bannerbannerbanner
Последняя любовь президента

Андрей Курков
Последняя любовь президента

Полная версия

20

Крым. Судак. Июль 1982 года.

– Эй! Кто крайний?

Очередь перед бочкой с белым кисляком оборачивается. Точнее, каждый оборачивается назад, чтобы удостовериться, что он не крайний. Все мужики, все в плавках. У половины в руках трехлитровые банки.

– Я, я – крайний, – признается старичок в плавках и панамке.

Мы втроем подходим. Мы – это я, Валико из Москвы и длинный Женька оттуда же.

У нас две трехлитровки и кулек свежих мидий. Мы спешим, потому что жарко. Потому что мидии бывают свежими очень короткое время.

Вскоре они шипят на листе железа, под которым горит дерево, выброшенное морем на скалистый берег. Они выплевывают из себя последние капли влаги.

А мы пьем кисляк. Продавщица при бочке сказала, что это не вино, а бракованное шампанское, то есть шампанское без газа. По вкусу этого не скажешь, но оно холодное, а солнце печет неимоверно. Плюс тридцать пять. Поэтому нам наплевать, бракованное ли это шампанское. Или бракованное вино. Мы просто сидим на камнях и ловим кайф. Ловите, пока ловится. Любите, пока любится.

Мы здесь только третий день, поэтому еще не разобрались, кого любить. Надо, конечно, собраться, пойти на дискотеку в какой-нибудь санаторий и там уже осмотреться. Но это, может быть, завтра. А сегодня нам и втроем хорошо.

– Классный одесский анекдот! – объявляет Женька. – Сидит еврей на мосту и чешет свои яйца. Подходит к нему другой такой же и спрашивает: «Сеня, что ты сидишь на мосту и чешешь свои яйца?» «А что, – отвечает Сеня. – Ты хочешь, чтобы я сел на них и чесал мост?»

Мы смеемся. У нас нет выбора. У нас нет программы максимум. Мы реалисты. У нас будет три недели мидий, холодного вина из бочки и душевная женская компания, которая, если процементируется и пропахнет друг другом, соберется здесь же и следующим летом.

21

Киев. Май 2015 года. Пятница.

Ко мне заглядывает Николай Львович. Я прошу его зайти через полчаса. Потому что передо мной сидит на легендарном диване майора Мельниченко депутат Кармазов, председатель комиссии по государственным праздникам. Стрижка ежиком ему идет. Он похож на боксера, хотя по образованию ветеринар. Содержит сеть ветеринарных клиник. Молодец, в тридцать пять лет столько настроил!

– Но поймите, – говорит он, – страна несет страшные убытки. Пора сокращать количество нацвыходных! Вы только посчитайте! – он делает широкий жест в сторону настенного календаря, подаренного мне Институтом иудаики. – С двадцать пятого апреля экономика в обмороке! Вот, смотрите! Немецкий бундестаг уже третий раз присылает письмо с просьбой об отмене праздника Победы. Это же архивный праздник! Ветеранов не осталось! Страны, которая победила, давно уже нет. Европа от своего Дня Победы – 8-го мая – еще в прошлом году отказалась, но там всегда этот день был рабочим! Будут другие победы, тогда и выберем новый день, чтобы победителям было когда праздновать. Но мы же – мирная страна! Мы же ни с кем не воюем!

– Ладно, – качаю я головой. – Ты же знаешь, что я с тобой согласен. Ставь в повестку дня, а мой представитель в парламенте озвучит мое мнение. Добро?

Ветеринар Кармазов доволен. Он три месяца просился на прием. Если б я знал, о чем он будет говорить, то встретился бы с ним раньше. Но я боялся, что речь пойдет о введении новых нацпраздников!

– Позови Львовича, – прошу я помощника.

– Его тут нет.

– Тогда иди и найди его. Скажи, что жду!

Коля Львович заходит хмурый и насупленный. Спрашивает:

– О чем вы с ним говорили?

– А твое какое дело? О Дне Победы.

– И что? – Львович мне явно не верит.

