Андрей Кузьменков
27. БУМЕРАНГ. Рассказы о мире и войне

Полная версия

* * *

© А. П. Кузьменков, 2023

© Ю. Б. Кузьменкова, 2023

© K. B. Пузанков, 2023

© Издательство «Известия», 2023

* * *

Героям прошлого и созидателям будущего…

27
Рассказы о войне

27

Фабио пребывал сегодня в особенно приподнятом настроении. Это я понял, едва преступив порог его магазинчика, куда меня загнал дождик, всё чаще налетавший на Кальяри и напоминавший о скором наступлении зимы, скучной и холодной даже на Средиземноморье.

Собственно говоря, не совсем справедливо было называть «магазином» крошечную лавку, где продавались главным образом традиционные сардинские продукты – но это кому как нравится. В российской глубинке на подобных заведениях можно иной раз увидеть вывеску «Супермаркет». Вот только трудятся в этих «маркетах» такие продавцы-«универсалы», к которым и подступиться-то бывает неловко – настолько их вид и само выражение лица говорит о непосильной ноше, которую они тянут.

Фабио, напротив, невозможно было представить себе ни мрачным, ни угрюмым. Всегда словоохотливый и приветливый, он даже со случайным посетителем мог переброситься дружелюбной фразой, обменяться шутливым замечанием. Если же клиент проявлял хотя бы малейший интерес к чему-нибудь специфически сардинскому Фабио буквально преображался. В таких случаях он был готов, не считаясь со временем, рассказывать, показывать и угощать, при этом оживлённо жестикулируя и апеллируя к украшавшим интерьер лавки памятникам местного культурного наследия.

Неудивительно, что очень скоро клиент начинал выказывать явные признаки ступора – к Фабио заглядывали в основном туристы, у которых восприимчивость к усвоению нового материала в отпускной период, как известно, крайне невысока. Да и та сводится преимущественно к коллекционированию сведений о древности, размерах, весе или, что для европейца всегда более понятно, предполагаемой рыночной стоимости. Что уж тут говорить о вещах, возможно, не столь впечатляюще ошеломляющих, зато несравненно более важных для знакомства с сардинской культурой.

Верно оценив состояние своего слушателя, Фабио преподносил ему (всегда за счёт заведения, как он уверял, а фактически – за свой) малюсенькую рюмку филуферры, местной виноградной водки, в сравнении с которой содержимое продававшихся в «настоящих» супермаркетах бутылок с похожим названием казалось дешёвой подделкой. Этим он словно недвусмысленно намекал: люди, умеющие делать продукт такого качества, знают цену своим словам и не станут распинаться попусту. Фабио никогда не говорил, где доставал эту филуферру, словно беря в пример тех сардинских крестьян, что некогда прятали её от полиции в зарытых в землю бочках и помечали место схрона железной проволокой (откуда, собственно, пошло и название «филу ферру» – «проволочка железная»). И пусть клиент немногое воcпринял из разговора о местной культуре, решающего аргумента в виде рюмочки «филуферры от Фабио» обычно хватало, чтобы привести его в весьма благодушное расположение духа и привнести в общение нотку философской созерцательности. В самом деле, о чём ещё говорить, если самые сокровенные глубины сардинского бытия, казалось, приоткрывались благодаря этому напитку? Возможно, поэтому редко кто ограничивался одной рюмочкой, хотя за следующие приходилось платить уже из своего кармана.

Благодаря неиссякаемому энтузиазму Фабио, его любви ко всему, что имело отношение к истории сардов, их традициям, мы и подружились. Филуферра, признаюсь, сыграла здесь хоть и не последнюю роль, но далеко не главную: сардинцы не зря славятся гостеприимством, а уж иностранца, искренне неравнодушного к местной старине, готовы принять почти как члена семьи – пускай и в статусе блудного – и, само собой, угостить филуферрой…

Сегодня Фабио по какой-то неведомой мне причине был особенно воодушевлён.

