Андрей Кузечкин
Абориген-дайджест
Житьё-бытьё
– Тебе нормально будут платить? – поинтересовалась одна замечательная девушка (работает ведущей на нижегородском телевидении, к тому же изрядная поэтесса).
Я лишь развёл руками: слыхано ли, чтобы учителям нормально платили!
– Ну, хотя бы больше пяти тысяч? По-моему, на меньшее жить просто невозможно!
Мне осталось лишь посмеяться девичьей наивности.
Платили мне в среднем 3000 р. в месяц. По меркам 2004 года – астрономические деньги для молодого сельского учителя! Мало того, я сделал удивительное открытие: в деревне на эти деньги вполне можно жить. Конечно, если я при этом
1) не плачу за квартиру, свет, воду, газ;
2) не трачу деньги на вредные привычки;
3) не содержу семью и прочих иждивенцев;
4) безвылазно сижу в деревне.
А теперь подробнее по всем пунктам списка.
Пункт первый… Домик нам с физруком безвозмездно предоставлен школой. Кран с раковиной в нём имеется, вода течёт исправно – правда, только холодная, зато бесплатно. А за электричество мы платили раза два за весь год, благо никого это особо не волновало – да здравствует Россия! Что касается прочих удобств… Сортир расположен в пристроенном к дому сарае. Телевизор чёрно-белый, показывает три центральных канала. (Именно в деревне я окончательно отучился от телевидения.) Зато есть радиоприёмник, холодильник. Есть и плита, для которой необходимо покупать баллон с газом, но чаще всего мы готовили еду на печи: топить так и так было необходимо и не менее раза в день. Зато по вечерам, даже в самые холодные месяцы, в доме бывало чрезвычайно жарко. Особым удовольствием было спать рядом с печью – я чувствовал себя избалованным котом.
Относительно вредных привычек… Не курю и не пью, чего не скажешь о физруке. Каждый вечер стабильная полторашка пива на двоих с «другом семьи» десятиклассником Саней Ифиговым, а то и не одна. Изредка – смрадный самогон. И этот человек называет себя малопьющим!
А то как-то раз шли мы зимой с тремя семиклассниками ко мне в гости резаться в компьютерные игры. Глядим: в сугробе огромная вмятина в форме человечьего тела, а на дне этой вмятины – маленькая пластиковая бутылочка. Подняли, читаем: бальзам «женьшень» для растирания тела и принятия ванн. Содержание алкоголя – какие-то дикие девяносто шесть процентов. Отнесли пузырёк физруку. Ничего, употребил. Как говорил Безенчук из «Двенадцати стульев», нам растираться не к чему.
Как ни странно, физрук, пребывающий в превосходнейшей форме, курит, недорогие сигареты одной и той же марки. В нашем домике скопилось огромное количество одинаковых пустых пачек бордового цвета. Серёга долго думал, что же с ними сделать. Выкладывал их на стене в виде панно, склеивал с помощью скотча в абстрактную скульптуру и, наконец, недовольный всем, что получалось, спалил все пачки в печке.
Короче говоря, от расходов на курево и пойло я был свободен, как и от иждивенцев. Сергею Евгеньевичу ученики не раз предсказывали: скоро Андрей Сергеевич приведёт домой девочку, она будет вам готовить и стирать… Не привёл. Готовили сами. Физрук научил меня делать картофельное пюре с пережаркой из лука и тёртой моркови, которое было нашей основной пищей. Иногда покупали пельмени, варили рис, макароны. Несколько раз физрук жарил мясо. Потребляли чудовищное количество соуса и майонеза. Вдобавок кое-какая колбаса, печенье, кофе, чай – вот, пожалуй, и весь стол. А грязные шмотки я сам не стирал, а отвозил в родительский дом. Грешен, каюсь.
Домой к родителям я ездил каждые выходные. С теплотой вспоминаю об этих поездках – именно о самом их процессе.