– Будем отменять, чтобы поднять майскую экономику до уровня апрельской и июньской. Так. Садись, и я тебя слушаю!

Львович садится в мягкую выемку, оставленную на диване только что ушедшим депутатом.

– Что хотите услышать?

– По порядку. Почему Отдел регистрации стоит пустым? Кто такая эта женщина, которую ты приводил ко мне в больницу?

– Это все один вопрос. – Коля Львович явно не горит желанием рассказывать. Но отступать нельзя. Особенно сидя. – Ее зовут Майя Владимировна Войцеховская.

– Уже слышал.

– У нее в жизни была большая трагедия. Три месяца назад на собственном вертолете погиб ее муж Войцеховский Игорь Леонидович, 1980 года рождения. Она его очень любила.

– Ты мне индийский фильм пересказываешь? – Я начинаю терять терпение.

– Если у вас нет времени… – Львович поднимается с дивана.

– Сиди, – говорю ему я. – Сиди и рассказывай!

– Когда вы лежали в коме в феврале, вопрос надо было решать срочно. Так было нужно для стабильности в стране… Ее мужа пытались спасти там же, только не смогли. Были нарушены функции мозга. Она была категорически против того, чтобы его сердце использовать для трансплантации. Она даже поклялась никогда с ним не расставаться и договорилась с каким-то институтом о том, что за сто тысяч долларов в год они будут поддерживать сердце ее мужа живым… Нам пришлось пойти на серьезные компромиссы. Ведь это было самое свежее сердце.

Я дотронулся рукой до груди. Стало жарко.

– В конце концов пришлось подписать с ней контракт. Когда вы окончательно окрепнете, я вас с ним ознакомлю. Один из пунктов контракта оговаривает ее право постоянно находиться рядом с сердцем ее покойного мужа. Поэтому кабинет, о котором вы говорите, освобожден для нее. Но никакой таблички пока мы вешать не будем. Да и она сама не знает, хочет она здесь сидеть или нет!

Я сцепил пальцы обеих рук в замок и задумался.

– Тебе не кажется, что мои веснушки прогрессируют? – спросил я Львовича.

Он присмотрелся к моему лицу.

– Да нет, больше их не стало.

– А что, другого сердца у вас не было?

– Другое надо было ждать, а это оказалось рядом, в соседней операционной. Принадлежало оно, конечно, не лучшему представителю общества. Но эту информацию Майя Владимировна пообещала хранить в тайне.

– А ночью? Где она спит? – спросил я.

Львович замялся.

– На Десятинной. За стенкой вашей спальни. Там, в другой квартире, была раньше комната для отдыха прислуги. Но вход со двора. Вы не беспокойтесь, ее никто не видит и о ней никто не знает. Почти никто.

– Что ты сделал? – спросил я, взяв Львовича в оптический прицел своих глаз.

– Я спас вам жизнь и сохранил стабильность в государстве. Второе, кстати, намного важнее первого. Вы сами понимаете, кто бы сразу воспользовался вашей болезнью или смертью, чтобы объявить очередную войну коррупции в высших эшелонах и под этой вывеской полностью заменить наш слой.

– Наш слой? – удивился я, услышав новое для себя выражение.

– Да, наш слой. Мы – расслоившееся общество. Как торт наполеон. У нас один слой бедных, но много слоев богатых и много полубогатых прослоек, которые верят, что личное богатство создается политикой, а не экономикой.

– Ты мне лекции не читай! Что еще ты пообещал этой даме?

– Давайте, господин президент, лучше как в «Тысяче и одной ночи». Постепенно. Потихоньку. Так всю правду и узнаете. А то ведь сердце не родное, может и не выдержать. Тогда ради чего я старался?

22

Париж. Кафе «Бушерон». Октябрь 2011 года.

– Я хочу замуж, – сказала она, глядя на бокал молодого божоле.

– Все женщины рано или поздно хотят замуж, – согласился я, прикуривая от спички бармена сигаретку «Галуаз». – Это не значит, что они хотят счастья. Они хотят стабильности.

