Андрей Курков
Судьба попугая
– Дня три назад прошли! – сказал Ваплахов.
«Тоже мне следопыт! – подумал Добрынин. – Много ты по этому узнать можешь!»
Танкист пожал плечами. Он тоже с сомнением подумал о возможности определять что-нибудь по оставленному кем-то дерьму.
– Это мой народ, – проговорил дрожащим голосом Дмитрий. – Урку-емцы…
– Что, живы? – недопонял Добрынин.
Ваплахов, поднявшись на ноги, кивнул.
– Только они могут голыми ногами ходить… Надо проверить… Один должен быть в унтах! – вспомнив, проговорил он. – Если есть следы от унт, значит они!
Танкист и народный контролер зашарили глазами по истоптанному снегу.
– Да не, – выдохнул с паром солдат. – Тут все босиком! У-ух, в такой морозище голыми пятками по снегу!
Добрынин молча просматривал следы и вдруг отчетливо увидел более мягкий след обутой ноги.
– Есть! – крикнул он стоявшему недалеко Ваплахову. – Есть один!
Дмитрий подошел, осмотрел след.
– Точно они, – сказал он через минуту.
Но радости в его голосе не было.
– Что, может, поедем следом? Поищем? – предложил Добрынин.
Дмитрий молчал.
– Никак нельзя! – вставил свое мнение танкист. – Карты нет, горючего не хватит. Надо в Бокайгол ехать!
Снова забрались в танк. Разрушилась безветренная тишина, загудела боевая машина и поползла дальше по просеке-дороге, передавив в двух местах широкую полосу человеческих следов.
– Слушай, а чего они босиком? – перекрывая гулкий шум двигателя, спросил Добрынин у Дмитрия.
– Старая легенда, – отвечал Ваплахов. – Урку-емцы – не северный народ. Они пришли с юга счастье искать. Урку-емцы всегда счастье ищут. А народ может идти счастье искать только голыми ногами. На охоту – можно унты надеть, а счастье искать – только голыми. Значит, опять ушли счастье искать…
– А что, уже ходили? – спросил Добрынин.
Дмитрий тяжело вздохнул.
– Ходили, когда я еще не родился. Туда, к Хулайбе пришли…
Добрынин снова взял в руки початую бутылку спирта. Протянул урку-емцу. Тот отхлебнул легко, даже не скривившись. Вернул бутылку народному контролеру. Добрынин тоже отхлебнул.
«Странный какой-то народ! – подумал он, опуская бутылку обратно в ящик. – Босиком по снегу счастье искать?» – И замотал недоуменно головой.
Спирт катился вниз, в самое нутро народного контролера, согревая все на своем пути. Приятно жгло горло.
Солдат-танкист оглянулся, посмотрел просительно на народного контролера, и контролер все понял. Он снова взял эту бутылку спирта – там уже оставалось чуть-чуть – и протянул танкисту. Танкист приложился и опустил пустую бутылку на железный пол машины.
Добрынин почувствовал, как тепло разливается по его ногам, заполняет вены и снова поднимается вверх. Сладкая тяжесть придавила его к неудобному сиденью. Он прикрыл глаза, и гул боевой машины стал вдруг тише.
Перед закрытыми глазами проклюнулось как бы кинематографическое изображение, легкая музыка перемешалась со звуком ветра. Слабенькая метелица понесла снежок по улицам деревни Крошкино. И увидел в этом сне Добрынин себя самого, идущего домой.
Вот идет он по улице и вдруг слышит: «Убило! – кричит кто-то. – Председателя убило!» Повернул тогда Добрынин к председательскому дому, приблизился, а там уже толпа вокруг чего-то собралась, а на месте дома одни обломки. Вдруг со стороны обломков красноармеец идет и говорит громко так, чтобы все слышали: «Вот оно! Вот!» И поднимает обеими руками черный камень величиной с хорошую человеческую голову.
А в это время кто-то со спины Добрынину шепчет: «С Рождеством, Пал Саныч, с Рождеством вас!»
Оборачивается Добрынин, а там совсем неизвестный ему товарищ в черной кожанке.
– Я атеист! – шепотом отвечает ему Добрынин.
– А это мы вас, товарищ Добрынин, проверяем! – говорит этот человек.