Рейсовый автобус из райцентра (городка, где нет ни одного здания выше трёх этажей) в посёлок приходит два раза в день по чётным дням недели. Каждый приезд автобуса – событие. На остановке собирается толпа встречающих (кто ждёт приезда конкретного человека) и просто любопытных (кому интересно поглядеть, кто приехал).
Между двумя крошечными населёнными пунктами двадцать километров дороги, из них пятнадцать – лесной дороги. Слева – сосны, справа – сосны. Как-то раз мне пришлось пройти по этой дороге пешком, зимой, с восьми до двенадцати вечера. Шёл сквозь темноту, не останавливаясь, практически бежал. «У тебя ум-от есть?» – интересовался потом физрук, пугал волками и медведями. Врать не буду – ничего крупнее зайцев и белок в тех краях не видел.
От райцентра до родительского дома – ещё один автобус, электричка и снова автобус. Ничем не передаваемое ощущение охватывало меня, едущего сквозь ночь в полутёмном автобусе. Чувствовал себя этаким странствующим молодым монахом. Грустно и странно было мне.
Одиночество – это моё всё. Оно непременно сопровождается депрессией. Я не из тех, кто испытывает от одиночества удовольствие – нет, это состояние наводит на меня непременную грусть, но грусть доброкачественную. Только под градусом лёгкой депрессии я и умею жить и главное – писать. Наверное, потому и не тянет меня сочинять добрые сказки с хэппи-эндами.
Последнее время я счастлив, и это меня очень беспокоит. Не привык, не умею быть счастливым. Обыватель счастлив, довольный стабильностью своего существования – не уподобляюсь ли я ему?
Да, одиночество приносит печаль, и вместе с ней ощущение сказочной свободы. Я один – значит, ни за кого не отвечаю, ни к кому и ни к чему не привязан, хоть завтра могу махнуть на край света. Второй человек рядом со мной будет балластом. Конечно, мне не скучно будет с ним, но двое – это уже не то. Рядом с попутчиком я перестану быть тем, кем всегда вижу себя, когда остаюсь один. Персонажем собственной очень грустной сказки. Трагическим героем. Одиноким странником, который ищет себе приют и нигде не может найти. Чужие города, чужие дома, посторонние люди. Как ни странно, в состоянии одиночества, граничащего с жестокой депрессией, я лучше воспринимаю красоты местности: парки, откосы над рекой, фигурные облака, старинные здания. Да, что там – даже обычные многоэтажки видятся мне декорациями загадочного спектакля, разворачивающегося при моём участии.
Когда я знаю, что кто-то очень близкий ждёт меня из очередного странствия, этого чувства не возникает. Я не говорю, что это плохо – просто утрачиваю привычное ощущение, а жить новым состоянием пока не очень получается. Потому до сих пор не могу представить себя любящим мужем или отцом семейства. Жить и не вкушать горький нектар одиночества невозможно для меня. По крайней мере, пока. Как бы то ни было, человек меняется со временем. И я сам чувствую, что некий грандиозный этап моей жизни подходит к концу.
Обо всём этом я и размышлял, когда, приникнув лбом к стеклу, смотрел из везущего меня домой автобуса на трудноразличимую в темноте стену деревьев, мелькающие кое-где огоньки придорожных кафе и сверкающие сказочные замки автозаправок.
Субботу я проводил в родительском доме, иногда ездил в мой любимый город Нижний Новгород, где раньше учился, где живут все мои друзья, где много памятных мест, связанных с некоторыми интересными моментами моей биографии. Посещал любимый ночной клуб. А вскоре я нашёл себе девушку – опять же в Нижнем.
В воскресенье днём возвращался назад. Именно эти поездки отнимали у меня большую часть заработанных денег. Впрочем, за пропитание можно было не волноваться: в поселковых магазинах продукты отпускали не только за наличный расчёт, но и в долг, «под запись». Я это называл «беспроцентный кредит в банке Свечкин и К». (Ближайший к нашему дому магазин принадлежал семейству Свечкиных.) Мой долг временами достигал тысячи рублей – но я всегда расплачивался, пусть и не сразу.