Мы обменялись приветствиями, пошутили о погоде и сравнили её с московской, справились о самочувствии близких, и разговор перешёл, как обычно, на сардинские реалии. Я почти не знал итальянского, он не особенно говорил по-английски, но это совершенно не мешало нашему общению. Мы использовали и французские, и испанские слова, а я, если чувства начинали брать верх над рассудком, смело переходил на русский. Каким образом он умудрялся в таких случаях понимать смысл сказанного, так и осталось для меня загадкой.

– А твоему сыну интересны рассказы о прошлом Сардинии? – поинтересовался я у Фабио.

– О, да, – кивнул он. – И он с удовольствием ездит со мной по острову когда у него бывает такая возможность. А как ты понимаешь, каждая моя поездка – это, помимо прочего, всегда соприкосновение с прошлым, – красноречивым жестом он указал на полки с товарами. – Недавно, кстати, мы были в горах, в заповеднике, где живут сардинские лошадки джара, низкорослые, но очень выносливые. Знаешь таких?

– Конечно, знаю. Ну и как? Понравилось ему?

– О, si, si^[1]! Я говорил сыну, что в древности сарды были превосходными наездниками и не любили море, хотя когда-то сами приплыли сюда.

– Он поверил?

– Сначала нет. Сказал, что море – наша родная стихия. Что ж, ему уже двенадцать, и в школе он чего только не наслушался. Но мы отправились в местный музей, посмотрели, как жили сардинцы в глубине острова ещё пару веков назад, и, кажется, у него в голове стало что-то происходить.

Тут Фабио широко улыбнулся и сделал несколько лёгких движений рукой вокруг своей густой шевелюры.

– А ты не спросил его, что именно?

– Зачем? Пусть смотрит и сам делает выводы. А если я ему всё расскажу – о чём ему тогда думать?

– Фабио, тебе бы в школе работать, – усмехнулся я.

– О нет, только не в школе. Там всё преподаётся както выхолощено, слишком скучно и упрощённо. Куда интереснее самому докапываться до важных вещей. Тогда многое вокруг видишь совсем в ином свете.

– А что про сардинскую историю в школе говорят?

– Самые общие слова. Программа итальянская, спущена, похоже, из министерства в Риме, одна для всех.

И вывод из неё такой: сарды – древний народ, о котором толком ничего не известно, – тут Фабио рассмеялся. – Понастроили они в древности гигантских нурагов, в которых потом жили чуть ли не тысячи лет и которые до сих пор торчат тут и там по всему острову, ковали металл почти для всей тогдашней Европы… Но толком – ничего. А хотелось бы побольше нашего, особенного, сардского.

– Чего же именно?

– Много чего… – задумчиво произнёс Фабио. – Простой факт: сардинцы считаются лучшими солдатами в Италии. Откуда у них это? И многие ли об этом знают?

– А ведь Сардиния когда-то воевала и с Россией тоже, – рискнул заметить я, уповая на непредвзятость и широту взглядов Фабио.

– Это всё граф Кавур, – отмахнулся он, нисколько не смутившись. – Хотел заработать себе политический капитал и завладеть всей Ломбардией. А получил себе на шею короля Виктора Эммануила и революционера Гарибальди. Но сардинцы в Крыму вели себя храбро.

– Да уж, – усмехнулся я. – Правда, главным образом по отношению к англичанам и французам, когда наотрез отказывались воевать с русскими.

Реплика была встречена Фабио одобрительным смехом.

– Кстати, один русский офицер в своих мемуарах отметил, что некоторые попавшие в плен сардинцы возмущались тем, что их обманули, отправив в Крым. Им, оказывается, был обещан поход на Рим! – продолжал я.

– Неужели? – искренне удивился Фабио. – Впервые слышу. Но если это так, то и впрямь кое-что объясняет.

– Покопайся в интернете. Жаль, ты по-русски не читаешь. Разве же расскажет штатовский гугл или учебники твоего сына что, например, та война в Крыму выкосила весь цвет английской аристократии и обескровила её армию? Вплоть до Первой мировой паломники-англичане из высшей знати посещали «долину смерти» под Балаклавой, ставшей могилой элитной лёгкой кавалерии, в которой когда-то служили их родные.

– Почему же не расскажет? Что тут особенного? – усомнился Фабио.

