Андрей Хариг
Тропинки к паучьим гнездам
Любое использование текста и оформления книги, полностью или частично, возможно только с письменного разрешения Издателя.
Нарушения преследуются в соответствии с законодательством и международными договорами РФ.
© Артур Хачатурян, текст, 2021
© ООО «АРТ-БЮРО КИТОНИ», оформление, 2021
⁂
Андрей Хариг
Тропинки к паучьим гнездам
(все события, имена и географические названия в рассказе вымышленные, совпадения случайны)
Часть I
Кукла
Всякое прожитое вами мгновение вы похищаете у жизни: оно прожито вами за ее счет,
Мишель Монтень
Когда камень падает на кувшин, горе кувшину.
Когда кувшин падает на камень – горе кувшину.
Всегда, всегда горе кувшину.
Лион Фейхтвангер «Иудейская война»
…Ладонь араба со свистом рубанула воздух, и не уйди я от этого удара в висок, мне бы не поздоровилось. И я вновь оценил те многочисленные часы мучительных и, на первый взгляд, бессмысленных тренировок, повторений одних и тех же движений, доведенных до автоматизма. И только сейчас, впрочем, не в первый раз в жизни, я бы поблагодарил полковника Березина из высшей школы ГРУ за те мучения, из-за которых тогда так усиленно его проклинал.
Араб плавными кошачьими движениями медленно лавировал, выискивая брешь в моей защите, одновременно нанося фальш-удары, на которые не стоило особенно реагировать. Парень вспотел, и с его лица, то ли от напряжения, то ли от волнения, стекали капли пота, теряясь где-то в густых усах.
Прыжок. Удар. Я подставил блок. Нырок под меня. На этот раз я не успел чисто уйти от нападения. Раздался треск разрываемого материала, и кусок ткани от моих штанов оказался в его сжатом кулаке. Опоздай я еще на доли секунды, и вместо куска ткани в мозолистой руке представителя интернациональной дружбы могли бы оказаться мои яйца. Парень работал неплохо, и чувствовалась школа военных специалистов из некогда родного мне учреждения. Эта адская смесь джиу-джитсу, боевого самбо, замешанная на изрядной доле садизма, служила только одной цели – цели «выведения противника из строя», а иначе, выражаясь попроще, быстрому умерщвлению врага. Мы называли это «мгновенный бой», и чем он дольше, тем больше у противника шансов умертвить тебя.
У араба выходило зачетное время. Я чувствовал, что им недовольны. Мне же оставалось только держать защиту. Люди в камуфляжной форме, наблюдавшие за боем, что-то записывали в блокноты, я же внимательно следил, чтобы противник не выкинул напоследок какой-нибудь фортель.
Бой распалил меня, а в глазах араба я видел страх и неуверенность. Да, парень был жидковат для той работы, к которой его так усиленно готовили. Вообще, мало кто из иностранных курсантов становился хорошей «боевой единицей» – то ли их щадили, то ли не хватало в них злости.
Наблюдатели зашевелились у меня где-то за спиной, и я отвлекся. Резкий удар тяжелым армейским ботинком в грудь вывел меня из равновесия и тут же мой торс оказался в замке между двумя жилистыми ногами, которые, закручиваясь, опрокидывали меня наземь. Я знал, что последует за этим. Еще секунда и мой хребет будет переломан резким ударом ребра ладони. До моего падения на пол что-то надо было делать.
Зная, что пока мы падаем, араб не контролирует ситуацию, и его лицо, маячившее за спиной – это мой единственный шанс, я резко двинул локтем назад. Послышался глухой звук удара, хруст раздробленных костей, и я упал на пол с уже парализованным противником на себе.
За моей спиной раздался топот ног. Я привстал, скинув со своей груди обмякшее тело, с подрагивающими пальцами рук. Лицо араба превратилось в кровавое месиво, а голова была неестественно запрокинута назад. Дыхание его было отрывистым, из груди вырывались какие-то булькающие хрипы.
Не успел я встать, как на моих руках защелкнули наручники и двое конвоиров толчками в спину повели меня обратно в камеру, недвусмысленно дав знать, что мое очередное «рандеву со смертью» закончилось. Последнее, что я видел – это бледный инструктор рукопашного боя (сегодня ему достанется от начальства) и врач, которого ввели в бойцовский зал для констатации состояния курсанта (и ему сегодня достанется большая работа по придумыванию причины болезни одного из иностранных учеников высшего военного училища).
