Андрей Ивасенко
Проект «Сфинкс»
© Ивасенко А., 2013
© ИК «Крылов», 2014
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
* * *
1. Пробуждение зверя
Октябрь 1946 года. Антарктида.
Секретная подземная база «Черное Солнце».
Бункер промерз насквозь. Скорее, это был даже не бункер, а огромная холодильная камера – двадцать метров в длину, восемнадцать в ширину, пять в высоту; со всех сторон покрытая панцирем двенадцатимиллиметровой листовой брони поверх каменных стен, пола и потолка; ни одного окна, лишь проем тоннеля, ведущий к мощной стальной двери.
Система охлаждения нагнетала ледяное дыхание в помещение, покрывая его мерцающими кристаллами инея. Ее монотонный гул глушил подобно колокольному звону и отдавался эхом в съеденном темнотой тоннеле.
«Какая глупость! – думал Ганс Вайгель, поеживаясь и поглядывая по сторонам. – Что я здесь делаю, черт меня подери…»
Изо рта солдата шел пар. Он чувствовал себя так, словно на него надели смирительную рубашку и уложили в ванну, наполненную талой водой вперемешку со льдом. Холод, острым ножом, медленно проникал через одежду, пробирая до костей, вонзаясь иглами все глубже и глубже в каждую клетку онемевшего мозга. Постепенно сознание заволакивала пелена, и оно начинало отказываться воспринимать окружающую реальность.
Мысли шли отрывками.
Время то сжималось, то тянулось, как резина.
У Вайгеля возникало ощущение, как будто он попал в странный, чужой сон. Знакомый его подсознанию мир словно перенесло в совершенно иную реальность – неизведанный темный дом с множеством закрытых дверей и сторонних звуков.
Солдат не стоял на месте, а постоянно передвигался возле невысокой железнодорожной платформы с открытыми бортами. При каждом шаге сапоги издавали противный скрип, подошвы прилипали к полу. Разминая пальцы рук через трехпалые дубленые рукавицы, периодически похлопывая себя по груди и плечам, Вайгель пытался немного разогнать кровь и согреться. Но спустя некоторое время сознание опять-таки утрачивало ясность в мягкой волне полудремы – мысли словно тонули, растворялись. Бодрая поступь вновь превращалась в вялое шарканье ног.
Вайгель старался не смотреть на то, что находилось внутри большой кубической емкости, стоящей на платформе. Покрытый изморозью, почти доверху заполненный льдом, саркофаг поблескивал гранями толстых бронированных стекол, точно гигантский бриллиант. Но вопросы, время от времени, сами по себе будоражили разум Ганса.
Что, черт возьми, взбрело ему в голову и пригнало сюда?
Что он, в самом деле, здесь делает?
Что заставило его приблизиться к этому странному месту, в котором волей-неволей ощущался необъяснимый страх, от которого замирало и холодело сердце?
Вайгель вспомнил, как Гюнтер Зуфферт смаковал невероятную историю об ожившем монстре. Глядя на него, честно говоря, можно было решить, что человек страдает расстройством психики, находясь за последней чертой алкоголизма. Да и кто бы поверил в ТАКОЕ?
В казарме люди делились разными былями и небылицами – годилось все что угодно, лишь бы скоротать свободное время и забыть о тяготах жизни в этом отдаленном от цивилизации месте, успевшем всем порядком надоесть из-за своего унылого однообразия. Каждый из них лишь изредка мог увидеть клочок полярного неба и бескрайнюю снежную пустыню – на поверхность разрешали выходить раз в месяц, да и то ненадолго. А Гюнтер Зуфферт всегда был кладезем всяких веселых и пикантных историй, развеивал скуку. Но в тот день его рассказ никого не позабавил, а скорее озадачил большинство присутствующих. Говорящее чудовище? От такого могла бы удивиться даже рыба. В нелепую страшилку никто не поверил. Над Зуффертом посмеялись и, дружески похлопав по плечу, разошлись, оставив того в полном смятении. Он кричал им вслед: «Вы все очень скоро об этом пожалеете! Слышите?!» Но на его слова уже никто не обращал внимания – кроме Ганса, решившего поставить выдумщика на место.
