Андрей Кузьменков
Двадцать семь. Рассказы о войне

Художник К. Пузанков

© А. Кузьменков

© Ю. Кузьменкова

© К. Пузанков

* * *

Двадцать семь

Фабио пребывал сегодня в особенно приподнятом настроении. Это я понял, едва преступив порог его магазина, куда меня загнал дождик, всё чаще налетавший на Кальяри и напоминавший о скором наступлении осени, скучной и холодной даже на средиземноморье. Собственно говоря, не совсем справедливо было бы назвать «магазином» небольшую лавку, где продавались, главным образом, традиционные сардинские продукты – но это кому как нравится. В российской глубинке на подобных заведениях иногда можно увидеть вывеску «Супермаркет». Но вот трудятся в этих «маркетах» продавцы-«универсалы», к которым и подступиться-то бывает неловко – настолько их вид и само выражение лица свидетельствует о непосильной ноше, тяготившей их бренные плечи. Фабио же я что-то не могу припомнить ни грустным, ни задумчивым. Всегда словоохотливый и приветливый, он даже со случайным посетителем был готов переброситься дружелюбной фразой, обменяться шутливым замечанием. Если же попадался клиент, который проявлял хотя бы малейший интерес к чему-нибудь специфически сардинскому, тогда он мог по полчаса и более рассказывать, показывать и угощать, живо жестикулируя и прибегая к помощи украшавших интерьер магазинчика различной степени аутентичности памятников культурного наследия – особенно когда клиент начинал выказывать явные признаки ступора. Последнее случалось, надо сказать, частенько, что, впрочем, неудивительно, – к Фабио заглядывали, в массе своей, туристы, у которых восприимчивость к усвоению нового материала в отпускной период, как известно, крайне невысока, особенно если речь заходила не о поражающих воображение – древностью, размерами, весом или (что для европейца всегда более понятно) предполагаемой рыночной ценностью – артефактах, а о специфических деталях местного колорита, – неброских и скромных, на первый взгляд, но, безусловно, важных для более глубокого проникновения в сардинскую культуру. В завершение разговора, когда Фабио считал, что некоего межкультурного взаимопонимания всё же удалось достичь, он преподносил клиенту (всегда за счёт заведения, как он уверял, а фактически – за свой) малюсенькую рюмку филуферры, местной виноградной водки, неизменно превосходного качества, словно недвусмысленно намекая: люди, умеющие делать такой напиток, знают цену своим словам и потому не станут распинаться попусту. Откуда он доставал эту филуферру, так и осталось для меня загадкой. Фабио на сей счёт хранил непреклонное молчание, – впрочем, вполне в традициях своих предков, некогда прятавших сей крепкоградусный напиток от местных государевых слуг-ищеек в зарытых в землю бочках и помечавших место схрона железной проволокой; отсюда пошло и название – филу ферру, проволочка железная. И сколь бы немногое ни воспринял клиент из того, о чём так горячо говорил Фабио, решающий аргумент в виде рюмочки филуферры обычно приводил его в столь благодушное расположение духа, что, казалось, дискутировать просто больше не о чем – вся суть сардинского бытия здесь, в этом напитке, надо лишь глубже проникаться им. Возможно, поэтому редко кто ограничивался одной рюмочкой, хотя за все последующие приходилось платить уже из своего кармана. А сегодня Фабио, по какой-то неведомой мне причине, был особенно воодушевлён.

Благодаря энтузиазму Фабио, его любви ко всему, что имело отношение к истории сардов, его традициям мы и подружились. Филуферра, признаюсь, сыграла здесь хоть и не последнюю роль, но и далеко не главную – в Кальяри, есть и другие места, где иностранца, неравнодушного к местному быту и нраву, готовы встретить чуть ли не с распростёртыми объятиями.

– А сыну своему ты рассказываешь о прошлом Сардинии? – спросил я Фабио после того, как были произнесены обязательные слова приветствия, шутки о сардинской погоде и разговор потихоньку сместился в сторону никогда не оставлявших его равнодушным местных реалий. Я почти не знал итальянского, он не особо говорил по-английски, но это совершенно не мешало нашему общению, в процессе которого мы использовали и французские, и испанские слова, а я, если чувства начинали брать верх над рассудком, смело переходил даже на русский. Как он понимал сказанное в таких случаях, так и осталось для меня загадкой.