Меня опять привели в камеру, и в нос ударил запах заплесневелой одежды и немытых тел. Нас там сидело двое – я и Валя. Валя был угрюмым крепышом – одним из тех, кто так же, как и я, был приговорен к смерти. Наши приговоры были приведены в исполнение, но, к сожалению, только на бумаге, ну а мы стали «куклами» – призраками без имен и фамилий, живыми тренажерами, на которых тренировались курсанты спецучилищ, подготавливаемые для военных разведок стран социалистического лагеря. Мы были обречены – рано или поздно кто-нибудь прикончил бы нас. Но таков уж человек, он бьется за свою жизнь, руководствуясь уже не разумом, а инстинктом выживания. Пусть даже эта жизнь стала никчемной, пусть она даже ограничивается от боя до боя застенками камер.
Я знал, что вконец ослабевших и изуродованных «кукол» тоже использовали. Не боеспособная «кукла» была нужна, как тренажер для обучения последней с тадии боя – умерщвления противника. Я сам это проделывал не раз, будучи курсантом, – мгновенный захват головы «куклы» и резкое движение снизу вверх – слева направо, хруст позвонков, и обмякшее тело безжизненно валилось к моим ногам. Тогда я не придавал значения ни этому тоскливому взгляду, ни тому последнему, еще сознательному шевелению губ… Мне было не до этого – я служил Родине.
Я точно не знал, за что сидит Валя. Мы никогда не делились друг с другом своими проблемами, и наше повседневное общение ограничивалось парой обрывистых фраз. Когда я вошел в камеру, Валя лишь исподлобья посмотрел на меня и криво усмехнулся:
– Ну что, пронесло на этот раз? … – хрипло, как бы нехотя, проронил он.
Я тяжело присел на топчан и отер рукавом кровь с лица. Отвечать ему не имело смысла. Да он и не спрашивал – он констатировал факт. Спина ныла, и при каждом вдохе болела грудь. Я осторожно снял с себя тюремную робу и штаны. Жуткая головная боль валила с ног. По всему телу разливалась вялость, но это была не та вялость, от которой клонит ко сну. Я улегся на топчан… Прикрыл глаза. Перед моим мысленным взором стала проходить вся моя жизнь. Начиная с момента, когда я стал «машиной для убийства» и до момента, когда приговоренный к смерти «за измену Родине», я ждал рокового прихода конвоира за мной.
Того конвоира, которого тщетно пытался вычислить в каждом, входящем в камеру смертников, находящуюся в подвальном помещении, в одном из многочисленных тихих особнячков, раскиданных по всему Подмосковью…
Глоток свежесваренного кофе приятно обжег мне губы…
… Я все пытался понять, вспомнить, как и когда я стал убийцей. В тот день, когда убил первого человека, или в тот день, когда согласился на это в перспективе?
А может, гораздо раньше – еще в утробе матери, какой-то ген дал осечку и встал на свое место не так, как надо? Но нет, это глупо, хотя бы только потому, как будучи десятилетним мальчишкой, я в деревне реагировал на развлечение своих сверстников – надувать лягушек и бить их камнями. Как я плакал, избитый ребятами за то, что пытался остановить эту садистскую игру. И потерпев неудачу, беспомощно наблюдал за тем, как эти чудовищно раздутые через соломинку живые пузыри, нелепо скачущие по асфальту, лопались под градом камней, оставляя на мостовой ярко красные пятна кишок и фекалий. И долго потом снились мне страшные сны – окровавленные лягушки и хохочущие лица мальчишек, обмазанных кровью и кишками своих жертв. Не мог ребенок, так остро реагирующий на смерть, носить в себе ген убийцы… Однако убийцей стал я, а не друзья моего детства, больше походившие на начинающих садистов, чем на будущих инженеров, бухгалтеров и дипломатов…
А может, это проявилось тогда, когда я шестнадцатилетним юнцом, не поступив в медицинский институт, устроился работать санитаром в морг, решив, что прежде чем стать врачом, мне нужно проверить себя – смогу ли я выдержать вид крови? …
До сих пор помню лицо и имя того первого, которого демонстративно резал передо мной мой будущий коллега – санитар со стажем. Труп когда-то звался Петром, было ему двадцать лет, и доставили его в морг из армии. Причину смерти должен был установить судебный медэксперт, а пока что дядя Ваня, спившийся санитар центрального морга, с профессорской важностью невозмутимо демонстрировал мне специфику моей будущей работы…
