Андрей Хариг
Тропинки к паучьим гнездам
Взрыв отбросил назад и авангард вьетконговцев. В эту образовавшуюся брешь рванулись я, Костя и еще трое офицеров. Краем глаза я приметил, что шестой занял мою позицию у пулемета, так как это была самая удобная точка для огня «на поражение». Оставшиеся двое сторожили проводников.
Надо было успеть к месту взрыва, пока вьетнамцы не обогнули сарай с другой стороны и не взяли нас в клешни. Пулемет строчил по проходу между сараем и лесом, и учитывая скученность противника в том месте, кинжальный огонь был весьма кстати.
Мы с Костей бросились к месту взрыва, а трое остальных к противоположному углу стены сарая, в ожидании нападения с той стороны. Их задача – задержать противника пока я не дам знать, что пора отходить. Если они не справятся с этим, то мы, взятые в клещи, никогда не выберемся отсюда.
Подбегая к стене сарая, я одновременно развертывал толстый брезентовый мешок, а Костя угрюмо матерясь, уже шарил в груде полузажаренного человеческого мяса, как бы скомканного и забитого в угол сарая. Я знал, что он ищет, и пока он это делал, я быстро сдирал с остатков Шукшина полуобгоревшие штаны с прилипшими к ним кусками плоти. Отодрав штанины местами до кости и запихнув всю эту дикую мешанину из ткани и обгоревшего мяса в мешок, я лихорадочно стал искать остатки костюма и сорочки.
Справа наши начали отстреливаться от вконец остервеневших вьетконговцев. Слева вдруг затих пулемет (патроны, видать, кончились), и застрочил АК (надолго ли?). Надо было спешить!
– Нашел! … Твою мать! … Нашел! – вдруг дико захрипел Костя. И я увидел, как он, вцепившись руками в какой-то лоскут кожи и упершись ногой в полуобгоревшее брюхо вьетнамца, с сочным хлюпаньем вырвал голову Шукшина, оторванную взрывной волной и вбитую в брюхо вьетнамского проводника.
Половина лица Шукшина была обезображена до неузнаваемости. Почти вытекший правый глаз был зажарен как глазунья. Но левая часть лица сохранилась. Костя быстро запихнул голову с обгоревшими волосами в мешок и передал его мне. Я резко выхватил его из рук Кости, опустил в свой рюкзак, завязал его и закинул все это за плечи. Мы исполнили свою миссию, и пора было уходить.
– Уходим! – крикнул я двоим, защищавшим левый фланг. И, убедившись, что услышан, дал короткую очередь в сторону наседавших вьетнамцев. Я приметил, как Костя вместе с теми двумя, уже перегруппировавшись, короткими перебежками отходят к кромке леса.
АК, строчивший из пулеметного гнезда, затих, и в проходе появились наседающие вьетнамцы. Достав гранату из-за пояса, я выдернул чеку и бросил в том направлении. И пока за моей спиной оседало облако пыли, и затихал чей-то истошный вопль, я опрометью кинулся к лесу. Еще чуть-чуть и нас обложат со всех сторон.
Маленькие фонтанчики пыли, то тут, то там возникающие вокруг меня, говорили о том, что я единственный, кто еще не укрылся от узкоглазых. Остановиться было равносильно смерти, и только движение спасало от прицельного огня. По спине с тяжелым хлюпаньем бился мешок с тем, что осталось от Шукшина. Я упал на землю и отполз за бугор. Ребята открыли огонь, прикрывая мое отступление.
Наконец лес! Я пересчитал свой отряд. Не считая двух проводников, нас осталось семеро. На мой вопросительный взгляд Костя поднял руку, и на его ладони холодно блеснул номерок с цепочкой.
– Тот… в пулеметном гнезде, – отрывисто произнес он. – Уже мертв.
– Вперед. – скомандовал я и в сердцах пнул ближайшего проводника стволом автомата в плечо. Тот послушно повернулся и быстро исчез за кустами. Мы двинулись в обратный путь под звуки выстрелов и тревожное завывание лагерной сирены вьетконговцев.