– Разумеется, – ответил он. – И постоянно езжу с ним по острову. На прошлой неделе мы были в заповеднике в горах, любовались сардинскими лошадками-джара. Знаешь, такими низкорослыми, но очень выносливыми?

– Знаю, конечно. Ну и как? Понравилось ему?

– О, si, si! Я говорил сыну, что в древности сарды были превосходными наездниками и не любили море, хотя когда-то сами приплыли сюда.

– Он поверил?

– Сначала нет. Сказал, что море – наша родная стихия. Но мы отправились в местный музей, посмотрели, каков был быт сардинцев, живших в глубине острова ещё пару веков назад, и, кажется, у него в голове стало что-то происходить.

Тут Фабио широко улыбнулся и сделал несколько лёгких движений рукой вокруг своей густой шевелюры.

– А ты не спросил его, что именно?

– Зачем? Пусть смотрит и сам делает выводы. А если я ему всё расскажу – о чём ему тогда думать?

– Фабио, тебе бы в школе работать, – усмехнулся я.

– Как раз в школе мне и не хотелось бы оказаться. Там всё преподаётся по шаблону, как-то выхолощено. А жизнь становится куда интереснее, когда сам докапываешься до важных вещей.

– А про сардинскую историю в кальярской школе что-нибудь говорят?

– Самые общие слова. Программа итальянская, спущена, похоже, из министерства в Риме, общая для всех. И вывод из неё такой: сарды – древний народ, о котором толком ничего не известно, – тут Фабио рассмеялся. – Ну, понастроили они в древности гигантские нураги, в которых потом жили чуть ли не тысячи лет и которые до сих пор торчат тут и там по всему острову, ковали металл почти для всей тогдашней Европы… Но толком – ничего. А хотелось бы больше нашего, особенного, сардинского.

– Чего же именно?

– Ну, например, что сардинцы даже сейчас – самые хорошие солдаты в Италии. Все ли об этом знают? А ведь даже совсем недавно, в Афганистане, они проявили себя намного лучше не только остальных итальянцев, но и многих союзников по натовской коалиции.

– А ведь Сардиния когда-то воевала и с Россией тоже, – рискнул заметить я, уповая на непредвзятость и широту взглядов Фабио.

– Это всё граф Кавур, – отмахнулся он, нисколько не смутившись. – Хотел заработать себе политический капитал и завладеть всей Ломбардией. А получил себе на шею короля Виктора-Эммануила и революционера Гарибальди. Но сардинцы в Крыму вели себя храбро.

– Да уж, – усмехнулся я, – только, главным образом, по отношению к англичанам и французам, когда наотрез отказывались воевать с русскими и восполнять потери притащивших их туда союзничков.

Реплика была встречена Фабио одобрительным смехом.

– Кстати, один русский офицер в своих мемуарах отметил, что слышал от попавших в плен сардинцев, что их обманом привезли в Крым, обещав сначала поход на Рим, – продолжал я тем временем.

Фабио заметно посерьёзнел.

– Неужели? Никогда этого не знал. Но если оно так, то и впрямь может кое-что объяснять.

– Покопайся в интернете. Жаль, ты по-русски не читаешь. Разве же расскажет штатовский гугл или учебники твоего сына что, например, та война в Крыму выкосила весь цвет английской аристократии и обескровила её армию? Вплоть до Первой мировой в «долину смерти» под Балаклавой приезжали паломники-англичане из высшей знати на могилу лёгкой кавалерии, в которой служили их родные.

– Ну а почему не расскажет? Что тут особенного? – усомнился Фабио.

– Почему? А про Вторую мировую что там говорится? – совсем осмелел я. – Кто, например, по их версии, внёс главный вклад в победу над фашистами?

– Что же тут неясного? – удивился Фабио. – Конечно, американцы и их западные союзники.

– Ну, а Россия, Советский Союз? – продолжал допытываться я. – Какова его-то роль? Что же на Восточном фронте происходило в ту войну?

– Там, конечно, шли какие-то боевые действия, долго шли, – нахмурился Фабио. – Но Германию бы никогда не победили, если бы не было десанта в Нормандии, высадки в Сицилии, битвы при Эль-Аламейне…

– Да неужто? И в каком же году случилась та самая знаменательная высадка в Нормандии? – не удержавшись, съязвил я. – Летом 44-го, когда русские войска уже к границам Германии приближались. Спохватились англичане и американцы, что без них могут всё закончить. Но, правда, великая им благодарность за то, что помогли немцев разбить, за то, что всё ж меньше русских солдат погибло. А вспомни битву под Москвой, вспомни Сталинград – вот ведь где сломали фашистскую машину.