Самое страшное было в начале, когда огромный ланцет в первый раз, резко и с силой воткнулся в живот, чуть ниже грудины, вспарывая мертвую плоть сверху до низу, не задевая кишок. И в тот момент тошнота, вынуждавшая бежать подальше и отдышаться где-нибудь в укромном месте, подкатила к горлу. Но я через силу заставил себя смотреть…
Смачный хруст от втыкаемого скальпеля в область груди. Два резких взмаха – и треугольник грудины, треснув, отделенный от тела, был небрежно брошен дядей Ваней рядом со своим бывшим хозяином. Теперь очередь была за внутренностями. Они были срезаны санитаром, и весь комплекс органов, с предварительно перевязанной прямой кишкой, перенесся на соседний стол, где врач-патологоанатом показывал какой кусок какого органа срезать и отправлять на гистологическое исследование. Дядя Ваня срезал указанный кусок и бросал в замызганную банку, стоящую тут же рядом. И в тот момент, завороженный зрелищем внутренностей, неестественно ярко блестевших под искусственно-мертвенным светом ламп, я поймал себя на мысли, что самое страшное позади. Что самое страшное – это первый разрез на теле трупа, а потом человек перестает быть человеком. Все до отвращения напоминало элементарную бойню. Потом дядя Ваня вымыл изнутри живот своего клиента тугой струей воды, бьющей из шланга. Вычерпнул воду черпаком из живота, опустил туда остатки внутренностей, полил все это формалином, накидал тряпок для объема и зашил грубыми нитками кожу. Вот и весь процесс.
Потом меня научили, как мыть и брить трупы, как одевать их, уже одеревеневших. Но все это было ничто, по сравнению с тем первым ужасом, испытанным мной от того первого прокалывания живота огромным, пока что чистым и блестящим скальпелем. Я замечал такую же реакцию у моих друзей, которые с болезненным интересом душевнобольных, узнав, где я работаю, чуть ли не со своими подружками приходили смотреть на вскрытия. Тот же ужас в глазах от первого разреза скальпелем и тот же равнодушный интерес к дальнейшему процессу.
Я был не оригинален в своих ощущениях, и уж во всяком случае гораздо менее патологичен в своих желаниях, чем те мои друзья – студенты, из других институтов, которые чуть ли не со слезами на глазах упрашивали меня сводить их в морг. У меня была причина работать там – я хотел стать врачом, у них же – лишь болезненное, чуть ли не маниакальное, ничем не мотивированное желание! Но убийцей стал я, а они стали музыкантами, поэтами, инженерами…
Не поступив в институт и на следующий год, я всего лишь расстался с очередной своей иллюзией. А с иллюзиями каждый из нас, даже самый благополучный, расстается в течение всей своей жизни по мере взросления. И последней иллюзией, за которую мы цепляемся изо всех сил – это иллюзия своего собственного бессмертия…
… Передо мной пестрой лентой проносились воспоминания курсантской жизни. Потом было осторожное и вместе с тем властное предложение о том, что мои успехи оценены, и я могу продолжить обучение. Я слышал о Главном Разведывательном Управлении, но эта была как недосягаемая высота. Высота, которую мечтал одолеть каждый военный, и я с радостью согласился на это предложение. И началась муштра, заучивание наизусть, казалось бы, абсолютно ненужных вещей. С каждым днем перед нами, офицерами-курсантами, все больше и больше раскрывались бездонные возможности Управления, и с каждым днем раскрывалась его равнодушная, а, следовательно, бесконечная жестокость. Не прощались никакие ошибки, даже в изучении иностранных языков, свободное владение двумя из которых считалось обязательным.
Из группы в семнадцать человек к финалу подошли только трое. Остальные, не выдержав, выбыли и были раскиданы по всему Союзу; на моих глазах двое сошли с ума от перенапряжения. Зато мы в совершенстве владели всем тем, что необходимо было для выживания на чужой территории. Каждый из нас знал вербовку, владение оружием и приемами рукопашного боя, слежку в густонаселенной местности и на открытых территориях. Мы знали, как обезвредить «хвост», одновременно став его филером и многое другое, что жизненно необходимо разведчику. До сих пор я с гордостью вспоминаю, что сумел преодолеть все эти круги ада, а значит преодолеть себя. Вместе с этим в нас вбили подозрительность и осторожность. Один из наших преподавателей в Управлении говорил, что «подозрительность для разведчика – это жизнь», а жить нам – молодым и здоровым – хотелось вовсю…
Долгая борьба с зажигалкой наконец-то увенчалась успехом. Я прикурил сигарету и затянулся.