Я допил остывший кофе и встал, чтоб сварить себе свежий.
… Тишину и сумрак тропического леса оборвал властный шум реки и, как обычно бывает в тропиках, буйная растительность джунглей резко перешла в прибрежный песок Хыонга. Я, Костя и двое проводников, лежа в зарослях циперуса, внимательно шарили взглядом по всему побережью, высматривая места предполагаемой засады на этом и том берегах.
Хыонг мирно катил свои темные воды под разноголосое пение лягушек. И после ватной немоты джунглей это пение действовало на нервы и било по ушам, как угрожающее жужжание высоковольтного провода.
Теперь весь наш отряд состоял из четырех человек, и на моей шее висело семь железок, как напоминание о том, что пули, которые минули меня, все-таки нашли своих адресатов. Я не знал их имен. Я даже не перекинулся с ними парой слов. В нашей работе это было излишне, но я видел их самое сокровенное, приход чего каждый человек желает оттянуть насколько это возможно, прихода чего страшится и стесняется – я видел их смерть. Все они знали на что идут, их готовили к смерти, но каждый из них, умирая, цеплялся за жизнь с чисто животной силой, не признающей ни идеологий, ни рас. Смерть страшна и нелепа всегда. Она была страшна и тогда, когда, убегая от засады, взорвался на мине-лягушке один из ребят, и ему взрывом влепило его же кишками по лицу. И секунд пять не мог понять он, чьи же это внутренности медленно сползают по нему. Я видел его взгляд, в напрасной надежде пересчитывающий нас, его руки, судорожно сбивающие с лица обрывки кишок. Я слышал его предсмертный шепот, когда он, шаря руками в своем пустом нутре, взглянул в небо расширенными глазами и, обращаясь неизвестно к кому-то там, наверху, – спросил, не надеясь на отрицательный ответ, – «И все-таки это я?» – затих навсегда. Я видел, как тот паренек, с восточными чертами лица, так и не поняв, что стряслось, взрывной волной был насажен на торчащий сук дерева, и как жутко извивалось тело в бессознательном желании избавиться от этой гигантской булавки, проткнувшей его как бабочку.
Но, пожалуй, самое страшное для меня было то, что будет с ребятами после их смерти. Мы пытались скрыть тела, насколько это было возможно и хватало времени, но каждый из нас отдавал себе отчет о бесполезности своего труда. Тела ребят все равно найдут, а поскольку это только безымянные тела без документов, (а значит и без доказательства их принадлежности к той или иной стране) их изрубят лопатами, и они пойдут на корм свиньям и на удобрения для рисовых полей вьетнамцев. Поэтому долго еще не мог я смотреть без содрогания документальную хронику Вьетнама, где улыбающийся вьетнамец стоит рядом со своими откормленными свиньями и ухоженным рисовым полем.
Все было вроде тихо, и я кивнул одному из проводников, который неуверенно стал выходить на берег. Вспугнутая вьетнамцем со ствола поваленного дерева, бесшумно соскользнула в воду змея толщиной с руку.
Вьетнамец неуверенно подошел к берегу реки и прошелся вдоль него несколько десятков метров туда и обратно. Нет, вроде все чисто. Ни один куст не шелохнулся, несмотря на то, что я и Костя усиленно просматривали из биноклей оба берега. Я дал знать второму проводнику, чтобы тот вышел и помог вытащить лодку, спрятанную в чаще леса. Когда оба проводника поставили лодку на воду, Костя под моим прикрытием вышел и сел в нее. Затем я встал и с трудом, под прикрытием Кости, страховавшего меня из лодки, засеменил к реке. Мне было трудно передвигаться. Меня ранило в плечо, а вдобавок ткань моих штанов на правом бедре покрылась толстой коркой засохшей крови, которая первое время обильно сочилась из мешка с остатками Шукшина, и потому образовалось что-то наподобие жесткого каркаса, натирающего ногу при каждом движении. Костю ранило тоже, но его рана, хоть и выглядела устрашающе и кроваво, мешала ему меньше. При отступлении срикошетившая пуля, разорвав мочку правого уха, скользнула вдоль щеки к подбородку. Рана страшно зияла и кровила, но не мешала передвигаться и, хотя в условиях тропиков под действием высокой температуры и влажности раны нагнаиваются очень быстро, все-таки мы были почти у цели. А это значило: максимум, что может быть в последствии – это шрам на лице. Зная Костю, думаю, что его это особо не должно было беспокоить.