И тут же видит Добрынин, что нечто непонятное происходит с его проверяющим. Начинает он весь дрожать и прозрачнеть, пока совсем не растворяется в этой слабенькой метелице.
А Добрынин смотрит по сторонам и его взглядом ищет.
И видит, что тот же товарищ в кожанке склонился над убитым председателем, лежащим на снегу.
И показалось Добрынину, что разговаривают они. Председатель как бы последние распоряжения отдает. А товарищ в кожанке слушает и кивает.
И тут скучно стало Добрынину. Вспомнил, что в кармане тулупа у него леденцы для своих деток, а в кармане штанов – гребешок для жены. А тут толпа не известно из-за чего. Председателя, кричали, убило, а он с кем-то разговаривает. Плюнул мысленно Добрынин и пошел к своей избе.
Пришел, поцеловал жену Маняшу и деток, раздал им подарки.
– А чего сегодня-то? – удивилась жена. – До Нового года еще неделя почитай!
– А и впрямь – чего сегодня?! – подумал вслух Добрынин.
Подумал-подумал, да и отобрал подарки назад.
– Через пять дней получите! – строго ответил он плачущим малышам, успевшим только в ручках леденцы подержать.
Вышел после этого во двор, постоять возле любимого пса Митьки, а уже вечер, и метель по-настоящему метет, с завываниями. Подошел к собачьей конуре, постучал по ее деревянной крыше, а оттуда Митька голос подает – вместе с метелью воет. Так стало хорошо на душе у Добрынина, так тепло, спокойно и радостно, что слезы на глазах появились, то ли от ветра со снегом, то ли от чувств. И захотелось самому повыть, чтобы чувствовал пес Митька хозяйскую поддержку. И хоть понимал Добрынин, что у собак дела собачьи, а у людей – человечьи, но не было ему стыдно, тем более что метель такая, покрывало снежное на ветру развевается, а не метель! Взял он и завыл от души. А Митька черную морду из будки высунул, посмотрел на хозяина хорошим добрым взглядом и снова – у-у-у-у-у-у-уууууууу, а Добрынин тоже – у-у-уууу. Так они и выли в этой снежной круговерти…
– Эй, товарищ Добрынин! Товарищ Добрынин! – затормошил кто-то спящего народного контролера за плечо.
Открыл глаза контролер, а на него солдат с испугом смотрит.
– Вам плохо? – спрашивает.
– Нет, хорошо… – отвечает Добрынин.
– Вы кричали во сне… – лепечет солдат. – Может, выпьете еще, успокаивает, я по себе знаю… спирт – она штука такая, и нервы лечит.
– А что я кричал? – поинтересовался Добрынин.
– У-у-ууууу! – повторил солдат. – Как метель завывает или поезд идет.
Добрынин кивнул.
– А мы что, приехали уже? – спросил он вдруг, сообразив, что танк стоит на месте и тихо вокруг.
– Ага, – ответил солдат.
Добрынин обернулся на Ваплахова посмотреть, но Дмитрий спал, весь изогнувшись на неудобном сиденьи. Спал крепко и даже не сопел.
– Так что, вылезать будем? – спросил Добрынин.
– Я счас, – заговорил солдат. – Я только схожу к радисту Петрову, чтобы отрадировал он командиру, что мы доехали, и спрошу, где вы жить будете, так что отвезу вас потом на место, а потом уже назад. Давайте вместе еще бутылочку… – последнюю фразу солдатик-танкист произнес совсем негромко, почти шепотом.
– Да-а-авай… – просопел, не открывая глаза, Ваплахов. – Народ мой помянем…
– Э-гэ… – удивился вслух Добрынин. – Где это он уже поминать научился?
– Эт пока вас не было… в городке поминки справляли… третий год, как отряд с соседнего военгородка пропал… – ответил солдат.
– Как пропал?
– Кто его знает. Зима суровая была, а они на радиосвязь не выходят. Весной после пурги поехали посмотреть – городок целый, а людей нет, и вещей нет… Пусто совсем… Больше их и не видели нигде… Да и кто их увидит, если вокруг никто не живет… Ну ладно, я полез, а вы подождите…
Танкист просунул свое щуплое тело в люк, и только подошвы его сапог мелькнули над головой Добрынина.