«За кого он нас принимает? Неужели этот распустивший нюни идиот действительно возомнил, что перед ним находятся не солдаты из отборной части СС, а трусливые мальчишки, готовые от любого шороха наложить в штаны?» – подумал тогда Ганс. И рассмеялся прямо ему в лицо, будто кошмары Гюнтера были самой смешной вещью, которую он когда-либо слышал.
Гюнтер вскочил – лицо вспыхнуло от негодования, глаза буравили ухмыляющегося Вайгеля. Короткая словесная перепалка закончилась тем, что Зуфферт предложил насмешнику пари: сходить самому полюбоваться на жуткую тварь и побыть рядом с ней хоть пару часов наедине. Выставив на кон бутылку ямайского рома, он потребовал у своего оппонента губную гармонику, с которой последний не расставался на протяжении пяти лет. Гармоника, подаренная Гансу отцом перед началом русской компании, была для него своеобразным талисманом. Об этом знали все, кто служил в роте охраны. А Гюнтер, разумеется, полагал, что Ганс непременно пойдет на попятную, не желая лишиться родительского подарка в случае неудачи. И, по мнению Вайгеля, тут же раскусившего хитрый замысел Гюнтера, пытался выиграть спор на его привязанности к этой, казалось бы, обыкновенной среди солдат вещице.
Однако Ганс проявил твердость характера, изобразив на лице нарочитое безразличие. Он не отступился от своих слов и решил отстоять собственное мнение, не желая выглядеть в глазах товарищей пустословом, а тем более жалким трусом. С неподдельным азартом он согласился на все условия – ударили по рукам, скрепив соглашение…
Изначально, там, в казарме, глупый спор показался Гансу сущим пустяком, но все же, прежде чем заступить в караул на этот пост, ему довелось провести долгую и беспокойную ночь. А теперь, очутившись в адской морозилке, солдат понимал: поступок был слишком опрометчив. Пыл азарта от, казалось бы, легкого пари почти сразу покинул его, едва он переступил порог бункера. Волна тревоги, возникшая где-то в подсознании, тут же смыла спокойствие и всякое желание здесь находиться. Вайгеля переполняло непонятное ощущение, расходившееся по телу, как круги по воде, становясь нестерпимым. Что-то должно было случиться – в этом он не сомневался. И это «что-то» должно произойти именно сегодня, с ним, именно сейчас.
«Чертов Гюнтер! Во что он меня втянул?! Бутылка рома – неплохо, да. А если кто шепнет о нашем пари Штольцу? Доносчиков везде хватает. Что тогда? Хотя, вероятнее всего, вся рота уже успела сделать на нас с Зуффертом ставки и теперь им не выгодно развязывать языки», – в который раз раздраженно думал Ганс, пытаясь успокоиться. Однако невольное сравнение своего положения с положением подопытной крысы, посаженной в крутящийся барабан с лотерейными билетами, крепко засело в его мозгах. Оно не отпускало, не покидало ни на минуту, накатывая, как приступы тошноты.
Комендант базы обладал суровым характером и наказывал за малейшие нарушения дисциплины. Без его личного присутствия никто не имел права заходить внутрь бункера. Вайгель прекрасно это знал. И понимал: затеянная авантюра, в лучшем случае, могла обернуться длительным заключением в карцер, в котором частыми гостями были вездесущие крысы. Одна мысль об этих мерзких, копошащихся и повизгивающих тварях вызывала у Ганса отвращение.
Солдат остановился, поежился, приподнял меховой воротник куртки и посмотрел на саркофаг.
Сквозь бронестекла, покрытые наледью, едва просматривались неясные, расплывчатые очертания, в которых с трудом угадывалось какое-то растекшееся зеленое существо, схожее с кляксой.