В ответ Фабио лишь многозначительно покачал головой. Затем он наклонился под конторку, за которой мы сидели в продолжение нашего разговора, достал оттуда закупоренную бутылочку филуферры, быстрым проверенным движением сорвал полиэтилен, защищающий горлышко и вытащил пробку.

– Попробуй, что мне сегодня привезли. Такую в обычном магазине не купишь, – сказал он. – За мой счёт, конечно. Сегодня ведь 27-е. А это для меня особое число.

– Почему же? – спросил я.

– Многое с ним связано. Смотри, мой день рождения – 27-го. Нет, не сегодня! – поспешил предупредить мои возможные поздравления и тосты Фабио и продолжал: – Сын родился тоже 27, только другого месяца. Моей жене, когда она вышла за меня, было 27. Мои родители прожили в счастливом браке 27 лет, пока Бог не забрал к себе отца. Даже моя доля в прибыли нашего магазинчика в прошлом году составила 27 тысяч евро, – заразительно расхохотался он. – Вот что такое для меня двадцать семь.

– Фабио, очень рад за тебя, – сказал я, поднимая рюмку. Мы выпили. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль. Я даже не сразу поставил рюмку на конторку.

– А знаешь, Фабио, – медленно, тщательно подбирая слова начал я, – есть ещё одно число из этого ряда. Оно хоть и печальное, но крайне важное для всей нашей планеты. Постарайся запомнить его – двадцать семь миллионов. Вот сколько людей потерял Советский Союз во Второй мировой. И благодаря этой жертве мир уже много лет избавлен от большой войны.

Прозвучало это довольно эмоционально, хотя я максимально стремился к будничности, к простой констатации факта. Я ждал реакции Фабио, но не мог и предположить, что его южный темперамент отреагирует столь бурно. Нет, не во внешних проявлениях. Внешне он выглядел всё таким же уравновешенным и благодушным. И только его смугловатое лицо вдруг побледнело, посуровело и заострилось, так что он вдруг стал чем-то напоминать сардинца-воина с картины позапрошлого века.

– Двадцать семь миллионов? – тихо переспросил он.

– Да, двадцать семь, а, возможно, и больше, – подтвердил я.

– Но это же половина нынешней Италии. Как такое можно вынести? А сколько в России жило тогда?

– В Советском Союзе? Около двухсот миллионов. Нет русской семьи, где кто-нибудь не погиб в ту войну.

– Но это ужасно, просто ужасно, – чуть ли не запричитал Фабио. – Почти каждый седьмой, так ведь? А сколько осталось калеками, не дожили своих лет после ранений… И все они погибли, получается, на фронте?

– Если бы так, Фабио, – покачал головой я. – В боях на фронте пало, судя по данным, которые приводят наши, российские, исследователи этого вопроса шесть-семь миллионов, возможно девять или десять – ничуть не больше, чем потеряли вторгшиеся в Россию немецкие оккупанты и их союзники, хотя западные пропагандисты часто дают совершенно иные цифры. Впрочем, хорошо известно, что на Западе историки со времён Клаузевица любили занижать свои потери и завышать чужие, иногда в разы…

– Хорошо, оставим это на их совести, – нетерпеливо перебил меня Фабио. – Да и на Западе есть разные историки. Скажи мне другое: как же умерли остальные миллионы?

– Это были мирные жители, убитые во время оккупации, ставшие жертвами концлагерей и погибшие военнопленные.

– Но и в России, наверное, умирали взятые в плен немецкие солдаты?

– Да, конечно. Например, большинство пленённых под Сталинградом немцев погибло – но почти все они были в состоянии крайнего истощения или обморожены. И своевременно помочь им всем в тех условиях, сразу после окончания кровопролитнейшей битвы в истории человечества, было просто невозможно. Однако всего за время войны в русский плен попало свыше четырёх миллионов немцев – и из них три с половиной миллиона вернулись домой. А в немецких лагерях были уничтожено свыше трёх миллионов красноармейцев из четырёх с половиной миллионов, взятых в плен. Потери же мирного населения Германии, вызванные военными действиями на её территории, оцениваются вообще лишь в полмиллиона человек…

Я хотел было продолжать, но Фабио жестом остановил меня. Видимо непросто было с ходу переварить такое обилие цифр. Он судорожно сглотнул слюну, и когда заговорил, чувствовалось, что слова даются ему нелегко.