Ваплахов проснулся, протер глаза. Взял одну бутылку, открыл. Пригубил немного. Протянул ее Добрынину.
Народному контролеру пить не хотелось.
Он встал во весь рост, просунул голову в люк – посмотрел по сторонам.
Танк стоял перед домиком, над которым примерзший к древку красной сосулькой висел обледенелый флаг.
Тишина была звонкой, какая бывает только при выдающемся морозе, но мороза Добрынин не ощутил.
Дверь в домике с флагом открылась. Вышел солдат, за ним следом человек в военной форме, глаза узкие, лицо круглое, а нос приплюснутый.
Выбрался Добрынин наружу, загудела броня под его ногами, пока не спрыгнул он на снежок. Подошел к дому, протянул руку военному.
– Народный контролер Добрынин, – представился он.
– Радист Петров! – ответил узкоглазый военный.
С сомнением посмотрел на него Добрынин. Не подходила ему эдакая чисто русская фамилия.
Радист, чувствуя недоверие, вытащил из кармана гимнастерки документ и протянул его народному контролеру.
Документ был квадратный, а в левом нижнем углу крепилась фотография узкоглазого. И на чистом русском языке далее следовала запись: «Военный радист Петров Константин Самойлович». Потом подписи каких-то начальников, а перед одной из подписей – краткое: «командарм…»
«Самойлович? Петров? – подумал, все еще немного сомневаясь, Добрынин. – А может быть! Написано же – Петров!»
Таким образом, сам справившись со своими сомнениями, протянул Добрынин Петрову руку.
– Ну, с приездом, заходите! – улыбнулся военный радист, открывая деревянную дверь.
«А улыбка все равно не русская!» – подумал на ходу народный контролер, но тут же подавил эту мысль – документ говорит, что он русский, значит русский.
– Вы один? – остановившись у бочки-буржуйки, спросил Петров Добрынина.
– Нет, с помощником, – ответил контролер.
– Ну, думаю, что вам здесь будет удобно. В этой комнате поживете. Я в соседней живу, здесь за стенкой. А помощник ваш где?
– В танке, – сказал Добрынин.
– Я его сейчас позову! – сказал стоявший в дверях смекалистый солдат и выбежал из домика.
Через пару минут в дверях появился Ваплахов, державший в руках ящик бутылок питьевого спирта.
Радист Петров пристально осмотрел вошедшего, потом сделал шаг вперед и обменялся с ним рукопожатием.
– Располагайтесь, а я пока сообщу полковнику Иващукину, что вы доехали, – сказал он и вышел из комнаты.
Комнатка была небольшая, но теплая, хорошо протопленная. Под стенами стояли две железные кровати, кроме этого тут же был небольшой овальный столик, три стула, карта Советского Союза во всю стену, на узком подоконнике единственного окошка комнаты стоял горшок с землей, но без цветка.
Осмотревшись, Добрынин уселся на кровать, опустив вещмешок на деревянный, крашенный в коричневый цвет, пол.
Дмитрий поставил ящик на стол и тоже присел, но только на стул, рядом.
Вид у него был усталый и нерадостный.
– Ты чего такой? – спросил у него Добрынин.
– Голова болит, – простонал урку-емец.
В комнату заглянул солдат-танкист, отдал честь и, сообщив, что уезжает обратно в городок, ушел.
За окошком загудел двигатель бронированной машины.
Деревянный пол шевельнулся под сидевшими.
– Петров – не русский человек, – проговорил вдруг Дмитрий, исподлобья устало глянув на своего начальника.
– Я документ читал, – сказал на это Добрынин. – Там написано, что русский… Да и какая разница?
Ваплахов не ответил. Был он необычайно бледен.
Зашел с чайником в руках радист Петров. Поставил чайник на стол, достал из-под кровати три кружки.
– Порядок, – сказал он. – Привет от Иващукина.
– Спасибо, – проговорил Добрынин.
– А что, товарищу плохо? – Петров кивнул в сторону Ваплахова. – Может, ему головку подлечить надо? Стаканчики есть.
Добрынин пересел с кровати за стол, отодвинул от себя ящик с бутылками.
