Андрей Курков
Последняя любовь президента
45
Киев. Февраль 1985 года.
– Вот сейчас допью и прыгну на хер отсюда вниз! – говорит Гусейнов и перегибается через перила моста.
Я хватаю его за воротник короткого ратинового пальто и тяну назад. Здесь, на пешеходном мосту, сильный и колкий ветер. Еще пара порывов, и наша вторая бутылка «Московской» покатится разливаясь. Мы ее еще и до половины не допили.
– Как мне теперь отцу в глаза смотреть! – Гусейнов оборачивается ко мне. На лице – пьяное отчаяние.
– Да перестань ты! Ведь не посадили! Ну не будешь ты ментом!
– А кем я буду? Пистолет забрали! Форму я не отдам, но носить не могу!
– Поедешь к своим, в Дагестан, там носи сколько хочешь!
Мысль о том, что в Дагестане он сможет носить ментовскую форму, кажется, немного успокаивает его.
– Ты пойми, я же не мог по-другому! Ну представь, у тебя в обезьяннике сидит твой двоюродный дядя, а ты его сторожишь! Что он потом твоим родным скажет? Ты бы ведь тоже его отпустил!
Я отрицательно мотаю головой.
– Не отпустил бы? – удивляется он.
– Нет.
– А земляка?
– И земляка бы не отпустил!
Гусейнов тяжело вздыхает, нагибается за бутылкой и пьет из горлышка. Потом передает бутылку мне.
Я пью, отвернувшись в сторону Труханова острова. Пью, хоть во рту и противно от этой водки. Пью и смотрю на странную землю, на голые деревья, на заснеженный неясный берег.
– У нас не так, – говорит Гусейнов. – Если младший что-то сделал и попался – ремнем его или кулаками отделал и отпустил, а если старший – то просто отпустил. У нас нельзя своих сажать, понимаешь? Нас мало, и почти все – родственники.
– А нас много, и мы почти все друг другу – никто!.. Знаешь, если я стану генсеком, я прикажу, чтоб тебя обратно в милицию взяли!
Пустая бутылка катится по мосту, на котором никого кроме нас нет. Стекло глухо позвякивает, ветер подвывает. Мост, кажется, раскачивается. Или это нас от выпитого качает.
Я сравниваю расстояние до берегов. Похоже, что мы стоим прямо посередине.
– Пошли! – Гусейнов кивает в сторону острова.
– Пошли! – соглашаюсь я.
Остров приближается, но тут с неба начинает сыпаться снег. Мы прибавляем шагу, чтобы не потерять из виду Труханов остров. Снег густеет, морозец бодрит, прогоняя из головы хмель. Ноги заплетаются.
Потом все вокруг становится снегом. Я не понимаю, где я, где Гусейнов, где остров. Я ничего не понимаю и иду в белом мраке, сам не зная куда, пока вдруг под ногами не раздается треск. Ноги мои проваливаются в мокрый холод. Уходят на добрый метр с половиной вниз, и вновь под ними появляется твердь. Я расставляю руки в стороны и кладу их на лед. Мне хорошо. Мне страшно холодно и хорошо. Холод сжимает меня, уменьшает в размерах, позволяет лучше прочувствовать каждый квадратный миллиметр тела. Вот оно – испытание на приятную прочность.
– Так можно ведь и до ручки допиться! – звенит над головой старческий голос, в котором уже стерлись признаки пола.
Я думаю, что еще стою в холодной проруби, но, оказывается, нет! Я лежу на раскладушке, накрытый пледом, одеялом и овчинным кожухом. А рядом гудит буржуйка, и на табуретке возле нее сидит старик с горбатым носом.
– Вы только подумайте! – говорит он. – У вас такой здоровый организм, а вы его гробите! Вы же в этой проруби заснули! Вам что-то снилось?
Я смотрю на него непонимающе.
– Несчастная любовь? Или на работе неприятности? – продолжает он свой вопрошающий монолог с надеждой на мое участие.