– Особенного? А про Вторую мировую что там говорится? – совсем осмелел я. – К примеру, кто, по их версии, внёс главный вклад в победу над фашистами?

– Что же тут неясного? – удивился Фабио. – Конечно, американцы и их европейские союзники.

– Ну, а Россия, Советский Союз? – продолжал допытываться я. – Какова его-то роль? Что же на Восточном фронте происходило в ту войну?

– Там, конечно, шли какие-то боевые действия, долго шли, – нахмурился Фабио. – Но Германию бы никогда не победили, если бы не было десанта в Нормандии, высадки в Сицилии, битвы при Эль-Аламейне…

– Неужели? – воскликнул я и, не удержавшись, съязвил: – В каком же году случилась та самая знаменательная высадка в Нормандии? Летом 44-го, когда русские войска уже к границам Германии приближались. Спохватились американцы, что без них может всё закончиться. А битва под Москвой, Сталинград, Курская дуга – вот где сломали фашистскую машину. Но, правда, низкий поклон союзникам за их помощь, за то, что благодаря ей меньше русских солдат погибло.

В ответ Фабио лишь многозначительно покачал головой. Затем он наклонился под конторку, за которой мы сидели, достал оттуда закупоренную бутылочку филуферры, быстрым проверенным движением сорвал полиэтилен, защищающий горлышко, и вытащил пробку.

– Попробуй, что мне сегодня привезли. Такую в городе не купишь, – сказал он. – За мой счёт, конечно. Сегодня ведь 27-е. А это для меня особое число.

– Почему же? – спросил я.

– Многое с ним связано. Смотри, мой день рождения – 27-го. Нет, не этого месяца! – Поспешил предупредить мои возможные поздравления и тосты Фабио, заметивший, как мой взгляд остановился на висевшем на стене календаре с выделенной красным квадратиком сегодняшней датой – 27 ноября – и продолжал: – Сын родился тоже 27-го, и тоже другого месяца. Моей жене, когда она вышла за меня, было 27. Мои родители прожили в счастливом браке 27 лет, пока Бог не забрал к себе отца. А ещё моя доля в прибыли нашего магазина в прошлом году составила 27 тысяч евро, – заразительно расхохотался он. – Вот что такое для меня двадцать семь.

– Фабио, очень рад за тебя, – сказал я, поднимая рюмку.

Мы выпили. И тут мне в голову пришла неожиданная мысль. Я даже не сразу поставил рюмку на конторку.

– А знаешь, Фабио, – медленно, тщательно подбирая слова, начал я, – есть ещё одно число из этого ряда. Оно хоть и печальное, но крайне важное для всей нашей планеты. Постарайся запомнить его – двадцать семь миллионов. Вот сколько человек потерял Советский Союз во Второй мировой. И благодаря этой жертве мир уже много лет избавлен от большой войны.

Прозвучало это довольно эмоционально, хотя я изо всех сил стремился к максимальной будничности, к простой констатации факта. Я ждал реакции Фабио, но не мог и предположить, что его южный темперамент отреагирует столь бурно. Нет, не во внешних проявлениях. Внешне он выглядел всё таким же уравновешенным и благодушным. И только его смугловатое лицо вдруг побледнело, посуровело и заострилось, так что он вдруг стал чем-то напоминать сардинца-воина с картины позапрошлого века.

– Двадцать семь миллионов? – тихо переспросил он.

– Да, двадцать семь, а, возможно, и больше, – подтвердил я.

– Но это же почти половина нынешней Италии. Как такое можно вынести? А сколько в России жило тогда?

– В Советском Союзе? Около двухсот миллионов. Нет семьи, где кто-нибудь не погиб в ту войну.

– Но это ужасно, просто ужасно, – чуть ли не запричитал Фабио. – Почти каждый седьмой, так ведь? А сколько остались калеками, не дожили своих лет после ранений… И все они погибли, получается, на фронте?