В свободное время я откровенно скучал. Перечитал все книги, что были в домике, постоянно привозил новые из родительского дома, перетащил на собственном горбу в посёлок свой старенький компьютер. Есть у меня такой агрегат 486 модификации. В 1992 году подобная махина была последним достижением техники. Мне её собрали за бесценок, чтобы было на чём писать курсовые и разные шизоидные романы, а я накачал из Интернета старых игр, которыми забил память своего компа до отказа.
А что же люди, спросите вы? Неужели мало было в посёлке хороших людей, желающих пообщаться со мной?
Что ж, расскажу немного о селянах.
Диалектологическая практика
Отличительным признаком сельских жителей в нашей местности традиционно считается оканье. Окали в посёлке многие, в основном, люди в возрасте – молодёжи это было несвойственно. Из народных словечек запомнилось замечательное «не смогаю». Означает «не могу, не в состоянии сделать что-либо», но с сильным экспрессивным значением, произносится непременно со страдальческим выражением лица, измученным голосом, особо упирая на частицу «не». «В магазин пойдёшь?» «Ох, устала я, не смогаю».
Из других интересных слов и словоформ бросается в глаза творительный падеж множественного числа существительных («за дровам», «за грибам»), частица – от, добавляемая после некоторых слов («У тебя ум-от есть?»), слово «баский», употребляемое вместо «красивый» (впрочем, с иронией – «Ой, Андрей Сергеевич, какой у вас пакет баский!»), поэтичное «сколь» вместо «сколько» («Сколь время?»). И обезьянье словечко «чипа» – один из синонимов, обозначающих мужской половой орган.
Вот и вся диалектологическая практика, если не брать во внимание знаменитое народное остроумие, едкое и безжалостное, которое особенно ярко проявляется у детей. Одной очень кудрявой девочке с замысловатой причёской дети присвоили кличку «Пудель», другую, с детства хромую, подволакивавшую ногу, прозвали «Гуляй Нога, Швыряй Песок». Чрезвычайного тупого восьмиклассника Женю, разговаривающего кряхтящим голосом, рябого, называли Гуманоид.
Хороши и клички, образованные от фамилий. Ковалькова стала «Наковальней», Кузнецова – «Вакулой» (у Гоголя в «Ночи перед Рождеством» был персонаж – кузнец Вакула), а Кладова называли «Кладоёб» либо помягче – «Кладомуд» (или совсем уж щадящий вариант, употребляемый в присутствии старших – «Кладик»). Меня дети прозвали Абориген – за то, что я носил относительно длинные волосы и редко брился. По их мнению, абориген – это дикий человек, и мои попытки объяснить детям, что так называют коренного жителя любой местности, результата не имели. Взрослые жители посёлка также мастера давать клички: две совершенно безмозглых сестры, зарабатывающих проституцией, известны среди посельчан как сёстры До-до (прозвище имитирует стук по дереву и намекает на дубовые мозги сестёр).
Как известно, в деревне всё у всех на виду, потому что все со всеми знакомы и все всем родственники. (Именно поэтому в первые дни моего житья в деревне все прохожие при виде меня замирали и ошарашено пялились: это, мол, что за покемон?!) Практически каждая семья многодетна, три-четыре ребёнка – норма. Потому в разных классах и встречаются люди с одной и той же фамилией. Как сказал я приехавшей в гости тогдашней моей девушке, когда мы с ней шли по улице посёлка: «Будь осторожна! Здесь в каждом доме по ученику, а то и по двое, по трое».