– Ты давно уже сдохло, мать твою, – зло процедил сквозь зубы Вайгель, делая ударение на каждом слове. «А твой дружок Гюнтер не получит мою гармонику, пусть даже не надеется», – мысленно завершил фразу солдат, и по его лицу расползлась злорадная ухмылка.
Ганс попытался направить течение мыслей на что-нибудь более приятное, взять себя в руки. Рассудок и здравый смысл подсказывали ему, что никаких говорящих монстров не должно существовать, но леденящая уверенность приближающейся опасности почему-то не оставляла, перерастая из смутного беспокойства в бесформенный страх.
Вайгель достал из кармана часы «Минерва», открыл на «луковице» крышку и посмотрел на циферблат: до окончания оговоренного при заключении пари времени оставалось пятнадцать минут.
«Скоро очередная смена караула, осталось чуть больше часа. Нужно вовремя успеть покинуть бункер, чтобы этого не заметил офицер. Потом – теплая казарма и бутылка душистого рома. Зуфферт проиграл. Определенно проиграл», – подогрел себя радужной мыслью Ганс, но облегчения не почувствовал. Тряхнул головой, спрятал часы в карман и принял решение: «Зачем откладывать то, что давно ищет выход и становится вопросом самоуважения? Стоит ли бояться этого замороженного дерьма? Надо сделать всего лишь один шаг – раз и навсегда разрушить притаившуюся в подсознании боязнь!»
Он решительно подошел к саркофагу, протер рукавицей обледенелую поверхность стекла. Прильнул к нему лицом и тут же резко отшатнулся. Изо рта Ганса вырвался низкий захлебывающий звук. Шершавый язык страха облизал его внутренности.
На него смотрели два выпуклых желтых глаза с продолговатыми черными зрачками и зияющая бездна хищного оскала – пасть, покрытая рядами острых клыков, готовая разорвать и поглотить любого, кто окажется на пути.
– Что за… – голос солдата заметно дрогнул, лицо сковала маска отвращения и ужаса, будто оживший мертвец схватил его за голову обеими руками. – Ну и уродина…
Отблески разума в глазах существа имели мало общего с его явно звериной природой. Ганс мог поклясться на чем угодно – в этих глазах что-то жило, что-то таилось.
Сердце Ганса несколько раз скакнуло, как необъезженный жеребец, едва не вырвавшись из грудной клетки. Спина и руки покрылись гусиными пупырышками, а кожа на затылке натянулась, как на барабане.
Чертыхнувшись, Ганс резко отвернулся. И тут сердце так сильно сжалось, что он даже испугался – как бы не умереть. Закрыв глаза и тяжело дыша, он немного постоял, пытаясь изгнать из себя накативший страх.
Солдат тряхнул головой. Открыв глаза, он с удивлением осознал: панический страх немного отступил. И почувствовал неожиданный прилив сил и странную безмятежность. Как будто мантия ледяного спокойствия окутала его.
Ганс обернулся и протянул непослушную руку к саркофагу – к страшным выпученным глазам, к страшным клыкам. Коснулся ледяной поверхности стекла, почувствовав костяшками пальцев исходящий от него холод даже через кожу и мех рукавицы. И стукнул.
Сначала один раз.
Осторожно. Негромко.
Затем постучал сильнее, будто отбивал какой-то условный сигнал.
Мгновение – и глаза существа ожили: узкие зрачки неожиданно начали расширяться, словно попав в темноту, и в их зеркально-черной бездне вспыхнул огонь лютой ненависти.
Вайгель не успел отвести взгляд в сторону.
Слишком поздно.
Мир превратился в расплывчатую, туманную карусель: перед его глазами все поплыло, завертелось, закружилось. Потерялось чувство ориентации, словно он попал в какой-то водоворот необъяснимого хаоса, из которого нет выхода. Потом голову пронзила адская боль, сковавшая тело дрожащей судорогой. Казалось, в мозги насыпали дюжину острых гвоздей и хорошенько встряхнули – фееричный коктейль нечеловеческих страданий. В желудке появилась тяжесть, и кишки скрутило тугим узлом. Скорчившись, солдат упал на колени и выронил маузеровский карабин. Его тут же стошнило на пол.