– А мы его на пол, чтоб пространство было! – весело проговорил Петров, перемещая ящик вниз. – Или сначала, до чая?.. А?
Со стороны Ваплахова никакого сопротивления этому предложению не поступило. Добрынин тоже промолчал, и тогда Петров, достав из ящика полную бутылку, разлил ее всю по кружкам.
– Ну, с приездом! – рявкнул он, резко по-русски выдохнул воздух и серьезно приложился к своей кружке.
«Русский!» – подумал народный контролер, внимательно следя за радистом.
Потом сам повторил тот же прием, но не пошел спирт одним глотком, поперхнулся Добрынин, и хорошо, что радист с силой его по спине двинул – сразу отпустило.
– Чайку, чайку быстрее! – приговаривал Петров, подливая чая.
Ваплахов пил спирт медленно, каждый раз словно пригубливая, но когда он опустил кружку на стол – она оказалась пустой.
Петров озадаченно посмотрел на урку-емца, и что-то недоброе шевельнулось во взгляде его узких, словно навечно прищуренных глаз.
Очухавшись, народный контролер перешел на чай и разговоры.
Прежде всего спросил о заготовке пушнины.
– Документы на складе, – ответил на это Петров. – Пушнина там же, а охотники со своим начальством уехали дней десять назад и раньше чем через неделю не будут.
После этого Петров объяснил, что шкурки проверяются поштучно и каждая имеет свой номер, написанный химическим карандашом с внутренней стороны, и что по этому номеру можно определить, кто заготовил эту шкурку и когда это было.
Подумав немного, сказал Добрынин, что его главная задача – это проверить качество и количество, а кто заготовил и когда это было – его не интересует как народного контролера.
Ваплахов вторую кружку пить не стал, хоть радист и налил ему.
Плохо было урку-емцу, с трудом он держал на шее голову, которая все клонилась и клонилась на левое плечо.
– А вы, товарищ радист, стихи любите? – спросил вдруг изрядно опьяневший Добрынин.
– Нет, – ответил Петров. – Не люблю. Технику люблю и радио, а стихи нет…
Что-то щелкнуло в голове у народного контролера, и он как бы протрезвел немного. Неожиданным был ответ радиста. А так хотелось Добрынину в этот момент хорошие стихи послушать…
Встал он, шатаясь, из-за стола, вытащил из-под кровати вещмешок и стал в нем рыться, желая книжку подаренную найти, но нащупал вместо этого пачки печенья. Вытащил, поглядел на них изумленно и тут же себя по лбу шлепнул: это ж он Иващукину хотел отдать!
– О, у вас к чаю есть! – обрадовался Петров. – Давайте, давайте все на стол!
Нехотя опустил Добрынин на стол печенье «Октябрь».
Снова пили чай, разговор не вязался. Петров все предлагал еще одну бутылку спирта раздавить, но Ваплахов уже спал, уронив голову на стол, а Добрынин молча отказывался едва заметным покачиванием головы.
В конце концов, допив чай, Петров встал и, буркнув что-то на прощанье, вышел.
С большим трудом перетащил народный контролер своего помощника на кровать, а потом и сам улегся.
На следующее утро, проснувшись, Добрынин порадовался своему богатырскому здоровью, ведь голова не болела и, как это ни странно, не возникло у контролера желания похмелиться. Ваплахов же наоборот, чувствовал себя ужасно. Он тоже проснулся, присел на кровати, но никак не мог подняться, так как пол ему казался очень неустойчивым.
В конце концов Добрынин пожалел его, налил полстакана спирта, после чего Дмитрий пришел к состоянию собственного равновесия и встал на ноги.
Аппетита не было. Но Добрынину страшно хотелось работать, и он разбудил спавшего за стенкой в другой комнате радиста Петрова.
Петров был искренне удивлен, что двое приезжих хотят сразу же приступить к работе, тем более, что один из них, Дмитрий Ваплахов, отличался голубым оттенком кожи лица и каким-то странным, направленным вовнутрь глаз, взглядом. Однако понял он, что контролер упрям и серьезен в своих намерениях.
И вышли они втроем на улицу. Какая это была улица – это уже другой вопрос, ведь в городке насчитывалось только шесть построек, из которых самая большая оказалась складом заготовленных шкурок.