– Но нам… нам об этом никогда ничего не говорили. И моему сыну тоже. Почему?

– А вот в этом Фабио, действительно стоило бы разобраться получше. Думается, что для здравомыслящего человека такая задачка вполне по силам.

Фабио покачал головой и погрузился в глубокую задумчивость, словно пытаясь привести в порядок свои мысли.

Тут надо бы сказать ещё несколько слов о его магазинчике, в чём-то типичном для Сардинии, и, в то же время, отличном от прочих. Он находился недалеко от набережной, в приморском квартале с говорящим названием Марина в старой части города, на пересечении двух узеньких улочек. Одна из них круто сбегала с холма к оживлённой виа Рома, тянущейся вдоль портовой части набережной Кальяри и служившая не только своего рода местной меккой, фокусом обязательного паломничества туристских легионов, прибывающих со всего света, но и пристанищем для всяких странных и экзотических личностей, начиная от цыган и мигрантов-африканцев и заканчивая русскоговорящими попрошайками из бывших советских республик. Другая же улочка находилась не далее чем в трёхстах метрах от виа Рома и шла параллельно ей, но попав туда, могло показаться, что сама атмосфера вокруг вдруг кардинально менялась, становясь тихой, мирной, какой-то патриархальной. Полнотелые бабушки вели вечные разговоры о своём, семейном, худощавые дедки посиживали на скамеечках с трубочками в руках, философским взором пронзая окружающие пространство, молодые – «сардинки», так и тянет сказать – выгуливали своё потомство и обменивались с компаньонками секретами его взращивания. Здесь и дышалось по-иному, свободнее и как-то естественнее, чем на набережной с её крикливой мятущейся толпой. Впрочем, подобное деление сторон жизни и быта на внешнюю, показную и внутреннюю, сокровенную, читателю наверняка приходилось видеть не раз. Увы, это давно стало одной из примет нашего времени.

Магазинчик Фабио располагался как раз на перекрёстке, так что всякий, спускающийся в мир суетный или возвращающийся в мир патриархальный, неизменно наталкивался на него, тем более, что входная дверь открывалась как-то на угол, словно принадлежала сразу обеим улицам. Последнее обстоятельство, помимо всего прочего, словно намекало, что внутри, за этой дверью, может находиться нечто необычайное, загадочное, таинственное и сразу вызывало у туриста острое любопытство – примерно так же на русского человека действует вид красного угла с его святынями.

Но вернёмся к нашему разговору с Фабио. Просидев так, в полной неподвижности, некоторое время, он вдруг тряхнул головой, словно пробуждаясь от дрёмы или наваждения. Затем неспешно окинул взором стеллажи, где висели на вешалках и лежали стопками традиционные сардинские меховые куртки, короткие суконные штаны-брюки рагас, бериты, кажущиеся неуклюжими, а на деле такие удобные на голове, прилавки с тёмно-жёлтыми массивными головками пекорино сарде, твёрдого сыра из овечьего молока, тонкими, словно нотная бумага, листами сухого хлеба карасау, увесистыми пластинками боттарги, высушенной солёной икры кефали, овечьей ветчиной, ароматной и слегка сладковатой на вкус, винами, настойками, мёдом, джемами, соусами и прочими местными яствами. В магазинчике повисла напряжённая тишина. Вот-вот должна была начаться сиеста; в такое время к Фабио заходили разве что туристы, которых в конце ноября, когда сезон на острове уже давно закрыт, по пальцам, кажется, можно было пересчитать. В такую пору любой сардинец готов пофилософствовать на самые отвлечённые темы, – было бы только желание. Но сегодня слишком отвлечённые темы Фабио, видимо, не привлекали. Сохраняя многозначительное молчание, он вытащил пробку из горлышка стоявшей рядом с нами бутылки филуферры и вновь наполнил наши рюмки. Затем торжественно поднял свою.

– Давай почтим память двадцати семи миллионов, погибших в той войне и подаривших мне и моей семье возможность радоваться друг другу – и дарам нашего счастливого острова.

Он сделал неторопливый и широкий жест рукой, словно приглашая в немые свидетели сардинские природные стихии и производимую ими благословенную продукцию. Мы выпили молча, по-русски, не закусывая.