Проблевавшись, Вайгель с трудом поднялся на ноги, снял перчатки, и, словно в замедленном сне, неуверенно поднес руки к лицу, не понимая, что с ним происходит. Даже не заметил, как обмочился.
Им овладело ощущение какой-то нереальности происходящего, всей этой липкой необъяснимой жути, в существование которой сознание отказывалось верить. Время словно замерло и остановилось. Как будто реалии двух разделенных миров, наделенные безграничной силой, сошлись вместе, коснулись его и открыли перед ним неизвестный проход.
Ганс поднял оружие и, пошатываясь, попятился к выходу, пытаясь на ходу передернуть затвор карабина. Мозг продолжал колотить по стенкам черепа, словно взбесившийся молоток. Ноги едва держали, став ватными.
– Убью, тебя, сука! – отчаянно запричитал он дрожащим голосом. Страх разбавился беспомощной злостью. – Убью, тварь! Убью! Убью! Убью!
Наконец рукоять затвора заняла нужное положение. Солдат остановился, прицелился и нажал на спусковой крючок.
Острый боек пробил капсюль патрона, воспламенив заряд, и пуля, пройдя спиральную нарезку ствола, с грохотом вырвалась наружу. Она с жадностью вонзилась в цель, но бронестекло оказалось ей не по зубам – на поверхности осталось лишь жалкое белое пятнышко. Вайгель будто не заметил этого. Передергивая затворную рукоятку, произвел еще несколько выстрелов, пока из ствольной коробки не выскочил опустевший магазин.
Выбоины от пуль расползлись по стеклу как маленькие насекомые, но в целом саркофаг остался невредим.
Когда сизый туман пороховых газов рассеялся, Ганс ощутил, что пульсирующая боль почти прекратилась, оставив легкое головокружение, тошноту и неясную пустоту. Окутала слабость – мягкая, как утренний сон.
Солдат глухо застонал и снова упал на колени. Силы покидали его.
Наступила тишина. Гнетущая, давящая, словно неподъемный груз, она с каждым ударом пульса погружала мир окружающих звуков в нечто чуждое и странное. Сквозь эту пелену Ганс отчетливо услышал неразборчивое и отрывистое бормотание, будто какой-то заика поселился в голове. Какофония, как эхо, прозвучала в глубине его подсознания и поглотила разум, становясь все незаметней и незаметней. Чужая воля растекалась по ровной глади человеческого сознания…
* * *
Лаборатория была оборудована по последним прогрессивным технологиям. На многочисленных столах находились различные микроскопы, анализаторы, спектрометры и прочие замысловатые приборы, в назначении которых мог разобраться только посвященный. Возле столов стояли небольшие стульчики с подвижными сидениями и телескопическими подъемными механизмами. Полки алюминиевых стеллажей были густо заставлены разнообразными сосудами: пробирками, ретортами, колбами – пустыми и чем-то наполненными, с наглухо закупоренными пробками. Везде царила стерильная чистота, освещенная множеством лампочек, свет которых отражался от водянисто-зеленой кафельной плитки стен и полов. И лишь красно-белый флаг с черной свастикой по центру, свисавший от потолка до пола, нарушал гармонию этого храма науки.
Над экспериментальным столом склонились двое мужчин в белых халатах и шапочках.
Один из них был брюнетом с небольшой проседью на висках. Высокого роста, с широкими плечами и крепкими руками. На первый взгляд определить его возраст было сложно – сорок, может, чуть больше; правильные черты лица, нос с небольшой горбинкой. В его серо-голубых глазах светилась смелость и сила характера, и лишь глубокая складка между бровей выдавала испытываемое на данный момент волнение.
Другой – пожилой толстяк маленького роста с короткой стриженой бородой, выглядывавшей из-под марлевой повязки – неподвижно сидел на стуле. Его лукавые глаза, почти скрывавшиеся под тяжелыми веками, были одновременно и проницательны и бесстрастны. Этакая помесь хорька и греющейся на солнце ящерицы. Минуту назад он капнул какую-то мутную жидкость из мензурки на стеклышко, сунул в микроскоп, подкрутил кремальеру и теперь наблюдал за происходящим через окуляр.