Нам повезло, и когда мы достигли середины Хыонга, я расслышал сзади вздох облегчения. Это Костя за моей спиной шумно перевел дух.
Проводники усиленно гребли, особенно не заботясь о нашем комфорте. Да нам он был и не нужен. Я сел на дно лодки, прислонившись спиной к ее борту. Костя же внимательно следил за приближающимся берегом.
Советский лагерь на левом берегу Хыонга, специально сооруженный для диверсионных групп, был небольшим и не очень бросался в глаза. На первый взгляд – обычная вьетнамская деревня, с грязными свиньями, невзрачными вьетнамцами и крикливо-худыми малорослыми вьетнамскими петухами. Но для нас это был рай!
После импровизированного душа и довольно квалифицированной перевязки наших ран мы лежали в гамаках и лениво разглядывали вислоухую черно-белую свинью, валяющуюся в грязи прямо перед нами. Вертолет должен был прилететь завтра, а сегодня мы отдыхали. Комендант лагеря, капитан Летягин, верзила под два метра, с красными белками глаз от непомерных возлияний и словно вытесанными топором чертами лица, принял нас спокойно. Получив от меня мешок, отвердевший от засохшей крови, он даже не изменился в лице. И только когда я передал ему шесть жетонов, со звоном упавших ему на ладонь, мне показалось, что в его глазах мелькнула какая-то звериная тоска и тут же исчезла, уступив место обычной угрюмости.
– Отдыхайте. Вертолет завтра… – только и сказал он, и безмолвный солдат гарнизона повел нас в хижину, где мы и расположились со всем доступным нам комфортом.
Я забылся тяжелым сном, а когда проснулся, было уже утро следующего дня и, стоящий над моей головой, Костя тряс меня изо всех сил.
– Вставай, Летягин зовет. – Он кивнул в сторону стоящего поодаль солдата. – Говорит, скоро будет вертушка.
Мы привели себя в божеский вид и отправились к коменданту. Пока мы шли к нему, над деревней уже завис, как огромная стрекоза Ми-6, медленно спускающийся вниз.
Летягин ждал нас у входа в хижину. В руках он держал специальный чемоданчик, где, по-видимому, рядом с останками Шукшина находились и шесть жетонов. И почему-то именно этот чемоданчик, с его холодно поблескивающими боками, напомнил мне о цивилизации, которой мы были лишены, казалось, целую вечность. Теперь наш путь лежал в Лондон, где с нетерпением ждали меня и Костю, а вернее этот чемодан, со своим взрывоопасным грузом.
Стало прохладно. Я встал, закрыл форточку, снова сел и потянулся за очередной сигаретой. Во рту горчило от выкуренного.
… Эскалатор в международном аэропорту Хитроу работал бесшумно и плавно. И это его вопиющее отличие от своих ревущих московских собратьев уже диктовало модель поведения. Мы с Костей, одетые и причесанные, двое мужчин с маркой дипломатической почты на ручном багаже, спокойно прошли через таможню и направились к стеклянным дверям аэропорта, где нас ожидала машина советского посольства – с виду обычный «сааб», но с усиленным двигателем и с бронированным корпусом.
Настроение у нас было не ахти какое. Я чувствовал, что Костя сильно раздражен. И, несмотря на наш цивильный и вполне благополучный вид, внутри ощущалась какая-то пустота, как часто бывает, когда завершаешь какое-либо дело. Разговаривать в аэропорту нам, пожалуй, не стоило, да и не хотелось. Нас могли запеленговать узконаправленной подслушивающей аппаратурой. Так что мы молча шли, в ожидании, когда окажемся в машине с ее звукоискажающими стеклами, готовые к любой неожиданности и провокациям со стороны, да хотя бы той же, британской разведки.