– В прошлый раз, в Брюсселе, ты обещал бросить курить. Ты обещал, что мы будем встречаться не реже, чем раз в десять дней. Ты не обещал на мне жениться, но сам мне рассказывал, что твоя жена умерла уже три года назад, а дочь учится в Америке. Неужели я не могу заменить ей мать?

Всякий раз, когда мы встречались с Вероникой, разговор начинался с перепалки и взаимных претензий. Это свидание не стало исключением. Я смотрел на нее, красавицу, постепенно теряющую свою молодость и от этого становящуюся более требовательной к жизни и к своему окружению. Я был частью ее ближайшего окружения. Она жила на Владимирской, но в Киеве мы не встречались. Это было невозможно. Зато можно было купить билет в Париж. Один для меня, второй, на следующий рейс, для нее. Можно было встретить ее в аэропорту Шарля де Голля с букетом цветов. Отвезти в гостиницу «Шератон». Дать понежиться два часа в ванной, заказать в номер ароматический массаж и бутылку шампанского. Можно было дать ей пару раз в месяц почувствовать себя гранд-дамой, светской львицей, правда, вне светского общества.

– Что ты молчишь? – спросила она. Дотронулась накрашенными губками до вина и поставила бокал на стойку бара.

– Молодое божоле – это праздник для бедных, – усмехнулся я. – Молодое вино не может быть хорошим. Запомни!

– Если бы я запоминала все твои истины, то стала бы кладезем банальностей!

– Запомни или, вернее, не забывай, что ты – молодая, красивая, желающая выйти замуж женщина, – пропел я.

Она на мгновение растаяла, но быстро стряхнула с себя удовольствие, полученное от моих слов. Расправила плечи и резанула меня взглядом прищуренных зеленых глаз.

– А ты – технократ, лишенный чувств и не разбирающийся в технике. Даже в технике любви! Ты только рвешься куда-то, сам не зная куда!

– Я рвался не куда-то, а сюда. Я мечтал увидеться с тобой. Я сделал для этого все возможное и даже, можно сказать, пренебрег интересами Родины!

– Не произноси слово «родина» с большой буквы! – Она с сожалением покачала головой. – Ты не перед избирателями, не в парламенте. Ты вообще сейчас нигде! Тебя даже тут, рядом со мной, нет!

– Нет, я только с тобой. – Я посмотрел на свои часы. «Филипп Патек» показывал половину шестого. – Я даю тебе еще двадцать минут на претензии, а потом мы идем ужинать!

Вероника бросила взгляд на свои платиновые часики «Тюссо» – мой подарок к ее тридцатипятилетию. И кивнула.

 

И тут же ее агрессивность исчезла. Она, вероятно, подумала о времени. О том, что каждый отрезок жизни измеряется минутами и часами, и если безалаберно тратить минуты, отпущенные на счастье, то и счастье получится куцое, как из секонд-хэнда.

– Я тебя не обманула, – мягко произнесла она. – Я хочу замуж, и если ты не против, то выйду уже через месяц.

– За кого? – спросил я, любуясь артистической грустью на ее лице.

– За Алхимова.

– За старшего или за младшего?

– Ты смеешься? Конечно, за младшего.

– Да. – Я кивнул с совершенно серьезным выражением лица. – Старший богаче, но младший моложе и тоже не бедный. В конце концов и папино богатство перейдет к нему, если на бензозаправочном фронте не возникнут новые боевые действия. Что тебе сказать? Останавливать тебя я не имею права. Выходи!

В глазах Вероники блеснули слезы.

– Ты уже прощаешься со мной? – спросил я. – А как же ужин?

– Нет. – Она мотнула головой. – У нас же еще два дня вместе. Я не имею права прерывать наше свидание. Брак – это одно, любовь – другое. Изредка они совпадают.

Из ее глаз действительно выкатились две слезинки и поползли по щечкам вниз.

«Ей стоило бы поправиться», – подумал я, глядя на Веронику, на ее тонкое, изящное лицо, на изумрудную блузочку, на такую же изумрудную узкую юбку до колен, мешавшую ей легко забрасывать ногу на ногу.