«Несчастная любовь? – думаю вдруг я. – Точно! Вчера Надька не пустила меня в протезную мастерскую, и я отчетливо слышал оттуда, изнутри, мужской голос». После этого я вернулся на Нивки и пошел к ментам погреться. А там ребята отмечают неприятности – Гусейнов выпустил пойманного с поличным квартирного вора, который оказался дагестанцем и его дальним родственником. Вот и выстроилась цепочка: от несчастной любви до проруби на берегу Труханова острова.
– На, выпей! – Дед сует мне под нос стаканчик.
Выпить действительно хочется. Я осушаю стаканчик одним глотком, но ничего не чувствую. Только странный сладкий привкус на языке.
– Что это? – спрашиваю.
– Отвар из крапивы.
– Так это вы меня вытащили? – Я вдруг начинаю что-то понимать.
– Ну да, – кивает он горбатым носом. – Сначала вытащил из проруби, потом вернулся за санками, потом на санках тебя сюда! Часа два возился! Думал, не выживешь!
– А Гусейнов?
– Какой такой Гусейнов? Не было там больше никого!
Старик оказывается последним жителем Трухановой слободы.
Но живет он там в землянке просто из протеста. И в память о слободе. Жена и дочь согласились на комнату в коммуналке, а он нет.
– Как вас зовут? – спрашиваю я.
– Давид Исаакович.
46
Швейцария. Лейкербад. Февраль 2004 года.
Медсестра в приталенном голубом халатике показывает нам со Светланой лечебницу. И я сразу чувствую себя душевнобольным. У нее из нагрудного карманчика свисают часики – как медаль за труд. Воротничок на халатике накрахмален.
Полы тут блестят. В воздухе носится искусственный аромат весенних цветов, а за окнами – горы, покрытые снегом.
Медсестра останавливается и показывает рукой за окно. Что-то говорит по-немецки. Я оборачиваюсь к Наташе – переводчице из нашего посольства. Наташа слушает ее и кивает. Потом пересказывает: у них там закрытый парк для прогулок пациентов – швейцарский горный воздух оказывает удивительно благотворное воздействие. Я киваю. И чувствую себя идиотом. Обычным европейским идиотом, который всегда кивает, слушая гида, врача и кого угодно, лишь бы тот рассказывал что-то с очень умным видом и вызывал доверие.
– Спросите, а какая-то культурная программа или терапия у них есть? – просит Наташу Светлана.
– Влияние электронных средств передачи информации тут ограничено, но у нас много картин, – переводит медсестру наша девушка. И повторяет жест медсестры, указывающий на стены.
Я подхожу к одной из картин. Банальнейший пейзаж. Вдали горы, внизу полянка и породистая корова щиплет травку. А под деревом сидит пастушок. Мне хочется съязвить.
– Спросите, какой породы эта корова! – прошу я Наташу.
– Альпийская бурая, – переводит Наташа ответ медсестры.
Я снова киваю. И снова чувствую себя идиотом. Пора заканчивать эту экскурсию! Но она не закончится, пока нам не покажут все, за что мы со Светланой платим деньги.
Через полчаса нас оставляют в покое. В приемном отделении на мягких кожаных креслах. Таких мягких, что когда к нам выходят Дима и Валя, подняться на ноги сразу не получается.
Дима обнимает меня. В его глазах слезы. Лицо румяное, пышущее здоровьем. Наверно, каждое утро пьет молоко альпийской бурой коровы.
– Как тебе тут? – спрашиваю.
Он прижимает меня к себе со всей силы.
– Хорошо. Очень хорошо, – шепчет. – Только немецкий плохо дается. Я просил учителя, а они не дают.
– Так они, наверно, тебя не понимают. Ты же по-русски просил?
– Я просил по-русски письменно, а они все это факсом переводчику. Потом ответ факсом. Потом мне перевод ответа. Отказали. Ты прикажи им!
– Я тут не могу приказывать, могу только платить.
– Так заплати!
– Я могу платить только с их согласия. Я поговорю!
– Да нет, это не важно, – Дима вдруг меняет тон и переходит на шепот. – Важнее другое. Валя согласна выйти за меня замуж.
Я оглядываюсь на Валю, которая в это время шепчется с сестрой.