Рыжие кожухи были очень теплыми, но и Дмитрий, и Добрынин ощущали, как мороз кусает щеки и нос.
В складе была такая же температура, как и на улице.
– Вот тут книги учета! – Радист Петров дотронулся до пачки гроссбухов, лежавших на письменном столе у самой двери. Дальше все пространство было завалено шкурками – лежали и висели они в связках, но некоторые валялись на полу и сами по себе, имея вид жалкий и ощипанный.
– Ну, тут уже сами разберетесь, – то ли спросил, то ли просто сказал Петров.
Добрынин кивнул.
Ваплахов не мог кивнуть – казалось ему, что если он наклонит голову вперед – исчезнет равновесие, позволяющее ему ходить и стоять на месте, и полетит его тело вниз, вперед, вслед за перевесившей неустойчивое равновесие головой.
Света внутри не было, но два окна и открытые настежь двери позволяли рассмотреть все.
Петров ушел.
Добрынин осторожно открыл верхний гроссбух и будто бы отпрянул, испугавшись бесконечных цифр, заполнивших первую страницу этой книги учета.
Ваплахов подошел ближе к своему начальнику, остановился сбоку и тоже глянул на страницу. В глазах зарябило, запрыгало, и он зажмурился.
– Ладно! – вдруг выдохнул Добрынин и, усевшись на стул, окунулся с головой в первую страницу гроссбуха.
Было тихо и безветренно.
Ваплахову стало как-то не по себе, и он, шатаясь, вышел на открытый мороз, оставив народного контролера в задумчивом одиночестве.
А Добрынин тем временем, уже листая покрытые рябью цифр страницы, становился все серьезнее и серьезнее и уже начинал понемногу понимать смысл учета. На последней странице он внимательно изучил четыре столбика цифр и окончательно убедился в своей догадливости: над столбиками корявым почерком были написаны полуслова «бел.», «черн.» и «разн.», а затем, над последним красовалось полное, известное Добрынину по колхозному прошлому слово «итого».
Картина прояснилась, теперь надо было считать шкурки, но эта перспектива была не особенно радостна для народного контролера, уже чувствовавшего усталость собственной мысли. Голова все ниже и ниже наклонялась над последней исписанной цифрами страницей гроссбуха, пока попросту не легла на бумагу, и глаза сами по себе закрылись.
Но спал контролер недолго. Сперва проснулось решительное желание работать, а следом уже и глаза вновь открылись и, слегка сердясь на самого себя, встал Добрынин из-за стола, выглянул на улицу в поисках помощника своего, и, не найдя Ваплахова, вернулся внутрь и начал снимать со стенных крючков и с крючков потолочных связки белой пушнины. Снимал их и бросал на пол у стола, где не было так намусорено, как в других местах.
Когда все белые шкурки уже лежали на полу, присел он на корточки, и, вздохнув, принялся за счет. Собирал он их по десять, поднимался, делал шаг к столу и в том же гроссбухе на чистой странице делал карандашом палочку-отметку. Потом снова приседал и принимался за следующий десяток. Время шло незаметно. Пальцы в суставах немного побаливали и, конечно, руки уже чуть полиловели из-за мороза, но не обращал на это внимания Добрынин. На чистом листе гроссбуха палочки-отметки выстраивались в длинные линии, и, глядя на них, контролер радовался и как бы впадал в азарт еще больший, так как чувствовал он, что идет дело хорошо.
Когда все белые шкурки, в связках и так просто в россыпи, перекочевали в новую кучку, снова поднялся Добрынин на ноги. В пояснице что-то скрипнуло, но он с довольной и чуть усталой улыбкой на лице подошел к столу, присел на стул и стал считать палочки. Сначала хотел просто сосчитать их, но как только доходил он до конца первой строчки, сразу же забывал, сколько этих палочек было. И тогда он стал их перечеркивать карандашом по десять штук. Теперь дело пошло быстрее, и под конец осталось у него семь штук незачеркнутых, трех шкурок до последнего десятка не хватило. Он оглянулся, думая, что высмотрит три штучки где-нибудь, но не увидел и принялся считать десятки.