– Тебе же с ним придется жить, – произнес я задумчиво. – Вы не будете с ним встречаться в Париже или в Амстердаме, не будете гулять по набережной Темзы возле Пимлико.

– Я понимаю, я все понимаю. – Она поднялась, оправила юбку. – Я сейчас!

И, взяв косметичку, Вероника пошла приводить себя в порядок.

Я подумал о том, что ее заготовленный и отрепетированный монолог вдруг превратился в искренний крик души. Она этого не ожидала и поэтому не совладала с собой. Теперь только зеркало туалетной комнаты сможет помочь ей восстановить свои силы. Силы женщины – в лице, в боевой раскраске бровей, щек и ресниц, в сочетании твердой интонации с твердостью взгляда. Это тяжкий труд – быть красивой женщиной. Даже не просто быть, а ЖИТЬ красивой женщиной. Я ей не завидовал. Такая жизнь часто упирается в одиночество, как внезапно обрывающаяся дорога.

23

Евпатория. Сентябрь 2002 года.

– Сережа, ты только смотри за ним, чтобы он морскую воду не пил! – просит мама, показывая рукой на моего брата-близнеца Диму.

Дима стоит по колено в море. До берега далеко. Он жадно осматривает горизонты. Первый раз на море и первый раз за пять лет за забором интерната для психически больных людей. Он – из тихих. Из очень тихих.

– Сережа, я пойду куплю мороженое! Тебе какое? – кричит мама.

– «Каштан».

– Я ему тоже «Каштан» возьму, вы же близнецы!

Я смотрю ей вслед, как она идет по безлюдному мелкому морю. Красивое зрелище. Такой она навсегда останется в моей памяти. Уходящей по безлюдному мелкому морю.

Недавно закончился дождь, и поэтому отдыхающие потихоньку сходятся к песочному пляжу. Они не любят лежать на мокром песке, а нам – все равно. Мы приехали показать Диме море.

И он смотрит на него жадно, с открытым ртом.

На нем синие плавки-шорты с белыми лампасами. Самые дешевые. Ему ведь все равно. Это нам важно, чтобы он выглядел как здоровый.

– А там, – оборачивается ко мне Дима. Рука его протянута в сторону далекого морского горизонта. – Там что? Там корабли?

– Да, там Одесса, корабли, другие страны.

– Сережа, – он ищет взглядом мои глаза, – я же не больной! Мне просто неинтересно жить.

Дима говорит медленно. Я смотрю на его лицо и понимаю, что близнецов в нас может теперь увидеть только мать, когда обоим выдаст по одинаковой пачке мороженого. Он худой, глаза припухшие, нос со шрамом – ему пришлось драться с местными идиотами, защищая от сельских мародеров грузовик с продуктами, прибывший в интернат. Кстати, сам поступок заставляет усомниться в его болезни. Наоборот, кажется, это главврач интерната серьезно болен. Но, может, у него не было другого выхода, только позвать больных на помощь, когда местные окружили грузовик и начали вытаскивать водителя из кабины.

Странная история, закончившаяся грамотой главврача, которую Дима привез сюда, чтобы смотреть на нее перед сном и просить то меня, то маму прочитать ее вслух.

«За героизм и самоотверженность, проявленные при защите имущества дома-интерната № 3 в селе Глуховка Черниговской области, награждается Бунин Дмитрий Павлович».

– У твоего отца была такая же медаль, – сказала мама, прочитав вслух грамоту в первый вечер. – Серебряная. «За героизм». Ты весь в него!

24

Киев. Сентябрь 1983 года. Воскресенье. Ночь.

– Дай телефон твоих родителей! – требует комендантша общежития.

В комнате под потолком горит лампочка без абажура. На одной кровати как ни в чем не бывало спит толстуха лет тридцати. На второй сидит в одной юбке, прикрывая руками тощую грудь, та, с которой я сюда пришел. Я не понимал, кто кого собирался утешать этой ночью, но пятнадцать минут назад я подсадил ее, помог забраться в окно этого высокого первого этажа. Потом пролез сам. Потом она сняла куртку и свитер, сказала, что ей холодно, и пошла в соседнюю комнату, чтобы тихонько взять из тумбочки подруги бутылку мадеры. Как только вернулась, вслед за ней зашла комендантша Бурчиха и включила свет.

