и развернутыми знаменами прошел в Чигирин по мосту через Тясьмин. Он привел 615 белгородских драгун и 800 гетманских сердюков. Спасти турецкую армию от разложения могла битва в чистом поле, где они имели крупный перевес в числе и, за счет крымских татар, в маневренности.
Ромодановский не дал врагу возможности развернуть силы, атаковав сам из на первый взгляд невыгодного, но единственно верного для состава его армии положения. В ночь на 27 августа в том месте Днепра, где высокий западный берег понижался и полуостровами вдавался в воду, четыре наших полка (солдатские Верстова и Воейкова, казачьи Левенеца и Барсука) на барках форсировали реку и отбросили татарский заслон. Последовавшая утром беспорядочная атака турок была отбита сосредоточенным из-за реки огнем 126 полевых пушек и гаубиц Пушкарского полка, гвардейских полков и конной артиллерии драгун.
Лишь к вечеру 27 августа турки смогли организовать серьезную атаку, но наткнулись на трехкилометровую линию укреплений и были отброшены плотным огнем полковой артиллерии и мушкетов выборных солдат дивизии А.А. Шепелева и полка М.О. Кровкова. К началу решительного сражения Ромодановский имел на укрепленном плацдарме 15‑тысячную отборную армию, умело перебросив через Днепр полки Гордона, Гранта, Росворма, кавалерийский корпус полковника Г.И. Косагова и казаков Новицкого (Нежинский, Гадячский и Полтавский полки).
Враг, конечно, не пренебрег возможностью раздавить разделенную рекой армию россиян, отрезав огнем переправу русских подкреплений. Почти сутки соединения армии Ибрагим-паши, подходя к полю сражения в беспорядке, устремлялись в бой. Лишенные возможности атаковать всей массой маленький плацдарм, защитники которого превосходили нападавших выучкой и огневой мощью, турки и татары не имели успеха. Ромодановский сразу по высадке десанта подкрепил мужество ратников оборонительными сооружениями, которые всегда резко повышали стойкость россиян, да и невозможность отступления повышала стойкость полков.
Доблесть турок и татар превзошла все ожидания. Не имея полевой артиллерии и гренадер, они по собственным трупам волна за волной летели на огонь закованных в сталь солдат и рейтар, прикрытых рогатками и защищаемых копейщиками. Конные и пешие россияне стреляли с места, шеренгами, демонстрируя совершенно европейский стандарт боя. Полковые пушки, палившие прямой наводкой из интервалов между батальонами и ротами, страшные гранаты, сыпавшие прямо из пехотных рядов, массированный огонь артиллерии, сведенной в Пушкарский полк, из-за реки – творили чудеса.
Ромодановский сделал все, чтобы показать туркам решительное превосходство новой российской армии. И все же натиск отборных частей веками победоносного, уверенного в своей несокрушимости врага был ужасен. Сама переправа через Днепр стоила россиянам нескольких десятков погибших, а в сражении на плацдарме была потеряна едва ли не половина ударной армии: 2460 человек убитыми и около 5 тысяч ранеными. Битва могла бы закончиться ничьей – то есть стратегически в пользу превосходящих числом осман.
Дело решила не рекомендуемая тактическими канонами XVII–XVIII вв., но применявшаяся талантливыми полководцами вроде шведского короля Густава Адольфа атака холодным оружием, начатая кавалерийским корпусом Г.И. Косагова. Ее успех поддержали остальные сильно поредевшие полки. Мужественный противник был сломлен и отброшен на пять верст, оставив на поле боя 20 тысяч трупов, включая множество турецких офицеров и крымских мурз, ханского сына и сыновей Ибрагим-паши.
В ночь на 29 августа, когда Ромодановский и Самойлович еще не завершили переправу, все морально раздавленное турецко-крымское войско бежало в сторону Бужина, бросая артиллерию, обоз и продовольствие. Преследования не было: лишь конная разведка разбила небольшой арьергардный отряд, пока убеждалась, что неприятель испарился окончательно. С 5 по 10 сентября российская армия простояла под Чигирином, починяя сильно разрушенные укрепления, а затем отправилась на зимние квартиры[160].
Решение об остановке военных действий и окончании кампании принадлежало боярину князю В.В. Голицыну, полки которого, прикрывая тылы главного войска, подошли к переправе через Днепр. Именно ему (несмотря на равный с Ромодановским, но далеко не столь выслуженный чин, много меньший военный опыт и вспомогательный характер его воинства) царем Федором Алексеевичем было повелено писаться первым воеводой всей действующей армии, решать стратегические вопросы и держать связь с Москвой посредством специально учиненной Калужской скорой почты[161].