Толстяк оторвал взгляд от микроскопа, снял повязку с лица и трясущимся пальцем поправил очки в золотой оправе.
– Это… это просто поразительно, Эрих… – медленно, запинаясь на каждом слове, проговорил он. Приподняв шапочку и вытерев тыльной стороной ладони испарину на лбу, толстяк продолжил с нескрываемым восторгом: – Я, честно говоря, и не надеялся, что нам удастся сделать это. Сплошная полоса неудач меня чуть с ума не свела… Но я верил! – Он поднял руку и пророчески потряс указательным пальцем в воздухе. – Всегда верил, что наши усилия не пропадут даром!
– Я тоже в это верил, господин профессор, – скромно ответил брюнет. – Но, к сожалению, все долгие годы наших исследований, заводившие в тупик проект «Сфинкс», мы заблуждались. Я перечеркнул почти все сделанное ранее, и пошел иным путем. Прошу прощения за соблюдение инкогнито в моей работе, но я должен был все тщательно проверить, прежде чем показать вам результаты своих опытов. К счастью, удача мне улыбнулась, и они оказались положительными.
Профессор Майер нахмурился и демонстративно почесал подбородок. Он всегда так делал, выражая недовольство. После недолгого молчания, слегка хлопнув ладонью по столу, он сказал:
– Ладно! Никто не застрахован от ошибок! К чертям ваши извинения, доктор, и инкогнито – к чертям! У каждого творца свои инструменты: у дьявола – огонь, у бога – свет. Но, в общем – это одни и те же сгустки энергии… Когда началась активация молекул? Аберрация[1] от норм не наблюдалась?
– Уже пятые сутки, – немного смущенно ответил доктор Фогель. Ему почему-то стало стыдно за свою неоправданную скрытность и недоверие к коллеге и наставнику. – О каких-либо отклонениях в их развитии пока рано судить…
– Так-так, – сказал с потерянным видом Майер и подпер голову руками. – Пять дней как мир изменился, а я узнаю об этом только сейчас. Это непозволительный поступок для ученого, Эрих. Согласны?
Доктор виновато опустил голову, вздохнул, хотел что-то сказать, но профессор опередил:
– Непозволительный для хорошего ученого, но допустимый для гения, каковым вы и являетесь! – По лицу толстяка расползлась благодушная улыбка. – Молодые всегда смотрят на мир с вершины холодного утеса, на который они вскарабкиваются без устали, не то, что мы, старики, привыкшие греться дома у камина, рассуждая о материи издали.
У Фогеля от сердца отлегло – похвала означала примирение: когда дело касалось работы, Майер крайне редко рассыпался в любезностях. Сейчас Эрих, наверно, стал похож на воспарившего духом мальчика, которому отец нежданно-негаданно дал деньги на мороженое.
– Ну, а теперь, – продолжил Майер, – объясните, как вам удалось добиться синтеза?
– Мы с вами уже давно изучаем молекулярную биологию… – степенно ответил доктор и медленно, со значением добавил: – Однако профессор Гольд еще в двадцатых годах заострял больше внимания на защитных функциях организма, а не на строении его двойной спирали телесной мельницы.
– Эрих, я и слышать не хочу о негодяе Гольде! – воскликнул профессор, будто отмахнувшись от назойливой мухи. Брови ученого нахмурились. – И причем здесь иммунология и его исследования? Мы с вами настоящие ученые, а он – предатель и выскочка! Евреи всегда тянут на себя одеяло.
– Тем не менее, именно они сейчас обеспечивают прогресс цивилизации. – Фогель слегка улыбнулся. – Да и вы, профессор, когда-то дружили с Гольдом и не уделяли особого внимания к его национальной принадлежности.