– Если бы так, Фабио, – покачал головой я. – В боях на фронте пало, судя по данным, которые приводят российские исследователи, шесть-семь миллионов, возможно восемь или девять. Это примерно столько же – возможно, несколько больше – чем потеряли вторгшиеся в Россию немецкие оккупанты и их сателлиты, хотя западные пропагандисты часто дают совершенно иные цифры. Впрочем, хорошо известно, что на Западе историки со времён Клаузевица любили занижать свои потери и завышать чужие, иногда в разы…

– Хорошо, оставим это на их совести, – перебил меня Фабио. – Да и на Западе есть разные историки. Не будем сейчас это обсуждать, – нетерпеливо продолжал он. – Лучше скажи мне: как умерли остальные миллионы?

– Это были мирные жители, убитые во время оккупации, ставшие жертвами концлагерей и погибшие военнопленные.

– Но и в России, наверное, умирали взятые в плен немецкие солдаты?

– Да, конечно. Например, большинство пленённых под Сталинградом немцев погибло – но почти все они были в состоянии крайнего истощения или обморожены. И своевременно помочь им всем в тех условиях, сразу после окончания кровопролитнейшей битвы в истории человечества, было просто невозможно. Однако всего за время войны в русский плен попало свыше четырёх миллионов немцев – и из них три с половиной миллиона вернулись домой. А в немецких лагерях были уничтожены свыше трёх миллионов красноармейцев из четырёх с половиной миллионов, взятых в плен. Потери же мирного населения Германии, вызванные военными действиями на её территории, оцениваются в полмиллиона человек, не более…

Я хотел было продолжать, но Фабио жестом остановил меня. Видимо, непросто было с ходу переварить такое обилие цифр. Он судорожно глотнул, словно у него в горле застрял комок, и когда заговорил, чувствовалось, что слова даются ему нелегко.

– Но нам… нам об этом никогда ничего не говорили. И моему сыну тоже. Почему?

– А вот в этом, Фабио, стоило бы разобраться получше. Думается, что для здравомыслящего человека такая задачка вполне по силам.

Фабио покачал головой и погрузился в глубокую задумчивость, словно пытаясь привести в порядок свои мысли.

Тут надо бы сказать ещё несколько слов о его магазинчике, в чём-то типичном для Сардинии и в то же время отличном от прочих. Он находился недалеко от набережной, в приморском квартале с говорящим названием Марина в старой части города, на пересечении двух узеньких улочек. Одна из них круто сбегала с холма к вечно оживлённой виа Рома, тянущейся вдоль портовой части набережной Кальяри и служившей своего рода местной меккой, центром обязательного паломничества туристских легионов. Другая же улочка находилась не далее чем в трёхстах метрах от виа Рома и шла параллельно ей, но попав туда, могло показаться, что сама атмосфера вокруг вдруг разительно менялась, становилась тихой, мирной, какой-то патриархальной. Полнотелые бабушки вели вечные разговоры о своём, семейном, худощавые дедки посиживали на скамеечках с трубочками в руках, философски посматривая по сторонам, молодые – так и хочется сказать «сардинки» – выгуливали своё потомство и обменивались с компаньонками секретами его взращивания. Здесь и дышалось по-иному, свободнее и как-то естественнее, чем на набережной с её крикливой мятущейся толпой. Впрочем, подобное деление сторон жизни и быта на внешнюю, показную, и внутреннюю, сокровенную, читателю наверняка приходилось видеть не раз. Увы, это давно стало одной из примет нашего времени.

Магазинчик Фабио располагался как раз на перекрёстке, так что всякий, спускающийся в мир суетный или возвращающийся в мир патриархальный, неизменно наталкивался на неё, тем более что входная дверь открывалась как-то на угол, словно принадлежала сразу обеим улицам. Последнее обстоятельство, помимо всего прочего, словно намекало, что внутри, за этой дверью, может находиться нечто необычайное, загадочное, таинственное, и сразу вызывало у туриста острое любопытство – примерно так же на русского человека действует вид красного угла с его святынями.