… После окончания моего обучения я был приказом направлен служить в Красноярск. На самом деле мой Красноярск совсем не соответствовал Красноярску общепринятому и общедоступному. Проехав официальный город насквозь, мы, то есть я и сопровождающий меня офицер, продолжили путь вдоль Енисея. Красноярск остался далеко позади, и только через 90 километров мы добрались до места назначения. Городок, куда нас доставили, назывался Красноярск-26. Это был один из многочисленных засекреченных городов, которые не значились на карте Союза. По всему периметру он интенсивно охранялся, как рядами колючей проволоки, так и караулами с постами. Все местные жители Красноярска-26 имели пропуска, с которыми они не расставались всю жизнь. Эти пропуска ценились здесь гораздо выше, чем паспорта, так как только они обеспечивали возможность попасть в город беспрепятственно. Чужих здесь практически не было, а кто был – те приехали повидать своих близких родственников, служивших в Красноярске. Приезжали сюда только после тщательной проверки Комитетом Государственной Безопасности биографий и самих людей, и только после визирования той же организацией временных пропусков. По меркам Союза, приезжий, попавший сюда, чувствовал себя в хозяйственно-экономическом раю: здесь можно было купить все, что угодно (включая импортные товары) за копейки в буквальном смысле этого слова. Еда, за которую по всей стране выстраивались очереди или которую можно было купить по спекулятивной цене и только по блату, в таких чудо-городках, продавалась с прилавка за гроши и в любом количестве.
Красноярск-26 был уникальным городом-фантомом, в ряду таких же уникальных городов, разбросанных по всей территории страны. Все его жители своим пребыванием в нем и всей своей жизнедеятельностью были обязаны трем объектам государственной важности. Собственно, из-за них и был создан этот город.
Первый объект среди населения называли «Механическим Заводом». Он выполнял военно-космические заказы и находился в жилой черте города. Зато остальные два объекта были за чертой Красноярска – в промышленной зоне. Они поражали своими масштабами: Изо-комбинат и ГРЗ (горнорудный завод). Изокомбинат считался самым жутким местом, поскольку являлся кладбищем отработанного урана. Сюда со всего Союза свозили отработанное ядерное топливо, и здесь, в огромных бетонированных бассейнах – саркофагах глубоко под землей, оно находило свой смертоносный последний приют. Работали тут в основном зеки. Отходы сливались в Енисей. Зеки не знали, где они работают – да им и не положено было знать; но человеку со стороны их вид говорил о многом.
Горнорудный завод, или ГРЗ впечатлял своими масштабами. Если Изокомбинат свидетельствовал о безмерной жестокости государственной машины, то ГРЗ был монументом беспрецедентной мощности и всемогущества государства. Горнорудный завод производил боеголовки, оружие индивидуального пользования, диверсионное снаряжение и многое, многое другое, о чем даже профессиональные военные не догадывались. Являясь огромным комплексом, он не выделялся не только на карте, но и на «лице Земли». Если можно было бы предположить, что все посты и караулы были бы убраны, то воображаемый грибник, искавший в лесу какой-нибудь боровик, никогда бы не догадался, что стоит на крыше 10-этажного военно-промышленного комплекса, поскольку крышей ГРЗ был лес. На работу туда сотрудники-горожане ехали на электричке. Они просто въезжали в сопку. Огромный комплекс представлял собой город в городе со своим внутренним транспортом, дорогами и коммуникациями. Солдаты-сверхсрочники охраняли только верхние три этажа ГРЗ. Остальные этажи охранялись специальными войсками. Причем охрана одного этажа не знала о том, что находится на другом. Когда я в первый раз на трамвайчике въезжал в сопку с чисто ознакомительной целью, на КПП я в первый раз встретился с человеком, который в последствии сыграл важную роль в моей жизни.
Два солдата внимательно осматривали транспорт, а чуть поодаль, казалось, несколько отстранено стоял высокий светловолосый парень в гражданской одежде. Он не вмешивался в процесс проверки, не задавал никаких вопросов. Просто безучастно, своими серо – стальными глазами наблюдал за происходящим. Я еще подумал, что такими в кино любят изображать фашистов. Я сошел с трамвайчика и, предъявив документы солдату, направился к «фашисту», как я мысленно уже окрестил его. Подойдя к нему, достал пачку «Казбека», вытащил папиросу, помял между пальцами:
– Спичек не найдется? – дружелюбно обратился я к парню. – Закурить бы, а спички забыл…
Зная, что на территории КПП курить запрещено, я заранее предвидел ответ, но у меня появилось желание вызвать «фашиста» на разговор. «Фашист» внимательно посмотрел на меня, и к моему удивлению медленно достал коробок спичек и протянул мне.