– Замолчите, Эрих… – Майер нервно закусил губу. – Я не нацист, если вы имеете в виду этот аспект моих убеждений. Давайте говорить по делу. В образцах, которые мы извлекали из существа, не было обнаружено никаких генетических расстройств, опухолей и вирусов. Оно идеально! Достаточно было выделить из клеточного ядра определенные хромосомы, соединить их с хромосомами человека и получить совершенно новый вид. Зачем, скажите, ему потом понадобится его прежний убогий иммунитет, если с таким хромосомным набором он победит все болезни, преждевременную старость и станет сверхсильным, сверхвыносливым?! Люди уподобятся древним богам!
– Сейчас, профессор, вы рассуждаете, как Штольц, – почесав кончик носа, добродушно заметил Фогель.
Лицо профессора скривилось при упоминании о коменданте базы.
Доктор порылся в лежащих на соседнем столе бумагах и протянул один из листов Майеру:
– Вот, ознакомьтесь еще раз с копией отчета исследований месячной давности. Здесь указано: клетка из образца существа стала оживать даже после ее частичного размораживания, и начинала интенсивно делиться. И это не смотря на то, что организм пролежал во льдах с доисторических времен.
– Я знаком с этим документом. – Майер отложил в сторону лист бумаги.
– Но ведь раньше это происходило лишь после полного размораживания и не так быстро! – воскликнул Фогель, прищурив глаза. – На меня посыпались вопросы: «Почему это происходит? Почему мы не наблюдали этого ранее? Что произошло с организмом и заставило его так резко ускорить регенерацию?» Ответ один: организм существа обладает способностью обучаться и постоянно совершенствует свою иммунную систему.
– Теория неплохая, Эрих, но слишком уж притянутая за уши, – недоверчиво заметил профессор. – Почему же в таком случае не происходил синтез? Разве чужеродному организму не интересно устройство нашего организма? Да и само существо в саркофаге абсолютно не изменилось…
– Да, так и есть. Но организм существа, словно губка, впитывает лишь нужную информацию, способную повысить его биологический уровень. При введении его хромосом в ядро клетки человека, ничего подобного не происходило – деление прекращалось и все инородное обоюдно отторгалось. Согласитесь, ситуация патовая, как в шахматах. Клетка не хотела подставлять своего «ферзя» под удар. Это и заводило нас в тупик. Да, мы пытались уменьшить эту реакцию клеток при помощи рентгеновского облучения и химии. Но тогда они мутировали в хаотическом порядке и после непродолжительной трансформации погибали, генетически не воспринимая чужеродную информацию и борясь с ней всеми доступными методами. Тогда я и понял, что нельзя уничтожать реакции иммунитета на посторонние тела – они просто не должны быть распознаны и признаны чужеродными и вредными. Для этого они хотя бы частично должны быть построены из эволюционно знакомых для иммунных механизмов молекул и признаки чужеродности должны быть записаны, так сказать, земным шрифтом. Представьте, профессор, если бы вместо знакомого латинского шрифта нам подсунули китайские иероглифы? Мы не смогли бы прочитать текст и выбросили бы его в мусорную корзину. Но, если нас обучить этому, то текст будет нам понятен, и мы его прочитаем. То же самое должно происходить и с клеткой!
– Я не совсем понимаю вас, Эрих… – стушевался Майер.
Фогель замолчал, посмотрел прямо в глаза профессора и, словно боялся, что кто-то еще может его услышать, спросил тихим вкрадчивым голосом:
– Скажите, профессор, а вы уверенны, что существо не попало на нашу планету извне?
По лицу Майера пробежала тень недоумения. Он заморгал глазами, сглотнул слюну.
– Простите… откуда… извне?.. Инопланетянин?.. Неужели вы думаете, что оно попало к нам с Марса? Я, честно говоря, удивлен вашим фантазиям. Нам ведь ясно объяснили, что это доисторический ящер. Разве не так?
– Это не фантазия, господин профессор, – твердо ответил Фогель. – Я провел еще кое-какие исследования.