Вот и вся история!

– Я его не знаю! – испуганно повторяет девушка с тощей грудью.

– У нас три дня подряд пропадают вещи! – строго глядя мне в глаза, говорит комендантша, женщина-сервант лет пятидесяти. Она стоит в дверном проеме и полностью его занимает своим телом. – Дай телефон родителей! Пускай приходят и платят за тебя штраф! Или я вызову милицию!

– Вызывайте, – говорю я. Меня охватывает полное безразличие. Сегодня – ночь потерь, но у меня такое ощущение, что терять мне больше нечего.

Оказывается, я не прав. Комендантша вызывает криком в темный коридор какого-то полупьяного дядю Петю, который держит меня за руки, пока она звонит в милицию.

– Как ты залез в общежитие? – допрашивает меня уже в райотделе на улице Щербакова сонный сержант. – Через окно?

– Да.

– С целью совершить кражу личного имущества?

– Нет.

– А в морду? – Сержант отрывает взгляд от протокола, который он составляет, и упирается этим бычьим взглядом в мое лицо.

– Меня девушка привела.

– Она тебя первый раз в жизни видит!

– Да, мы только познакомились, и она меня привела в общагу.

– Ну послушай, что ты несешь! Как может девушка первого встречного ночью вести в свою комнату? А?

Я пожимаю плечами. Сержант смотрит на часы – полтретьего. В двери заходит моя мать.

– Что он натворил? – спрашивает со слезами на глазах. – Что ты наделал? Что ты нам жить не даешь! Сволочь! Подонок! Паразит! Тунеядец!

– Успокойтесь, гражданка, – неодобрительно смотрит на нее сержант. – Ваш сын хотел совершить кражу личного имущества из общежития работников овощной фабрики.

Возникает пауза, во время которой в голове моей матери проносятся всевозможные сценарии, и интонация ее меняется.

– Вы поймите! Они же без отца росли. Он погиб на полигоне. Военный, офицер, капитан. У него брат больной, я все время за братом ухаживаю. С работы – домой, из дому – по врачам.

– Понятно, – останавливает ее сержант. – Можно, конечно, обойтись хулиганством, но злостным. Влезть в женское общежитие – это же не окно разбить!

– А ну, выйди в коридор! – командует мне мать.

«Кто здесь сержант?» – думаю я и подчиняюсь.

Через пять минут меня возвращают в кабинет.

– В следующий раз будешь умнее! И будешь думать о последствиях! – говорит мать и уходит.

А меня оставляют. Я получаю десять суток и десять суток подметаю территорию райотдела. Мою полы на первом и втором этажах. Тайком играю в очко с шестидесятилетним Зямой, получившим пятнадцать суток за то, что нагадил под дверь соседке, написавшей на его двери мелом слово «жид».

25

Киев. Май 2015 года.

– Ну-ка поднимите рубашку, – говорит мне личный врач.

Пришел в мой кабинет и командует. Но я подчиняюсь. Он слушает мое новое сердце. Слушает внимательно. Потом прикладывает хромированный холод стетоскопа к груди. Слушает легкие.

– Веснушки не проходят? – интересуется между делом.

– А разве веснушки могут пройти? – спрашиваю я, уже потерявший надежду очистить от них свою кожу.

– Если они проявление болезни, то могут. Если же нет – то останутся. Природа спонтанного появления веснушек в зрелом возрасте недостаточно изучена.

– Чем же занимаются ученые-медики на бюджетные деньги?

– Не веснушками, – честно говорит врач. – Раком, СПИДом, саркомами. Но если честно.

– Чего замолчал? – Я оборачиваюсь и смотрю на этого бывшего военного врача, которого мне присоветовал Коля Львович.

– Это только предположение, – после паузы продолжает он. – Мне кажется, западные фармацевты выводят новые виды гриппа и астмы для запуска в продажу новых лекарств. Ну, как компьютерщики зарабатывают на антивирусных программах, предварительно производя и запуская новые компьютерные вирусы.