И тем более меня удивил вопрос Кости, когда он, даже не смотря на меня и не двигая губами, спросил:
– Ну, как ты себя чувствуешь?
– Хреново, – в сердцах устало бросил я, направляясь к серо-стальному «саабу», уже показавшемуся в нескончаемом ряду машин.
– Послушай, Степа, у нас мало времени. Я хочу тебе предложить кое-что. Будь кто-то другой, я бы этого не сказал, … надоело мне все!.. Ей богу, надоело! Давай кинем чемодан туда – он кивнул в сторону автомобиля – и исчезнем. Ты знаешь – мы сможем! Исчезнем и забудем кто мы. Забудем обо всем.
Я был настолько поражен, что на долю секунды замедлил шаг. И с удивлением оглянулся на Костю. Это было, по меньшей мере, странно. Костя, тот Костя, который с молодцеватой выправкой и с каменным лицом, не мешкая ни секунды, без тени сомнения в серых глазах заправского садиста, убивал противника, вдруг сдавленным голосом скороговоркой выговаривал текст, только за который, по меньшей мере, можно было бы попасть в крематорий ГРУ. Расскажи мне кто-нибудь такое – я бы не поверил. Да что там говорить – я рассмеялся бы в лицо. Но сейчас мне было не до смеха. Мне вдруг стало страшно. Холодок пополз по спине.
Я шел рядом с Костей и лихорадочно размышляя над услышанным. Краем глаза я наблюдал за ним, за его спокойным лицом. Со стороны могло показаться, что это два спортсмена с безоблачным будущим выходят из здания аэропорта, причем выходят молча, не разговаривая друг с другом. Такой эффект не портила даже повязка на лице Кости, аккуратно наложенная от правого уха к подбородку. Мне нельзя было мешкать с ответом, до машины оставалось метров сто. Но главная причина, почему мне надо было быстро ответить, крылась в другом.
В ГРУ часто устраивались подобные проверки. И, возможно, Костей было получено задание – проверить меня. Не выполнить приказа он не мог. В этом случае неблагонадежным оказался бы он. Предупреди Костя меня об этом – конец его был бы неминуем, ведь в любом месте на нас мог бы оказаться «жучок» или за нами могло вестись микрофонное наблюдение. Все это означало, что от моего ответа зависела моя судьба. И даже после – не доложи я об этом разговоре начальству, я оказался бы трупом. В ГРУ не щадят даже колеблющихся – «колеблется – значит потенциально опасен». Все это пронеслось в моем мозгу мгновенно, ведь даже промедление в ответе могло быть расценено как измена.
Я не шевелящимися губами произнес только одно слово «нет» и ускорил шаги. Стеклянная дверь аэропорта бесшумно отошла в сторону, и мы двинулись к «саабу». Я открыл дверь и первым сел на заднее сидение машины, предварительно передав чемоданчик водителю. За мной последовал заметно побледневший, но все такой же невозмутимый Костя.
…Советское посольство в Лондоне, находившееся на Кроуди-стрит, представляло собой тихое здание с пристройками и небольшим английским садом. Аккуратно подстриженные клумбы и лужайки ярко зеленели, радуя глаз. Нас с Костей разместили в разных комнатах. В каждой из этих комнат находились две кровати, комплект белья и нехитрая канцелярская утварь и, как всегда, по «жучку» на брата. Было понятно, почему меня и Костю поселили порознь, и я знал, что мой сосед по комнате будет следить за мной во время нашего совместного проживания, впрочем, так же, как и я за ним.
Нас поодиночке должны были допросить в нижнем подвальном этаже посольства в первый же день нашего там пребывания. Этот процесс назывался докладом, хотя суть его сводилась к самому настоящему допросу. Первым на доклад пошел я, как командир группы.
Меня провели в подвальное помещение, где за сейфовой дверью я должен был встретиться с полковником Осиловым. Хотя все стекла в посольстве были звукоискажающими, и ни один иностранный «жучок» не мог остаться в посольстве не замеченным, все равно доклады и разговоры, мало-мальски относящиеся к разведданным, проводились здесь.