– Ты поможешь? – настаивает брат.
– Я поговорю с врачом, – обещаю я и вижу, что мой ответ Диму не устраивает.
Нет, я на самом деле поговорю с врачом, но сейчас мне необходима пауза, чтобы понять происходящее. Пауза, судя по выражению лица Светланы, нужна и ей.
Швейцарский «главврач», к которому мы зашли через десять минут, отнесся к возникшей проблеме оптимистично.
– Это стремление к нормальной жизни, – сказал он. – Надо по возможности поддержать. Только с вашего обоюдного письменного согласия. Я бы для начала остановился на гражданском браке. Мы бы перевели их в двухместную палату и создали бы атмосферу семейной квартиры. Они бы сами ее убирали… Это интересно, хороший материал для научной статьи.
Профессору лет шестьдесят. Худой, маленький, словно перестал расти лет в тринадцать. Стрижка ежиком.
– Как вы думаете? – спрашивает он после размышлений вслух и после Наташиного перевода.
– Я против гражданского брака, – говорит Светлана. – У них не будет чувства ответственности!
– У больных чувство ответственности развито сильнее, чем у здоровых людей, – говорит профессор. – Однако если вы настаиваете, то пожалуйста! Только вся юридическая сторона дела – за вами!
Юридическая сторона дела ограничивается заверенным у нотариуса переводом первых страниц паспортов Димы и Вали и еще несколькими бумажками из нашего посольства, которое доброжелательно идет мне навстречу.
47
Киев. Июль 2015 года.
Специалист по стрессу появился ровно через полчаса после того, как я получил в руки контракт с Майей Войцеховской. Почти двухметровый великан в приталенном костюме с лицом неславянского типа. Встреть я его на улице, подумал бы, что итальянский манекенщик. Но на улице я не бываю. На той, где можно кого-то неожиданно встретить. У моих улиц есть потолки и ковровые дорожки.
– Николай Львович про меня.
– Знаю, – сердито оборвал его я, откладывая страницы дурацкого контракта. – Давай!
– Что давать? – испугался он.
– Стресс снимай!
Глаза этого худого великана округлились. К моему стрессу он оказался не готов. Полез руками в карманы пиджака, оглянулся по сторонам.
– Мне бы сначала определить причину стресса.
– Читай! – кивнул я на контракт.
Он подошел к столу, взял верхнюю страницу, достал из кармана очки для чтения и водрузил их на тонкий нос. Лицо приобрело на мгновение умное выражение, которое уже через несколько секунд скомкалось, он напрягся. В глазах блеснул испуг. Очки сорвались с носа, и он едва успел их поймать.
– Я это не буду… не могу это читать… Это государственная тайна. Скажите Николаю Львовичу, что я этого не читал!
– Тогда снимай стресс не читая!
По его лицу было видно, что наступила очередь ему снимать стресс. Но он держался. Он пытался думать, и это легко прочитывалось на его неславянском лице.
– Выпить хочешь? – спросил я.
Он кивнул. Потом вдруг вскинул голову, словно хотел спросить что-то. Снова успокоился.
– Эй, – крикнул я негромко, и в кабинет заглянул мой помощник. – «Хэннесси» принеси!
– Тебе никогда ничего не пересаживали? – спросил я специалиста по стрессу после второго бокала коньяка.
– Нет.
– И не соглашайся!
Коньяк меня отпускал. Про контракт я на какое-то время забыл. Теперь меня интересовал специалист по стрессу.
– А кому ты тут еще стресс снимаешь?
– Николаю Львовичу. – Он поднял глаза к потолку, словно память его растворилась в коньяке. – Петру Алексеевичу, Семену Владимировичу.
– А это кто такой? – удивился я, услышав незнакомое имя-отчество.
– Это ваш первый советник по вопросам семьи и брака.
– Да?!. А у Коли Львовича часто стресс бывает?
– Каждый день.
– И как же ты его снимаешь?
– По-разному. Иногда вот так же, – он кивнул на бутылку коньяка. – Иногда иглоукалывание. Но он иголок боится.