В конце концов вывел он не без труда присутствующее количество белых шкурок – 387 их было. Потом посмотрел на предыдущую страницу гроссбуха – там значилось в наличии 354 белых шкурки. «Главное, чтобы не было меньше!» – подумал Добрынин.
Отдохнув немного, принялся контролер за черные. Тут уж совсем быстро счет пошел, тем более, что черных шкурок было намного меньше.
154 их оказалось, и соответственно записал это число Добрынин на чистую страницу гроссбуха. Потом заглянул в предыдущую запись – там числилось 153.
После этого, решив освободить пол от пересчитанных шкурок, повесил Добрынин белые и черные шкурки на крючки, а те, что просто валялись по полу, не будучи увязанными в связки, затолкал ногой в дальний угол.
Теперь оставалось пересчитать «разн.», что, конечно, означало «разные» шкурки. Были они действительно разные и в цвете, и в размерах, и пришел Добрынин к выводу, что принадлежат они, кроме всего прочего, разным животным. Были тут и бурые, и серые шкурки, и огромная коричневая – должно быть, медвежья, и еще какие-то странные. Считать их было нелегко, но, слава Богу, места они занимали мало, а значит немного их было.
Пальцы загибались быстро: первый десяток – палочка, второй десяток – вторая палочка следом, третий десяток – еще одна…
Переложив большую, тоже, похоже, медвежью шкуру на кучу уже пересчитанных шкур, заметил Добрынин под ней стопку желтоватых шкурок правильной прямоугольной формы, связанную кожаным шнурком. Взял в руки, желая просто пересчитать, не развязывая, однако увидел на отогнувшемся внутреннем уголке одной из них какие-то знаки. Удивился и, развязав шнурок, вытащил эту шкурку, развернул к себе внутренней стороной и обомлел – перед ним на пергаменте старой кожи ровненько строчка за строчкой чернели непонятные чужие письмена – то ли буквы, то ли знаки какие-то. Взял контролер другие шкурки из этой стопки – и они, как страницы из одной книги, все были этими письменами исписаны. Забыл Добрынин о счете, поднялся с корточек, положил эти страницы-шкурки на стол и задумался. Задумался о грамотности, о большой сложности, какую сам испытал при изучении письменных букв русской азбуки, когда после работы занимался по вечерам в сельской школе с другими односельчанами на курсах по ликвидации безграмотности.
А время шло. Несмотря на холод, возникло желание съесть чего-нибудь.
Добрынин решил сперва дождаться возвращения помощника, а потом уже вернуться в свое временное жилище.
Чтобы не сидеть без дела, закончил он счет всех шкурок и сравнил полученное количество с предыдущей записью в гроссбухе. Все было в порядке.
Но Ваплахов не появлялся.
Добрынин поплотнее запахнул свой рыжий кожух и затянул на поясе ремень, после чего вышел на мороз и огляделся по сторонам.
Уже немного темнело, видимо, наступал заполярный вечер, но народный контролер сумел разглядеть вдали возвращающегося неизвестно откуда Ваплахова. Подождал, пока тот подошел. Потом спросил:
– Где тебя носит?
Ваплахов выглядел взволнованно. Хмель, казалось, покинул его голову, и краски лица были свежи.
– Я с одной старухой местной говорил, – сказал он. – Не русский Петров! Она знает.
– Откуда она знает? – удивленно спросил Добрынин.
– Говорит – добрый очень, часто еду дарит…
– Ну ты, брат, даешь! – возмутился контролер. – Что ж, по-твоему, русский человек – злой?! А ведь сам хотел русским стать!
– Хотел… – кивнул урку-емец. – Но старуха сказала, были здесь раньше русские – ничего не дарили, все забирали… говорили «бурайсы!» и забирали…
Добрынин нахмурился. Стало ему неприятно на душе и в мыслях. Вспомнил, что и он это слово говорил на северном базаре – так его комсомолец Цыбульник научил… Хотя нет уже такого комсомольца на русской земле.
– Ладно, – неопределенно промычал контролер. – Тут я что-то странное нашел. Посмотреть надо.
И зашел Добрынин в открытые двери склада.
Внутри было темнее, чем снаружи, и понял контролер, что ничего не смогут они разобрать в таких сумерках.