Представитель ГРУ – полковник Осилов – был незаметной фигурой в посольстве и человеком, который имел завидный вес в штаб-квартире ГРУ в Москве. Вообще-то в любой момент он мог взять на себя управление посольством, и все, включая посла, обязаны были повиноваться его инструкциям. Об этом знал посол, и об этом догадывались многие старожилы консульства.
Такие «серые кардиналы» имелись во всех, без исключения, советских, да и иностранных представительствах. У них были самые разные должности, но всех их можно было вычислить по одному простому признаку – они никогда не выходили за пределы посольства. Слишком многое им было известно и, наверняка, за ними охотились представители иностранных разведок. Ведь каждый из них, как паук, осторожно и терпеливо, плел свою агентурную сеть, и окажись он в руках врагов, кто знает, как поведет себя тот же полковник или майор.
Я доложил обо всем Осилову, но трудно было догадаться по его непроницаемому лицу, как оценил он наши действия. И в конце я буквально слово в слово передал наш диалог с Костей. Человек не обладает даром предвидения, и это, наверное, одно из немногих нечеловеческих качеств, о которых не стоит жалеть. И сидя в одиночестве в сейфовой комнате, излагая все факты на бумаге, я не сомневался в истинности своих действий. Это, конечно же, была проверка, и я почти убедил себя в этом. Но где-то там, в глубине души, что-то тревожно ныло, и время от времени, как тошнота, подкатывало к горлу чувство омерзения. Черт его знает, может это и есть то, что называют совестью? …
Костю я больше не видел никогда. Он исчез из моей жизни. И хоть я и говорил себе, что он просто служит в смежном засекреченном отделе или где-то выполняет очередное задание, я знал, что Кости Лебедя, единственного человека, который хотел заодно с собой спасти и меня, уже не существует, и заложил его я. С этого времени я сломался. Внешне я был спокоен и невозмутим, работая как и прежде в Москве. Потом, через два месяца, меня перевели в Лондон, и я обосновался в дипломатическом корпусе. Это было повышение, которому позавидовали бы многие. Но знали бы они, какие кошмары мне снились ночью, что происходило со мной в то время суток, когда люди отдыхают. Я неотступно думал о Косте. Я почти наверняка знал, что произошло в тот день, когда я приговорил к смерти своего, пожалуй, единственного друга. Его вызвали на доклад, и когда он вошел и сел перед Осиловым, за его спиной появились двое. Я знаю наверняка – Костя понял все, когда Осилов объявил ему о его возвращении в Москву и когда один из верзил закатил его рукав и вколол ему в вену чудо-препарат всех разведок – дормикум. Я надеюсь, что он простил и понял меня, если это возможно простить. Но я знаю точно, что он меня понял, как я понял бы его. Управление не оставляло выбора – это был главный принцип работы ГРУ. Что сделали с Костей в точности – я не знаю. Пулю в затылок там, в Москве, или крематорий, предварительно засняв все на ленту, в назидание «потомкам»… Не знаю… Только знаю, что я потерял покой. Мне было очень плохо. И впервые за всю свою жизнь я почувствовал себя убийцей.
В Лондоне я проработал около четырех лет. И все это время неотступно меня преследовало чувство то ли вины, то ли омерзения к себе самому. И чувство это нарастало. Внешне я был спокоен и невозмутим. Днем мои сомнения и кошмары, вытесняемые рутинной работой и каждодневными заботами, как бы уходили на задний план. Но ночью меня терзали кошмары.
Не знаю, что я наговорил во сне, не знаю, что услышал мой сосед по комнате. А может и просто по причине массовых кадровых изменений, лихорадящих командование ГРУ. Но когда в один из дождливых осенних дней меня вызвал все тот же полковник Осилов, и за моей спиной выросли две фигуры, я понял, что участь моя решена.
На следующий день я садился в самолет на Москву, безучастно спокойно смотря впереди себя под воздействием все того же дормикума и в сопровождении все тех же двоих.