– А этот Семен Владимирович. У него часто стресс?
– Тоже каждый день.
– А у него, интересно, отчего?
– У него мания преследования.
– И кто же его преследует?
– Он думает, что вы.
– Да я его вообще не знаю! Он недавно стал советником?
– Год назад.
– Ни хера себе! – Я перевел взгляд на дверь. – Эй! – крикнул я, и тут же в проеме возникло лицо помощника. – А ну сюда Колю Львовича!
Дверь закрылась, а в глазах специалиста по стрессу появился ужас.
– Зачем вы его?..
– Надо же когда-нибудь с собственным советником по семье и браку познакомиться!
Коля Львович зайдя пронзил вопросительным взглядом специалиста по стрессу и только потом нежно и вопросительно посмотрел на меня.
– Скажи мне, кто такой Семен Владимирович? – попросил я его подчеркнуто вежливо.
– Это брат Майи Владимировны, – ответил глава администрации, косясь на контракт, лежавший на столе.
– Налей себе, – я кивнул на бутылку.
Пока он наливал, я следил за его руками. Они дрожали. Рука специалиста по стрессу тоже дрожала, когда он подносил ко рту бокал с коньяком.
– Год назад ты взял на работу советника, которого я ни разу не видел, – заговорил я, упершись недовольным взглядом в его глаза. – Это еще до моей операции.
– Вам нельзя беспокоиться! – запричитал вдруг Коля Львович. – Это опасно! Сердце может не выдержать! Я сейчас, я на минутку!..
И он выбежал из кабинета.
Мой взгляд упал на контракт. Я взял его, поднес к глазам.
– «Сердце, как в случае успешной операции, так и в случае неудачи, остается собственностью Майи Владимировны Войцеховской и подлежит возвращению ей по истечении надобности в нем или при невозможности его дальнейшего использования», – прочитал я, потом поднял глаза на специалиста по стрессу. – Так что ты об этом думаешь?
Он заморгал, уцепился взглядом за бокал с недопитым коньяком.
– Это очень стрессовая ситуация. Традиционные методы тут не подойдут.
– Что ты называешь традиционными методами? – поинтересовался я.
– Вот это, – он кивнул на бутылку «Хэннесси». – И агрессивный секс.
– Да, секс здесь не подойдет, – согласился я. – А что подойдет?
Я сам услышал, как в моем голосе прозвенел металл. На самом деле еще минут пять – и меня понесет так, что только держись!
– Агрессивная трудотерапия, – негромко произнес специалист по стрессу.
– Агрессивная трудотерапия? – Мысль меня заинтересовала. – Это что? Как в армии? Копать канаву от забора и до обеда?
– Почти. Нет, не совсем. Я, конечно, могу. Но надо Николая Львовича спросить. – Специалист по стрессу оглянулся на закрытые двери в кабинет.
– А действительно, где этот мудак? – вырвалось у меня, и я крикнул: – Эй!
Помощник отозвался, заглянул в кабинет.
– Найди Львовича – и быстро его сюда!
Через пару минут голова помощника снова появилась в проеме двери.
– Он не может встать. Он у себя в кабинете.
– Что, напился? – спросил я.
Помощник кивнул.
– Вот как! Он себе стресс снял, а мне? – Я опять начинал заводиться, и взгляд мой сам собой жестко прошелся по лицу специалиста по стрессу.
Он отшатнулся, побледнел.
– Если вы действительно хотите, я могу… – залепетал он, – но вопросы безопасности… Нужна машина, шофер, охрана, несколько мощных фонариков.
– Ты это кому говоришь? – зарычал я и снова обернулся к двери. Крикнул: – Эй! Зайди!
Помощник залетел в кабинет и остановился как вкопанный перед столом.
– Ему скажи, что надо!
Возникла роскошная пауза. Двое напуганных до бледности взрослых мужчин смотрели друг другу в глаза, боясь бросить лишний взгляд на меня. Словно загипнотизированные, они стояли неподвижно, боясь нарушить возникшую тишину и сопровождавшую ее неподвижность момента.