– Ох уж эта ваша самостоятельность, – с обидой проговорил профессор, снова почесав подбородок. – Ладно, придется привыкать к этому. Я слушаю вас.
– Комендант явно что-то скрыл от нас, – тихо произнес доктор, бросив мимолетный взгляд на дверь. – Я сделал анализ льда, и он показал, что ему не больше трех лет. Трех! А ведь оно, как нам сказали, было найдено в глыбе льда, находившейся на глубине более десятка метров. Это сотни тысяч лет! А то и больше. Как и когда, думаете, существо поместили в саркофаг? Я – знаю. Его разморозили, не полностью, а затем и уложили в саркофаг, залив водой и снова заморозив. Вот как! Невольно возникают вопросы: почему, с какой целью это сделали?
– Это техническая сторона вопроса, Эрих. И с этим фактом я столкнулся раньше вас, однако решил не заострять на нем внимания. Как его поместили в ледяной кубик, меня мало интересует. Давайте лучше поговорим о внеземном происхождении существа. Почему вы думаете, что это марсианин?
– Профессор, отчего вы так зациклились на Марсе?! Вселенная огромна, и подозреваю, что существо даже не из Солнечной системы! Думаю, оно попало к нам с какой-нибудь очень-очень далекой планеты. В этом и заключались неудачи всех наших предыдущих исследований. Разница в структурах ДНК не играла серьезной роли для синтеза белков, так как молекулы имеют очень похожее химическое строение. Дело в том, что любой земной организм построен на основе левовращающих соединений белковых аминокислот, а у этого организма они правовращающие. Это я и обнаружил.
Густые брови Майера, как две букашки-альбиноса, поползли вверх.
– Да! Да! – продолжал доктор. – Чужая жизнь, разнящаяся от нашей всего лишь вращением плоскости поляризованного света. Всего лишь! Это и вызывало отторжение – чужеродный организм не принимал информацию. Его эволюция совершенней, чем наша. Оно биологически не могло утрачивать свою индивидуальность, смешиваясь с более отсталым видом! Для него это означало бы стерилизацию собственной генетической памяти. Мы многократно пытались изменить кое-что в этом организме, а затем связать некоторые пары его хромосом с хромосомами человека, ожидая фантастических результатов. Но у нас ничего не выходило… И я понял причину. Нужен был всего лишь связующий компонент.
– И вы создали его? – поинтересовался Майер. В его голосе вновь проскользнула тень сомнения вперемешку с нескрываемым интересом. – Вы разработали новую методику отделения хроматина от ДНК без его повреждения и создали специальный раствор для реакции белков человека с ДНК существа? Да?
– Да. Я создал буфер[2], который «обманывает» белки человеческого хроматина: они начинают распознавать чужую ДНК, как свою, и связываются с ней, образуя хромосомы, абсолютно неотличимые от человеческих для клеточных систем синтеза. Биологический барьер разрушился. Теперь человеческий организм не может отвергать информацию чужеродной ДНК. Клетка читает ее, и геном существа делится своими знаниями. Результат очевиден. Вы сами только что в этом убедились.
Профессор встал и крепко стиснул руками плечи доктора.
– Поздравляю, коллега! – воскликнул он и, после короткой паузы, продолжил: – Ваше гениальное открытие приведет к значительному сдвигу во всей теории эволюции! Предоставит человечеству новый выбор, укажет путь к неограниченным возможностям! – Ученый лукаво подмигнул доктору. – Думаю, благодаря вашей научной хватке и моему зрелому опыту вскоре появятся совершенно новые люди! Вы создали эликсир бессмертия, Эрих! Нужно немедленно доложить об успехе Штольцу и начинать опыты над животными в инкубаторе питомника.
– С этим не стоит торопиться, – задумчиво произнес Фогель. – Сейчас мы видим лишь вершину айсберга, но ничего не знаем о его основании. Это опасно. Генетический код существа – это тот же ящик Пандоры, открыв его, мы, возможно, выпустим на волю демонов, с которыми потом не сможем совладать.
Майер отпустил плечи доктора и скорчил нарочито-горестную гримасу:
– О чем вы, Эрих?..