В Москве мне с глазу на глаз, без какого-либо объяснения были одновременно зачитаны приговор и обвинение. По-видимому, для ГРУ все и так было ясно, а может, надо было окончательно зачистить следы той миссии.
И я попал сюда в качестве «куклы». Круг замкнулся.
19.. г.
Капитан Степан Карташев
ВС СССР У-296786
Я вздохнул и отложил прочитанное в сторонку. Взглянул на пожелтевшие листки, исписанные мелким неровным почерком. Чиркнул зажигалкой и глубоко затянулся сигаретой. Глотнул остывшего кофе.
За окном январский вечерний снег бесшумно скрывал Москву под своим пушистым холодным покрывалом. Ленинградский проспект, такой шумный еще днем, в вечных пробках, теперь словно дремал под убаюкивающее урчание редких автомобилей, медленно проезжающих, словно большие посыпанные снегом жуки. И только огромная вертящаяся на столбе, треугольная реклама прямо напротив моего окна светилась до нелепости жизнерадостно. Все вокруг застыло, и даже напротив Белорусского вокзала, оживленного и вечно суетного днем одиноко топталась пара ментов, в неустанном поиске очередной незарегистрированной души.
Время за чтением пролетело незаметно, и, дочитав все до конца, я опомнился только в три часа ночи. В другое время, прочитанное, можно было бы расценить, как очередную дешевую подделку в духе наших дешевых времен. Очень уж все напоминало скандальную когда-то Суворовскую книжку «Аквариум». Да и наши во Вьетнаме как-то были ни к селу, ни к городу, если бы не одно «но», меняющее в корне мой подход к этой кипе из пожелтевших бумаг. Если бы не одно «но», из-за которого мне стало зябко после прочитанного, несмотря на хорошо отапливаемую московскую квартиру. Я глубоко затянулся сигаретой и с шумом выдохнул дым в потолок. Бумаги эти передал мне глубокий старик, генерал-полковник в отставке, Геннадий Дмитриевич – сосед по даче.
Я встал, потянулся и подошел к окну. Мелкий снег все так же плотно опускался на город, и в свете уличных фонарей картина эта напоминала какую-то сценическую фантасмагорию. Благодать, да и только. Я люблю такие ночи. Мне нравится в такое время гулять по Москве, когда вся мерзость большого города как бы покрыта тонким макияжем снега, и бесшумно проезжающие, редкие машины, поскрипывая свежевыпавшим снегом, вызывают чуть ли не умиление. Но сейчас мне было совсем не до прогулок.
С Геннадием Дмитриевичем, подтянутым стариком, соседом по даче, мы были знакомы достаточно давно. Высокий, с редкими седыми волосами, острым четким профилем, он больше походил на какого-то английского аристократа, случайно забредшего погулять и посмотреть на ближнее Подмосковье. Жил он одиноко, хотя особым пуританством не отличался. Мы часто проводили с ним вечера, беседуя за чашкой чая, а иногда, бывало, попивали и кое-что покрепче. Часто наша беседа была о реалиях современной жизни.
Геннадий Дмитриевич обладал острым умом аналитического склада. И каждый раз его анализ сложившейся ситуации был настолько аргументирован, что мне оставалось лишь в конце восхищенно соглашаться с ним (несмотря на мое, чисто профессиональное свойство перечить во всем). Кстати, многие из его прогнозов в последствии оправдывались, чего не скажешь о прогнозах наших новоиспеченных государственных мужей.
Я журналист и, естественно, пытался выспрашивать моего собеседника о его жизни. Но каждый раз Геннадий Дмитриевич или отшучивался, или отвечал очень невразумительно. От этого мое любопытство распалялось еще больше, но ничего добиться от старика я не мог.
– Андрюша, дорогой, ничего интересного я рассказать тебе не смогу. Я всего лишь был кабинетным военным и кроме папок да бумаг в руках ничего не держал, – говорил он мне и по-стариковски тяжело разводил руками. – Это ты мне расскажи, что в мире делается. Какой бандит кого зарезал, почему и за сколько! А что я, старик, тебе могу интересного рассказать? Да ничего! Вы все уже про нас знаете. Сам не раз, наверное, в своей газете статьи публиковал про репрессии, про Сталина, Брежнева… – при этом в глазах Геннадия Дмитриевича проскакивала хитринка.