– Вот что, – сказал он. – Возьмем эти шкуры туда, там при свете и поглядишь!
Захватив наново перевязанную кожаным шнурком пачку шкурок, закрыл Добрынин дверь склада, и потопали они по скрипящему старому снегу к главному строению города Бокайгол.
В окнах этого строения горел свет, горел необычайно ярким желтым огнем. И доносилось откуда-то негромкое, но постоянное жужжание.
– Ну как там? – встретил их вопросом радист Петров.
Он стоял в передней комнате в странном цветастом халате, доходившем до щиколоток. В доме было тепло, видимо, протопил он недавно обе печки-буржуйки.
– Все в порядке, – ответил ему Добрынин, сбрасывая кожух из-за неожиданной теплоты.
– У нас всегда все в порядке, – улыбнулся Петров. – Чай еще горячий, есть будете?
Добрынин решительно кивнул.
Минут через пять они уже сидели за столом и ужинали. Добрынин с заметным удовольствием размазывал жирное желтое масло по толстому ломтю черного хлеба, присаливал, потом откусывал кусок побольше и запивал сладким чаем. Тут же на столе лежала соленая рыба, не знакомая народному контролеру и отличавшаяся красным цветом мяса. Петров, видимо, уже сытый, ничего не ел, только чай пил. Ваплахов жевал кусок красной рыбы и тоже пил чай, время от времени бросая напряженные взгляды на радиста.
– Теперь можете отдохнуть несколько дней! – говорил, попивая чай, Петров. – Ночь наступает, а ночи здесь длинные, знаете, наверно. Хотя эта ночь покороче будет… дней семь-восемь…
– А что это жужжит там? – спросил вдруг Добрынин, показывая глазами за стенку дома.
– А-а, динамо-машина! Электричество дает для радиостанции и для света. Да я выключу ее минут через пять. Зачем нам свет ночью?
Допив свой чай, Петров пожелал контролеру и его помощнику спокойной ночи и вышел.
– Ну, ты… посмотри, что тут написано! – Добрынин вскочил из-за стола и, вытащив из-под кровати стопку прямоугольных шкурок с непонятными письменами, протянул ее Ваплахову. Дмитрий развязал шнурок, взял в руки верхнюю «страницу». Рот его приоткрылся, лицо приобрело задумчивое выражение.
– Ну что там? – торопил его Добрынин.
– Очень трудно, – замотал головой урку-емец. – Это по-старинному написано… Надо этот язык вспомнить.
– Ну так вспоминай! – попросил народный контролер, лицо которого в этот момент выражало крайнюю степень нетерпения.
– Не могу так быстро.
– А ты себя по лбу ударь! – посоветовал Добрынин. – Очень помогает!
Урку-емец посмотрел на своего начальника, потом взял и на самом деле стукнул себя по лбу довольно сильно, отчего сам же и зажмурился.
Снова посмотрел на «страницу».
Глаза его раскрылись шире, и улыбка появилась на лице.
– Вспомнил? – спросил Добрынин.
– Одно слово вспомнил, вот оно! – Ваплахов ткнул пальцем в какой-то значок на кожаной странице. – Это значит «тайная подземная дорога»…
– Еще раз ударь! По лбу! – сказал ему Добрынин.
Ваплахов сосредоточился, отвел правую руку подальше и что было силы еще раз двинул себя самого.
И тут лампочка Ильича потеряла свою яркость, стала тухнуть, и в конце концов осталась видимой в темноте только рдеющая спираль ее, а также багровые, уже перегоревшие угли в бочке-буржуйке.
– Спокойной ночи! – долетел до них из другой комнаты голос радиста Петрова.
– Спокойной ночи! – ответил ему негромко огорченный Добрынин.
Когда глаза немного привыкли к темноте, поискал он взглядом светильник или свечу, но не нашел. Урку-емец тоже попробовал что-то сделать – поднес письмена к бочке-буржуйке, но угли не давали света, так что прочитать, что там дальше было написано, оказалось делом невозможным.
На всякий случай Добрынин забрал у Ваплахова шкурки, положил их в свой вещмешок, который тут же засунул обратно под кровать. Улегся, скрипнув пружинами. Спать не хотелось.