– Боюсь, комендант Штольц не будет ждать окончания наших долгих и скрупулезных исследований, а также пытаться анализировать их возможные отрицательные последствия для организма человека. Вероятнее всего, он начнет эксперименты не с крыс, да и не с вашего примата-любимца…
На лице Майера застыл вопрос:
– Простите, коллега, неужели вы думаете, что…
– Да, – подтвердил Фогель. – Уверен. На почетную роль подопытных кроликов он выберет своих головорезов… Интересы рейха направлены не на сотворение добра, а на создание «оружия возмездия». Представьте себе солдата, обладающего подобными способностями! С ним не сравнится ни один танк! Ведь речь идет о таких способностях, владение которыми сделает человека совершенно иным существом – внешне, возможно, оно и будет выглядеть, как человек, но, по сути, им уже не будет…
– К чему вы клоните, Эрих?
– Знаете, лучше подальше убирать спички от детей, пока они не наделали беды. Огонь должен давать тепло и свет, а не сжигать и уничтожать тех, кто у него греется. Своей неосторожностью мы можем ввергнуть мир в хаос.
– Но детей можно научить обращаться со спичками, – выразил свое мнение Майер. – Или сделать так, чтобы они боялись к ним прикасаться до поры до времени, выработав в них новый стереотип поведения. Покажите ребенку зажженную спичку и скажите, что он ослепнет, если, допустим, будет смотреть на нее. Или же сера может пропитать кожу и отравить его, если он хотя бы прикоснется к спичке. И, поверьте, ребенок больше никогда не возьмет ее в руки, пока не подрастет и осознает, что его обманули ради его же блага.
– Ваш новый стереотип поведения – это страх, – возразил Фогель. – А это, поверьте, не самое лучшее чувство, которое должны испытывать дети при знакомстве с окружающим миром. Страх – не панацея от плохих поступков, а та же боль, которая со временем ожесточает. Лучше уж осторожность и своевременность, чем беспечность и страх.
Профессор Майер прокашлялся в кулак, но ничего не ответил. Это не понравилось Фогелю. Он заметил, что эйфория профессора куда-то улетучилась и сменилась замешательством. Так обычно выглядят люди, которые скрывают свои замыслы и не знают, с чего начать их воплощение.
Майер потер пальцами виски и, вздохнув, сказал:
– Ваши доводы меня не слишком убедили, Эрих. Ну да ладно. Если б так думали наши далекие предки, то мы до сих пор бы носили грузы на плечах, а не пользовались таким прекрасным изобретением как колесо. Человечество оценивает результаты, но не сам процесс. Даже нравственный фактор может привести к безнравственному результату. Но это – тоже прогресс.
Фогель хмыкнул.
В воздухе повисла тишина.
– Я мог бы ознакомиться с вашими последними исследованиями? – неожиданно задал вопрос Майер.
– Нет, – немного резко ответил Фогель. – Документально я ничего не сохранял. Вся информация здесь. – Ученый легонько постучал двумя пальцами возле виска. – Кстати, мне понадобятся еще образцы существа, желательно из его головного мозга. Это ускорит нашу работу.
– Хорошо, Эрих, – согласился профессор. – Правда, сделать такое будет непросто. Я уже пытался просверлить черепную коробку, но структура костной ткани оказалась крепче любой стали. Сверла от трения сгорали и лопались. Хотя… У меня есть одна идея, только она вряд ли понравиться Штольцу.
– Плевать на Штольца – что за идея? – резко спросил доктор.
– Через глазное яблоко или же пасть к мозгу никак не добраться – мешают кости и многорядные клыки. Можно воспользоваться старым и проверенным методом, который применяли древние египтяне при мумифицировании: они вытягивали мозги животных и людей через носовое отверстие. Вот только не знаю, как это объяснить коменданту. Прежде к телу существа я добирался сверху через откидную крышку саркофага, а теперь придется нарушить его целостность, демонтировав одно из боковых стекол, на что он вряд ли согласится.