Вот так мы и подкалывали друг друга, сидя то за чаем, то за водкой, а то и за виски, который Геннадий Дмитриевич любил и умел пить в многочисленных сочетаниях. Собеседником он был интересным, и мы с удовольствием общались друг с другом, пока наши супруги сидели и обсуждали между собой разные женские проблемы.
Год назад Римма Станиславовна, жена Геннадия Дмитриевича, скончалась как-то тихо и неожиданно. Она просто легла ночью спать и не проснулась утром. Похоронили ее на Домодедовском кладбище. На похоронах Геннадий Дмитриевич стоял осунувшийся, и в его взгляде читалась беспредельная тоска одинокого человека.
С того дня Геннадий Дмитриевич сильно сдал. Он как-то похудел, сник, стал необщительным. Я много раз приглашал его к себе в гости на ужин, но на все мои приглашения он отвечал отказом и грустно улыбался. Тогда Ольга, моя жена, под разными благовидными предлогами стала носить ему еду.
Вчера я был сильно удивлен, когда Геннадий Дмитриевич позвонил мне на мобильник и спросил смогу ли я подъехать к нему? Естественно, я пообещал, что подъеду, но поскольку в редакции у меня была запарка, я выехал с работы около шести вечера, а пока пробирался по МКАДу из центра через вечные московские пробки, стало уже восемь. Так что в Жуковку я попал уже в начале десятого.
Я не встречался с Геннадием Дмитриевичем уже с месяц, и за это время он сильно сдал.
– Ну, здравствуй, Андрюша. Что-то забыл ты старика. Или не интересен стал я тебе? – с грустной улыбкой встретил меня Геннадий Дмитриевич.
– Да, что вы! Что вы… Просто заморочки на работе. Да и Ольга с ребенком дома сидят, простудились оба. Вот и не появлялся! – ответил я, шумно отряхиваясь от снега и с тревогой поглядывая на старика. Очень уж тот постарел. Сквозь тонкую кожу на висках просвечивала голубая сеть вен.
– Ну да шучу, шучу. Все понимаю. Устал, небось, пока сюда добирался. Проходи, согрейся. … Почаевничаем…
Пока я снимал куртку и вешал ее вместе с шарфом и кепкой на вешалку, Геннадий Дмитриевич уже накрыл на стол. В зале горел ночник, уютно освещая желтым пятном маленький столик с двумя чайными стаканами, тортом и тарелками.
– Алкоголь не предлагаю, – с тонкой усмешкой обратился ко мне Геннадий Дмитриевич. – Не из-за жадности, а просто ты за рулем. Но если что – только скажи…
Я отрицательно замотал головой и удобно развалился в кресле, обхватив ладонями горячую чашку чая.
– Ну как Ольга? Как ребенок? Что там со здоровьем случилось? Что-то серьезное?… – подтягивая второе кресло к столу, спросил Геннадий Дмитриевич.
– Слава богу! Все живы, здоровы. Обычная московская простуда, каждый год то же самое. Отсидятся дома – пройдет. А вот вы, Геннадий Дмитриевич, выглядите что-то не важно. – Я звучно отхлебнул чай. – Может в город? Что вы тут сидите один? Зима пройдет, приедете на дачу – все тут будем, ну и веселее станет жить… – как-то вяло попытался я побалагурить.
– Да нет, Андрей, – усмехнулся старик. – Мне и здесь хорошо. Тишина. Никто не раздражает. Магазин рядом. Все что нужно покупаю, слава богу, сам…
Я потянулся за сигаретой. Закурил и вопросительно взглянул на Геннадия Дмитриевича. Ведь не чай же пить он меня вызывал с такой поспешностью? А пока старик собирался с мыслями, я, не спеша, затянулся сигаретой.