Мне надоело ждать. Я стукнул рукой по столу, и мои истуканы ожили. Специалист по стрессу дрожащим голосом рассказал помощнику обо всем необходимом. Помощник кивнул и вышел.
За окном молчал вечерний город, которому было наплевать на все – на меня, на мой стресс, на мое сердце, которое мне не принадлежало.
48
Киев. Февраль 1985 года.
Полная тишина и какой-то медицинский, больничный покой в душе. Словно закрыли меня в холодильнике и рядом лежит все свежее и холодное. И я такой же лежу на большой полке.
Я открываю глаза и понимаю, что медицинская тишина мне только что снилась. В землянке темно и тепло. Только темные бордовые отблески мигают в темноте да огонь в закрытой буржуйке потрескивает негромко.
Я накрыт чем-то тяжелым. Вытаскиваю наружу руку и ощупываю свое одеяло. Нет, это не одеяло. Это шинель. Вот ее рукав. Пальцам вдруг становится холодно, и я прячу руку обратно, зажимаю ладонь между своими горячими ляжками. Удивительно, почему всегда, когда я греюсь под одеялом, все тепло скапливается между ног?
«Надо будет найти какую-нибудь книгу о человеческом теле, – думаю я, снова засыпая. – Ведь я явно в этом деле не шарю, не понимаю! А может, мне пойти учиться в медучилище? На фельдшера?»
Я еще успеваю вспомнить вечно пьяного фельдшера в нашей воинской части. Конечно, это был стройбат, а в стройбате пили все, кроме казарменных крыс. Что мы там строили?
Засыпающий мозг нехотя подсказывает: кофейную фабрику во Львове.
– Нет, – не соглашаюсь я, – не фабрику, а склады.
И наконец снова засыпаю. Снова заезжаю вместе с невидимой полкой в чистый и холодный холодильник. И дверь за мной захлопывается с характерным металлическим щелчком.
49
Швейцария. Лейкербад. Февраль 2004 года.
Демократия – вещь чудесная. Особенно швейцарская демократия. Она словно создана для больных и престарелых. У нас раньше пели: «Молодым везде у нас дорога». В Швейцарии таких песен не было, но дорогу всегда уступали пожилым, как у нас сидячие места в городском транспорте.
Профессор написал в мэрию Лейкербада письмо о том, что сама бюрократическая атмосфера церемонии вступления в брак может оказать травматическое воздействие на его пациентов, и поэтому свидетельство о браке в мэрии заполняли in absentia. Зато тот факт, что за вступавших в брак расписались их родные брат и сестра, только порадовал мэра, который сам пришел в церемониальный зал, чтобы пожать нам руки и в нашем лице поздравить молодоженов. Пару раз во время своего недлинного спича он забывал о том, что это не мы женимся. Переводчица Наташа поправляла его, и он, мгновенно исправляясь, продолжал.
Но главный праздник начался вечером, в шесть. В ресторане «Шато д’О». Это был действительно «Водяной дворец».
Нас подвезли на микроавтобусе с логотипом лечебницы – знак внимания от «главврача», который тоже обещал подойти и поздравить молодых, но попозже. Ему предстояла еще одна вечерняя консультация.
В просторном холле ресторана среди картин висел плакатик с фотоаппаратом, перечеркнутым жирной красной линией. Моя маленькая «Минолта», лежавшая в кармане пиджака, казалось, испуганно затаила дыхание. И я ее погладил, успокоил. «Нет, я тебя не сдам в камеру хранения!» – прошептал я про себя, наблюдая, как пожилая пара передавала служителю гардероба кофр с видеокамерой.
Потом метрдотель провел нас к кабинкам для переодевания. Дима и Валя зашли в одну, мы со Светланой – в другую. Здесь уже лежали аккуратно сложенные полотенца и белейшие простыни.
Светлана отвернулась и, как ни в чем не бывало, быстро скинула свою одежду. Элегантно замоталась в простынь. Оглянулась. Я стоял еще одетый, завороженный красотой ее тела. Ее взгляд поторопил меня.