Но вернёмся к нашему разговору с Фабио. Просидев в полной неподвижности некоторое время, он вдруг тряхнул головой, словно пробуждаясь от оцепенения. Затем неспешно окинул взором стеллажи, где висели на вешалках и лежали стопками традиционные сардинские меховые куртки, короткие суконные штаны-брюки рагас, бериты, кажущиеся неуклюжими, но такие удобные на голове; прилавки с тёмно-жёлтыми массивными головками пекорино сардо, твёрдого сыра из овечьего молока, тонкими, словно нотная бумага, листами сухого хлеба карасау, увесистыми пластинками боттарги, высушенной солёной икрой кефали, овечьей ветчиной, ароматной и слегка сладковатой на вкус, винами, настойками, мёдом, джемами, соусами и прочими местными яствами.

О каждом – или почти каждом – товаре у Фабио был наготове рассказ, а то и целое повествование, не менее захватывающее, чем история с филуферрой. Но сейчас в магазине повисла напряжённая тишина. Вот-вот должна была начаться сиеста; в такое время к Фабио заходили разве что туристы, которых в конце ноября, когда сезон на острове уже давно закрыт, можно, кажется, по пальцам пересчитать. В такую пору любой сардинец готов порассуждать на самые отвлечённые темы. Но сейчас отвлечённые темы Фабио, видимо, не занимали. Сохраняя многозначительное молчание, он вытащил пробку из горлышка стоявшей рядом с нами бутылки филуферры и вновь наполнил наши рюмки. Затем торжественно поднял свою.

– Давай почтим память двадцати семи миллионов, погибших в той войне и подаривших мне и моей семье возможность радоваться друг другу – и дарам нашего счастливого острова.

Он сделал неторопливый и широкий жест рукой, словно приглашая в свидетели природные стихии Сардинии и производимую ими благословенную продукцию. Мы выпили молча, по-русски, не закусывая.

Гром за горизонтом

«В ночь на 8 июня группа немецких самолётов пыталась совершить налёт на Горький.

На подступах к городу вражеские самолёты были рассеяны нашей истребительной авиацией…»

Газета «Горьковская коммуна», 9 июня 1943 г.

Новость, как обычно, притащил Мишка, наш актёрсочинитель. Почему его так прозвали? Потому что порисоваться горазд. И стоило хорошенько поразмыслить, прежде чем всерьёз принимать сбивчивые взволнованные слова, которыми он в спешке словно кидался в нас.

И разве впервой его байки оказывались на поверку полной белибердой? Вспомнить хотя бы случай, когда волк якобы задрал овцу в колхозном стаде и принёс к нему на огород. «Волк овцу приволок, волк… овцу… приволк!» – завывал он тогда во всю глотку, путая слова. И с какой же прытью мы рванули! И бежать-то далеко, на самый край деревни, через косогор, на Никольский холм, самое высокое место в округе, где, рассказывают, в стародавние времена то ли монастырь был, то ли церковь стояла. Оттуда и до лесной опушки рукой подать. Алеc – кладезь чудес, как у нас деревенские говорят. Там чего только не случается. Да и то сказать – бывалоча, волки чуть не к самому Мишкиному дому подходили – по следам определяли. Этих серых разбойников в наших краях хватает, и потрава от них каждый год. То скотинку утянут из стада, а то и собачку неосторожную прихватят. Живётся им вольготно: окрест деревни леса стеной стоят на двадцать километров, а где и на все тридцать. Правда, нам бы сообразить, что волки промышляли возле деревни глухой зимой, в самые лютые морозы, когда у них, видно, с едой было совсем туго. А тут-то – Петровки на носу, самая сушь-жара. В такую пору волк от людей, как от огня, шарахается. Но кто ж об этом вспомнил, слушая Мишкины причитания?

Но с другой стороны, если только представить, что история с овцой взаправду случилась – забрали бы его родителей органы, ох, забрали бы. И чем бы ещё дело кончилось – бабушка ни надвое, ни натрое не сказала бы. Уж если соседскому дяде Васе за подобранные на колхозном поле колоски – для деток подобранные, на давно скошенном поле – семь лет тюрьмы присудили, на сколько упекли бы за овцу? Доказывай потом, что это волчьих зубов дело. И ведь не докажешь. В органах разговор короткий. На твоём участке нашли колхозное добро – значит, ты и виноват.