Еще одно, за что я уважал Геннадия Дмитриевича – возможно, для кого-то это покажется смешным и нелепым – было то, что он не реагировал, как курсистка на курение у себя дома. Для большинства моих соотечественников курение в их квартире приравнивается чуть ли не к акту осквернения святыни. И независимо ни от чего – гость ты или не гость, ты изгоняешься в лучшем случае на кухню. И хозяин дома с каким-то восхищением собой и выражением чисто совкового снобизма на лице, затягиваясь сигаретой в компании гостя, гордо заявляет, что «у них в квартире не курят!». А когда уж выгоняют на лестничную площадку! … Словом, такого «гостеприимства», впрочем, как и настойчивого подсовывания тапок, у Геннадия Дмитриевича не было, хоть и жил он сейчас один. Вот за это я его очень уважал с первого дня нашего знакомства.
– Понимаешь, Андрюша, обнаружил я у себя тут одну штуку… Ну и подумал, что это тебе пригодится, – Геннадий Дмитриевич встал, подошел к книжному шкафу и медленно стал доставать оттуда, как бы сомневаясь в правильности того, что делает, небольшой бумажный сверток.
– Это что-то вроде то ли дневника, то ли мемуаров. Не моих… Не моих, – отмахнулся он от моего удивленно-вопросительного взгляда, выложив сверток передо мной на стол.
– Просто я подумал, что это было бы тебе интересно … Конечно кое-что я оттуда изъял… лишнее.
Я потянулся за свертком и уже собирался его развернуть, но Геннадий Дмитриевич остановил меня:
– Не сейчас … Поедешь домой, в спокойной обстановке … Не спеша. … А сейчас допивай свой чай и айда… Ольга, небось, заждалась.
Он как будто спешил меня выпроводить, пока не передумал отдавать сверток. И я решил, что мне действительно пора уходить. Тем более, что меня стало разбирать любопытство. Я наскоро попрощался со стариком и, прихватив сверток, вышел к машине.
Всю дорогу до Москвы я боролся с желанием остановиться и развернуть пакет, но неимоверным усилием воли сдерживал себя и гнал автомобиль по пустеющим улицам к дому…
Я журналист. И, слава богу, обстоятельства моей жизни сложились так, что мне не пришлось в отличие от своих коллег и друзей менять свою специальность из-за материальных проблем. Мои родители, врачи по профессии, в благословенные советские времена, когда их работа оплачивалась соответственно, да и льгот было достаточно, сумели обеспечить себя дачей и квартирой в центре Москвы. А когда скончалась бабушка, то мне в наследство досталась еще одна квартира на Остоженке. И вот я, как любой уважающий себя москвич, сдав бабушкину квартиру приезжей с Кавказа на заработки семье, обеспечил себя тем прожиточным минимумом, который у многих считается максимумом счастья. Но в отличие от многих москвичей, я решил не спиваться и не деградировать, благодаря своим дивидендам, а попытать счастья на поприще своей профессии.
На поверку оказалось, что журналистика в современных реалиях сходна с проституцией не только по признаку древности. И мне пришлось поменять ряд редакций из-за несхожести во взглядах на освещение ряда проблем. В один из таких моментов своей жизни я вдруг понял, что рискую попасть в «черный список» вечно неугодных журналистов, чего мне, естественно, не хотелось совершенно. Вот тут я и нашел работу в одной редакции, где платили средне и требовали соответственно: в общем, все как всегда… Так что особым ничем я не выделялся, разве что квартирой на Остоженке, да и у Ольги была квартира в Ясенево, которую мы тоже благополучно сдавали.
И вот на фоне этой идиллии Геннадий Дмитриевич, мой сосед по даче, подсунул мне стопку пожелтевших страниц, от которой прямо-таки несло неприятностями. Сигареты кончились, а Ольга стояла в халатике в проеме двери и вопросительно смотрела на меня. За окном в тишине плотно падал мелкий снег, и мне вдруг захотелось выйти и погулять.
– Оль, давай погуляем чуть-чуть? Вот и сигареты кончились.
– Да ты что, с ума сошел, четвертый час ночи! – но глаза у жены озорно блеснули.