– Да? – Мысль врача мне кажется интересной. – Так, может, веснушки – это все-таки новая болезнь и против них уже есть лекарство?

– Не слышал.

– А ты узнай! Когда узнаешь, доложи!

После врача в кабинет заходит Львович с пачкой документов.

– Это на подпись. – Он кладет пачку на стол. – И еще. Чтобы вас это не застало врасплох. Пока вы болели, мы в Кабмине провели реформу.

– Какую реформу? – Я смотрю в его круглое лицо, как в пустую тарелку, которая предлагает мне съесть то, чего на ней нет.

– Премьер-министра как такового больше нет, – спокойно рассказывает Львович. – Премьер-министром по очереди становятся отраслевые министры, и таким образом та или иная отрасль становится временно приоритетной. Сейчас обязанности премьера исполняет министр экономики Синько. Там, в документах, план этой реформы есть. Автор – вы.

– Выйди, зайдешь через десять минут! – командую я. – Сам прочитаю!

Оставшись один, я просматриваю документы. Реформа дельная, только жалко, что исходит от этого придурка. Правда, он не дурак, раз поставил мое имя под реформой.

– Эй, – кричу я помощнику. – Позови его!

Коля Львович входит. Мне хочется сказать ему что-нибудь приятное. Взгляд сам выхватывает из общей картины, составляющей эту серую личность, никак не вяжущийся с его обликом и цветом костюма фиолетовый галстук.

– Хороший галстук! – говорю я ему с улыбкой.

Он доволен.

– Может, немножко «Хэннесси»? – предлагает.

Я кивком призываю помощника, который все слышал.

– За реформу! – Львович поднимает коньячный бокал.

– За нее, родимую! – поддакиваю я.

26

Киев. Октябрь 1983 года.

Десять суток подметания двора райотдела милиции пошли мне на пользу. Не только потому, что я завел полезные знакомства. Нет. Прежде всего у меня там обнаружилось предостаточно времени для размышлений о человеческих ценностях и морали. Это если говорить громко. Если же выбирать камерные слова и выражения – я успел не только поплакать о своей судьбе, но и подумать о будущем. Я понял, что жизнь сама, как река, вынесла меня во двор этого райотдела, и теперь от меня зависело, поплыву я дальше по течению или попробую сам выбрать маршрут. Что у меня позади? Школа, десяток работ, ни на одной из которых я не задерживался дольше трех месяцев, и свадьба. А теперь вот первые десять суток ареста. Что впереди? Практически вся жизнь, только вот с чего ее заново начать? С развода?

О разводе Светка заговорила сама. Когда я вернулся из милиции домой к родителям, ее вещей в нашей комнате уже не было.

– Она тут тебе письмо оставила, – сказала мать. – Я его не читала!

Конверт был заклеен, но надорван. Да и письмо, когда я его вытащил, пахло селедкой. Моя мать любила селедку, и два раза в неделю на ужин у нас был форшмак с картофельным пюре.

«Сережа!

Извини меня. Мне кажется, что смерть нашего ребенка – это предзнаменование, знак против нашего брака. Второе предзнаменование – это твои десять суток. Думаю, нам надо развестись. Если ты не против, позвони. Я у своих. Целую, Света».

– Ишь ты, – удивился я. – А как же насчет того, что Бог троицу любит?

Но я все-таки позвонил и сказал: «Я не против». Она, кажется, обрадовалась. Развод прошел быстро. Все сделали ее родители через своих знакомых в ЗАГСе.

– Это надо отметить! – сказал мне приятель Женя, живший двумя этажами ниже.

Я и отметил. Взял бутылку портвейна «три семерки» и вечером пошел в райотдел милиции. Нашел арестовавшего меня сержанта, и мы неплохо посидели в его дежурке. Выпил с нами за мой развод и молоденький лейтенант. Дагестанец Марат Гусейнов.

 

– Будут проблемы – заходи! – сказали они мне на прощанье.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37 
Рейтинг@Mail.ru