И был бы Миша мальцом несмышлёным – так нет. Школу-десятилетку в этом году заканчивает! Нет, не желает, никак не желает он взрослеть. И потому никто из нас поначалу не поверил, когда он принялся рассказывать, что вчера и позавчера вечером поднимался на Никольский холм и оба раза слышал вдали странный гул, похожий на затяжные раскаты далёкого грома.

– Ты скажи лучше, что грозу видел, – язвительно поддела его смешливая Люда и сама же засмеялась. – Скажи, когда грозу больше любишь: в начале мая или июня? Помнишь, стих учили, а ты всё никак запомнить не мог, – со смехом продолжала она.

– Грозу или нет – не знаю, – совершенно серьёзно ответил Миша, ничуть не обескураженный. – Но что-то завывало там, в небе, это точно. Противно так завывало, аж жутко стало в какой-то момент.

– А тебе, случайно, папаня по уху в тот самый момент не вмазал? Потому что ты, вместо того чтобы к экзаменам готовиться, по косогору шаманаешься? – в тон Люде подхватил Витя. – Если так, то не дивись.

– Да ну вас… Вот Фомы неверующие! – отмахнулся Миша. – Хотите, сходим сегодня на косогор, послушаем. Сами тогда убедитесь.

– Да туда топать больше получаса, и ещё обратно столько ж, – пробурчал обычно молчаливый Федя. – Придём, совсем темень будет, а у меня задание от мамки – картошку окучить. Эх, сварить бы молоденькой-то сейчас, да с сольцой, ох и вкуснота была б…

– Хорош болтать, – довольно резко перебил его Витя. – Тебе бы всё про еду… А так слова не вытянешь.

– Да уж это точно, но перекусить бы всё одно не помешало, – задумчиво протянул Егор. – Может, у кого найдётся? С утра не емши…

Люда молча запустила руку куда-то в складки своей широкой юбки и извлекла пригоршню тыквенных семечек.

– Бери, с прошлогоднего огорода, свеженькие, – шутливо улыбнулась она. – Да не всё тебе одному. Дай и остальным потешиться.

– Спасибо, – только и буркнул Егор, набрасываясь на угощение.

На некоторое время установилась тишина, нарушаемая лишь похрустыванием семечек да смачным сплёвыванием – читателю, надеюсь, доводилось лузгать семечки, и все нюансы процесса, думается, ему хорошо знакомы из непосредственного опыта.

– Может, всё-таки сходить на косогор, – неожиданно сказала прежде молчавшая Нина. – Вдруг Миша прав?

– Любопытной Варварой хочешь побыть, Нин? – возразил Витя и собирался добавить что-нибудь ещё, ядовитое, но его неожиданно перебил Фёдор:

– А что, давайте смотаемся. Не так уж и далёко. Если ничего не увидим – до самой темени, сдаётся, успеем вернуться. Вечера нынче долгие, я и с картошкой управлюсь.

«Да, пошли», «Что уж там, чай не десять вёрст», «Ох, Михайла, держись, если наплёл», – раздались добродушные реплики, и все мы двинулись самым коротким путём, на край деревни, к Мишиному дому, а затем по косогору к Никольскому холму.

Солнце, неспешно скользившее за горизонт, слегка подсвечивало поднимавшуюся с полей и лугов дымку, уже густо лежавшую в низинах, но почти незаметную в белёсом небе. Долгое время мы шли молча.

– Интересно, призовут нас сразу после выпускных или нет? – задумчиво произнёс кто-то из ребят.

– По мне, так поскорее бы, – отозвался Егор. – Будет кому письма писать, – шутливо толкнул он локтем в задумчивости шагавшую рядом с ним Любу.

– Ой, не смеши! – от неожиданности зарделась она. – И что ж ты напишешь с фронта? «Я – герой, врага валю одной ногой», и всё эдакое, да? – И, пытаясь скрыть смущение, снова залилась смехом.

– Ну, уж мы найдём, что написать, – загадочно сказал Егор и замолчал, не меньше её смущённый.

– А немцы-то, говорят, опять на Москву метят, – задумчиво проговорил Федя.