Наш провожатый, серьезнейшее выражение лица которого никак не вязалось с его нарядом, оживился, снова увидев нас четверых. Повел дальше. Первыми за ним шли Дима и Валя, потом мы со Светланой. В воздухе витала приятная влажность. Тишина тоже, казалось, была пропитана этой влажностью и поэтому звучала торжественно, словно все затаили дыхание. Тишина так же торжественно звучит в церкви. Может, именно поэтому мне вдруг показалось, что это не метрдотель идет впереди нашей скромной процессии, а священник, ведущий молодых к алтарю.
Под ногами захлюпала вода. Шаги по воде добавили торжественности и какой-то особой библейности атмосфере. Я уже ничему не удивлялся. Ни тому, что наш «священник» был одет во фрак и, если можно так сказать, во фрачные плавки. Ни тому, что мрамор пола с каждым шагом уходил все глубже под воду.
Перед нами открылся зал ресторана, где стильные пластиковые кресла стояли вокруг мраморных столов и пол был покрыт водой. Он был покрыт водой по колено, но когда мы уселись вокруг стола, вода оказалась намного ближе.
Еще днем, после визита в мэрию, я отпустил переводчицу Наташу, но без связи со «швейцарским миром» мы не остались. Светлана говорила по-английски. Она перевела слова нашего «священника», объяснившего, где можно окунуться, и добавившего, что после девяти вечера за столиком можно сидеть совершенно раздетыми.
Официант появился в таком же непривычном водно-фрачном наряде. За собой он тянул плавучий кораблик-поднос с бутылкой шампанского в серебряном ведерке и блюдом миниатюрных бутербродиков.
– Горько! – крикнул я, но голос мой тут же был впитан влажным воздухом.
Дима и Валя поцеловались. Мы со Светланой переглянулись. От наших брата и сестры исходило сияние счастья. Оно рвалось наружу через их взгляды, через их улыбки. Здоровым людям, казалось, никогда не бывает так хорошо. По крайней мере, именно это я подумал, глядя на Диму и Валю.
– Здесь можно кричать – все равно никто не услышит, – сказал я Диме.
Он рассмеялся. Потом крикнул, обернувшись к своей невесте: «Я люблю тебя!»
Я оглянулся по сторонам. В ресторане пока сидели только две пожилые пары, но они, казалось, не услышали крик Димы.
– Я люблю тебя, – прошептал я, глядя на Светлану.
– Что? Я не расслышала! – Она наклонилась ко мне. – Что ты говоришь?
– Горько! – повторил я погромче.
– Горько! – поддержала она меня.
Потом, после девяти часов, мы сбросили простыни и купались нагишом в глубоком месте ресторанного зала, там, где вместо столиков стояла в воде барная стойка.
Дима и Валя замкнулись друг в друге. На нас они не обращали внимания. Они баловались в воде, ныряли.
Мы вели себя более сдержанно, хотя взгляд мой то и дело сползал на красивую «яблочную» грудь Светланы.
Пили только шампанское. Около одиннадцати я тайком принес свою «Минолту», и пожилая женщина с соседнего столика щелкнула нас по моей просьбе. Свадебное фото на память. Четверо взрослых, счастливых, голых, стоящих по колени в кислой минеральной воде. Свадьба «по-швейцарски» с украинским акцентом.
Под конец ужина мне стало немного грустно. Я вдруг понял, что и Валя обладает телом идеальной красоты и такой же «яблочной» грудью, как и ее сестра. Я позавидовал Диме, у которого впереди – брачная ночь в роскошном номере пятизвездочного отеля. А мы со Светланой будет ночевать через стенку этажом ниже.
Мои грустные предчувствия не оправдались. Светлана впустила меня к себе, и брачная ночь раздвоилась, она досталась всем нам. «В этой минеральной воде много железа», – говорил «главврач» лечебницы о ресторане. Я слизывал с кожи Светланы кисловатое, растворенное в воде железо. Гладил ее, ласкал ее грудь, упругую, как резиновый мячик моего детства. Я был счастлив.
Только поздним утром за завтраком вспомнил, что профессор так и не пришел на наш свадебный ужин.