Ваплахов же наоборот, как только лег на кровать – почувствовал себя уютно и спокойно. Глаза закрылись.
Добрынину не спалось. Мысли его бегали, как в лихорадке, от одного предмета к другому, возвращаясь время от времени к этим загадочным письменам. Думал он также и о радисте Петрове, про которого местная старуха сказала, что «не русский он, потому что добрый очень». Обиделся контролер за русскую нацию. Откуда, думал он, эта старуха знать может, насколько добрые русские люди? И тут же подумал, что надо пойти к ней в гости и подарить ей что-нибудь, чтоб не говорила она больше подобных гадостей про русский народ.
Было тихо в комнате. Только Ваплахов иногда во сне переворачивался с боку на бок, что-то бормоча себе под нос.
Опустил ноги на пол Добрынин, встал, прошелся по комнате, прислушиваясь, не трещат ли под его ногами деревянные доски пола. Нет, не трещали они. Было тихо.
Остановился у бочки-буржуйки, присел на корточки, глянул на потухшие угли. Нашел тут же палочку, растормошил золу, и вынырнул оттуда еще живой багровый уголек. Металл бочки был теплый.
Время тянулось медленно. Медленно, но беспрерывно. Все больше его оставалось в прошлом, перекатываясь туда прожитыми часами, днями, неделями. Сколько уже времени прошло с тех пор, как покинул он свой дом, свою деревню? Год? Два?
Добрынин не помнил. Он не следил за временем, будучи полностью поглощенным мыслями о своей работе и самой работой, которая влекла его теперь больше, чем когда-то семья.
Заоконную ночную тишину прорезал вдруг непонятный звук.
Добрынин обернулся к окошку – там было по-прежнему темно.
Скрипнул железной сеткой Ваплахов, снова переворачиваясь с боку на бок.
Добрынин вернулся взглядом к багровому угольку, но тут снова неясный шум донесся с улицы, и, почувствовав тревогу, народный контролер поднялся на ноги.
Он вышел в прихожую дома, приоткрыл дверь и выглянул во двор.
Тут же яркое пятно света приковало к себе его взгляд. Какой-то мощный луч бил прямо в открытую дверь пушного склада, и в этом луче сновали какие-то люди.
Сердце народного контролера забилось часто, волнение охватило его, и поспешным движением руки он закрыл дверь, вернулся в комнату и разбудил Ваплахова.
– Вставай! Вставай! – говорил он. – Там склад грабят!
Пока урку-емец поднимался, Добрынин достал из вещмешка револьвер, одел кожух и затянул его на себе ремнем.
– Что стоишь! – рявкнул Добрынин на урку-емца. – Пошли!
Стараясь ступать как можно тише, они вышли на мороз.
– Может, Петрова разбудить? – остановившись, сам себя шепотом спросил Добрынин, но тут же сам себе ответил: – А что, сами не справимся?
Они пошли к яркому лучу света, бившему прямо в открытую дверь склада.
Приблизившись к месту, остановились.
Добрынин лихорадочно думал, что делать теперь: достать револьвер и всех арестовать или что-то другое? Но что другое? Что еще можно делать в такой ситуации?
– Иди, буди Петрова! Пусть возьмет ружье и идет ко мне, а я их пока арестую! – сказал наконец Ваплахову, и побежал Ваплахов назад к дому.
А Добрынин тем временем с револьвером в руке смело пошел к складу.
Однако ничего не происходило, в том смысле, что никто не заметил народного контролера. Несколько человек по-прежнему сновали на склад и обратно, и видно было теперь, что выносят они оттуда шкурки и грузят на какую-то не видимую в темноте машину, которая, кстати, и освещала своими фарами вход и внутренности склада.
Постояв совсем рядом с лучом, Добрынин набрал побольше воздуха в легкие и крикнул что было сил:
– Стой! Стрелять буду! Вы арестованы!
Люди остановились, стали оглядываться, и ясно было, что не видят они, кто это кричал. Подошел к ним, стоящим в луче, еще один человек, что-то прошептал, вышел из луча, и тут же появился в темноте еще один луч, но слабый и тоненький – от ручного фонарика. И запрыгал этот луч по сторонам, пока не остановился на лице Добрынина.