– Значит, скоро вспять побегут, непременно побегут, – обрадовался смене темы Егор. – Если уж в сорок первом драпали, то теперь, после Сталинграда, пощады им и вовсе не видать. Сами знаете, каково медведю из берлоги вылезать – и неохота, и лень, да и пригрелся вроде, – усмехнулся он и продолжал: Но аще вылез – спасайся, кто бегать горазд. Так и мы, сидим каждый возле своей печки да про своё житьё-бытьё толкуем, нас не трогают – и мы никого не донимаем. Но если нас разозлить насерьёз, да ещё собрать всем миром – тут уж никакая сила нашего брата не своротит.

– Эк толкуешь, прямо училка на классном собрании, – усмехнулась Нина.

– Да это мой дед так гуторит, – сказал Егор. – Наслушался, должно быть, радио. Хотя, по мне, не так уж он и неправ. Не зря ж в германскую с немцем бился.

– Прав, это точно, – поддакнул Федя и вновь погрузился в молчание.

– Он ещё говорит, что если б нам в ту войну дали оружие получше, в Берлине были б, это точно. А вот не добили их тогда – они и полезли сызнова.

– Твоего бы деда к нам на уроки истории, вот бы уж где ему досталось, – усмехнулся Витя.

– Ему и так досталось, – не отступал Егор. – Пришёл с германской контуженый, полуслепой – а ему потом и выдали в нашем же сельсовете: ты, мол, империалистов защищал, против братьев-рабочих немецких воевал, скажи спасибо, что терпим тебя здесь, и то только из-за твоей немощи да возраста. А ведь он простым солдатом был – куда скажут, туда и иди, в того и стреляй. И попробуй откажись.

– Многие, однако, отказывались, особенно после революции, – вступил в разговор Миша. – Мой дядя Пётр братался, говорят, с немцами, потом в партию на фронте вступил.

– Как с такими можно брататься! – неожиданно возмутился Федя. – Вот мой дед в плену у немца два года сидел. Знали бы вы, что они вытворяли, как издевались над пленными, особенно русскими. Он на хуторе работал, на хозяина; с утра до вечера работал, а ему больше полбуханки хлеба в сутки не давали. И чтобы ноги с голоду не протянуть, знаете, что он делал? Когда его посылали коров доить, он набирал солдатскую флягу молока и зарывал в коровнике в навоз. А ночью приходил за этой флягой. Только так и выжил. А многих пленных ещё и на фронт посылали, окопы немцам рыть. Это против своих, значит. Тех, кто отказывался – сразу к стенке. И скольких так постреляли…

– Вот проняло-то Федьку, – улыбнулся Егор. – Мой дед тоже говорит, что не брататься надо было, а добивать немца.

– Ну, коли не понял немец тогда, что русский и с дубиной может навалять, что-то теперь с ним будет, когда у нас вдосталь и танков, и самолётов, и пушек и, наверное, много чего такого, о чём мы и не догадываемся, – продолжал, воодушевившись, Федя. – Зря ль в Горьком заводы день и ночь дымят?

– Но пока-то немец возле Курска и Орла так и стоит, а не мы у Берлина, – кисло вставил Витя.

– Дайте срок, ребята, – вмешалась я. – Они же в сорок первом подкрались исподтишка и со всей мощью навалились на нас.

– Прогоним немца, непременно прогоним, – сказал Егор, словно стараясь уверить самого себя. – Да и кто с такой страной сможет справиться? Кто такие леса пройдёт, озёра и реки переплывёт? Да у нас и девчата, если надо, не хуже парней воевать могут, – добавил он и при этом выразительно взглянул на Люду.

Но та на сей раз проигнорировала приглашение пококетничать. Она быстро шла по косогору, вглядываясь куда-то вдаль, и вдруг остановилась.

– Тише, ребята, – сказала она. – Слышите?

Все как по команде замолчали. И то ли у Люды был самый тонкий слух – как-никак в музкружке в школе занималась, – то ли ей просто померещилось, но никто так ничего и не услышал. Разговор возобновился, хотя и без прежней живости. Каждый из нас явно пытался уловить что-то негромкое и далёкое, но тщетно. Однако вскоре вдруг насторожилась Нина.