Добрее ли люди в сельской местности? Несомненно. Выражается во всём, хотя бы в том, что сколько раз ездил я автостопом до райцентра и обратно, никто и не думал просить с меня денег. Разок даже до Нижнего докинули на халяву – сэкономил полторы сотни. Есть, конечно, кое-какая преступность – но воров и дебоширов знают в лицо, и местная милиция всегда в курсе, от кого ждать пакостей. Разумеется, нет и наркомании, только простой русский алкоголизм. Всё живое на селе пьёт, а какое не пьёт, начнёт рано или поздно. Пьяные драки – обычное дело. Вышеупомянутый муж старшей вожатой как-то раз подрался с мужем вышеупомянутой дочери директрисы. Учитывая, что один – бывший десантник, а второй – огромный парнище, тоже, видимо, с армейским прошлым, битва была кровавой и зрелищной. Жаль, я не видел. Обоих бойцов потом увезли с фиолетовыми лицами в районную больницу на излечение, а обе супруги их навещали.
Самый интересный феномен, связанный с алкоголем: с точки зрения деревенских людей если человек не пьёт, то он как бы и не существует. Иначе не могу объяснить, почему со мной никто особо не пытался общаться, а если и пытался, то быстро терял интерес.
Сельские жители очень просты, с этим никто не поспорит. Особенно пожилые люди: стандарты собственной жизни они считают одинаковыми для всех, индивидуальности не признают.
Окружавшие меня престарелые учительницы – типично сельские женщины – постоянно интересовались, почему я до сих пор не женился, ведь мне уже двадцать один год! Я честно отвечал, что не вижу в этой процедуре ни малейшего смысла.
– Ну как же, – говорили они, – придёшь домой с работы, а дома всё сготовлено, всё постирано…
Я не стал объяснять, что моя цель стать писателем и работать дома. Сказал лишь:
– Вы говорите о жене, как о домашней прислуге. Разве это правильно?
Разумеется, поднялся многоголосый крик:
– Мы все так живём!
И что, разве из этого что-то следует?
– Если я и женюсь, то не раньше тридцати пяти лет, – снисходительно говорю я.
– Да кому ты будешь нужен в тридцать пять лет?!
Хм… Забавная логика.
– Мы вот, – говорят, – за своих сыновей всегда спокойны, когда они с жёнами куда-то едут. Если жена рядом – значит, ничего страшного не случится.
Не спорю: для пьющих людей это актуально. Жёны блюдут трезвость мужей. Я вот сам блюду свою трезвость. И вроде ничего так выходит.
Учителя, между прочим, тоже люди и тоже не дураки выпить. В любой праздник или день рождения любого из педагогов в учительской накрыт стол. За здоровье именинницы с удовольствием пьют. Бывает, что и поют сомнительные частушки, заменяя часто встречающееся пятибуквенное матерное слово созвучным местоимением «она».
Кстати, задумывались ли вы когда-нибудь, откуда пошёл обычай пить за здоровье кого-либо? Почему, желая кому-то здоровья, нужно глотать непременно спиртное, а, скажем, не сок какой-нибудь, что намного полезнее для здоровья, за которое и пьют? Мне как-то раз пришла в голову следующая гипотеза: никто не станет отрицать, что алкоголь вреден, поэтому употребление спиртного за чьё-то здоровье может иметь символическое значение. Выпивая, человек как бы жертвует собственным здоровьем ради другого.
Учительская – жуткая территория. Здесь, как и в любом месте скопления женщин, перманентно стоит страшный ор. (Я словно бы вновь оказался на родном филфаке, где на одного молодого человека приходится десять-пятнадцать дамочек.) Самое кошмарное, если начинается какой-нибудь спор: рано или поздно в словесной перепалке наступает момент, когда вопят все одновременно, причём в полный голос.
Особенно возмущает женщин, если в телесериале, где действие происходит в советскую эпоху, герой с героиней оказываются в постели в тот же день, что познакомились.
– Не было такого! – орут учительницы так, словно ту же самую мысль невозможно высказать на обычной громкости. – Год, год за ручку ходили! Поцеловаться боялись!
Видимо, во взаимное притяжение, сопровождающееся обоюдным желанием, они не верят. В то самое притяжение, которое заставляет двух людей молча раздеваться, не задумываясь о нормах морали, и молча набрасываться друг на друга.
Людям это свойственно: верить только в то, что укладывается в их мировоззрение. Если не укладывается – проще думать, что такого не бывает.