– А точно, – тихонько прошептала она.

Мы остановились, напряжённо вслушиваясь в предвечернюю тишину, опускавшуюся на окрестности. Откудато с северо-запада, где догорал закат, доносился какой-то странный звук, низкий, подвывающий, временами, казалось, даже всхлипывающий. «Виий-ууууу, виий-ууууу, виий-ууууу…» И было в нём и впрямь что-то жуткое, от чего в первую секунду хотелось бежать куда глаза глядят и спрятаться, зарыться поглубже, только бы не слышать его. Но мы, боясь пошевелиться, были словно парализованы им. А между тем звук становился всё громче и громче. Вот на горизонте, наверное, не меньше чем километрах в пяти-шести, показались какие-то чёрные точки, медленно скользившие совсем низко над землёй, вот они стали прямо на глазах расти, приобретая чёткие формы.

– Да это же немцы! – первой опомнилась Люда. – Это их самолёты! Помните, по радио передавали, как их моторы ревут…

– И они прямо сейчас нас бомбить станут… – какимто отрешённым голосом произнесла Нина.

Но первая реакция испуга у остальных уже прошла.

– Перестань, Нинка, – пожурил её Егор. – Чего им у нас бомбить: лес да поле. А хоть и сожгут деревню – в лесу заимок полно, найдётся, где жить, да и лето нынче.

– Это верно, – согласился Миша. – Но куда ж это они?

Тем временем тёмные силуэты в небе постепенно превращались во вполне различаемые самолётные. Теперь можно было попытаться определить, сколько их.

«Один, два, три… двенадцать, тринадцать… двадцать пять, двадцать шесть…», – считали мы.

– Тридцать два самолёта! – гордо выдал, наконец, свою цифру Миша.

– А у меня получилось всего пятнадцать, – удивился Витя.

– Двадцать четыре вышло, – сказала я.

Что ж, вполне вероятно, на таком отдалении, да ещё в закатных отблесках, некоторые самолёты могли остаться либо незамеченными, либо посчитанными несколько раз, и точное их количество так и осталось загадкой.

– Куда же они летят? – задумчиво произнесла Люда.

Впрочем, ответ напрашивался сам собой. Воздушная армада определённо направлялась на восток, на Гороховец, и далее в сторону Горького, куда от соседнего райцентра поезд полз несколько часов.

– Опять город хотят бомбить, – выдохнул Егор.

– Гады, – сквозь сжатые зубы проронил кто-то.

Всем в деревне было прекрасно известно (хотя это, конечно, было строгой военной тайной), что в городе Горьком, до революции называвшемся «Нижний Новгород», находятся крупные оборонные заводы, выпускающие самое современное оружие, как воздух нужное сейчас фронту Там трудились тысячи и тысячи людей, в том числе и кое-кто из деревенских. Осенью 1941-го и в 1942-м немцы совершили немало авианалётов на город, пытаясь уничтожить знаменитый ГАЗ – автозавод имени Молотова, заводы «Красное Сормово», «Двигатель революции» и другие предприятия. Гибли люди, разрушались и сгорали целые цеха, но всякий раз производственные линии удавалось быстро восстановить и с них продолжали сходить танки, бронемашины, орудия и миномёты. Однако раньше, за исключением ноября 1941 года, в налётах участвовали одиночные самолёты или совсем небольшие их группы. А тут на Горький надвигалась целая армада! И когда мы видели, как в воздухе проплывают смертоносные чудовища, несущие боль и страдания кому-то из близких, неудивительно, что кулаки сжимались сами собой.

– Завтра ж сбегу на фронт, – в смятении прошептал Миша.

– И я с тобой, – в тон ему поддакнул Егор. – Эх, пулемёт бы сейчас. Крупнокалиберный, зенитный…

Тем временем воздушная армада, не меняя курса, скрылась в почерневшем небе. Только гул моторов, хоть и слабевший с каждой секундой, доносился до нашего слуха, и мы, словно заворожённые, глядели туда, где исчезли немецкие самолёты. Первой стряхнула оцепенение Люда.