– Покурим? – я протянул ему пачку.
Игра становилась интересной. Парень достал папиросу из пачки, не спеша, смачно продул ее и поблагодарил меня кивком головы. Все это он проделал, не сводя с меня холодного оценивающего взгляда. Я не спешил закуривать сигарету и, как бы поддерживая заданный «фашистом» ритм выжидательных движений, медленно прошуршав в коробке, достал спичку. Также медленно поднес ее к боку коробка, ожидая, когда наконец парень произнесет заветные слова.
Нервы у «фашиста» оказались под стать его внешности, в чем я, в принципе, и не сомневался. Специально затягивая процесс зажигания спички, я исподлобья наблюдал за новым знакомым.
«Когда же он не выдержит? В какой форме скажет об этом? Ну же,… сучонок!» – лихорадочно и с каким – то веселым азартом подумал я.
Но насладиться этой игрой до конца нам так и не довелось. Наше безмолвное противостояние оказалось прерванным пронзительным и по-бабьи писклявым криком:
– Ни хрена себе, раскурились! Лебедь, б…! Курилку устроил! Выйди за шлагбаум, там и кури! …
Я, несколько удивленный фамильярным отношением, обернулся на голос. Недалеко от нас стоял приземистый, как каравай, майор, туго перетянутый портупеей. Нахмурившись и в то же время с легкой ухмылкой, он смотрел в нашу сторону.
– Слушаюсь, товарищ майор! – звонко и в то же время наигранно подобострастно, отчеканил «фашист» и, слегка улыбнувшись, уже мне добавил. – Выйдем за шлагбаум…
– По службе или просто на экскурсию? – закурив и с неожиданно тонкой улыбкой на лице, спросил меня «фашист». Голос у него был ровный и какой-то располагающе нейтральный.
– А разве сюда можно на экскурсию? – я усмехнулся. – По службе, конечно. Просто сегодня первый день, вот и смахиваю на туриста. – Кстати – Степан. А тебя как звать-то?
– Константин. – Он протянул руку, и мы обменялись рукопожатиями. – Понадобится гид – дай знать. Будет время – пообщаемся.
– А как тебя найти – то? Небось, засекречен ты жутко.
– Да не секретней тебя, – он с улыбкой посмотрел на мой гражданский костюм. – А найти меня легко – общежитие у нас с тобой, думаю, одно.
Осмотр трамвая был завершен и я, наспех попрощавшись с Константином, затушил окурок сигареты носком ботинка, и поспешил занять свое место. На этом и закончилось мое первое общение с человеком, судьбе которого волей случая предстояло крепко сплестись с моей…
На третий день своей карьеры в Красноярске я был направлен на охрану ГРЗ. О встрече на КПП я, естественно, позабыл – дел и так было невпроворот. Пока привыкал к местности и изучал свои обязанности, не было времени даже на воспоминания. Потекла рутина службы. День за днем – день отдыха, день на караул.
Стало душно, и я пошире открыл форточку. Свежий морозный воздух ворвался в комнату вместе с несколькими заблудшими снежинками.
… Так прошел месяц, утомительно – успокаивающий в однообразии работы. В один из дней я был назначен начальником первого караула, охраняющего вход в промышленную зону и части периметра ГРЗ. Первый караул охраняли две роты (девятая и десятая) посменно, то есть, сутки – одна, сутки – другая. В карауле было три смены, и каждая смена отстаивала по четыре часа два раза, выполняя «боевой приказ в мирных условиях», как официально называлось несение караула. Я сидел внутри караульного помещения между дежурным оператором и «тревожной группой». На смену караула ходили сержанты с солдатами. В мои обязанности входило распределять караульных по постам, а сержантский состав должен был время от времени контролировать несение службы рядовыми. В это время я сидел с «тревожной группой» на случай срабатывания сигнализации.
Существовало два варианта срабатывания сигнализации: когда колючие проволоки периметра касались друг друга или если была нажата «тревожная кнопка», находившаяся на КПП. На каждом посту по всему периметру имелись розетки, и часовой был обязан через каждые 15–20 минут подключаться находившейся в его распоряжении трубкой к одной из них и докладывать обстановку начальнику своего караула, то есть мне.
Было около четырех часов дня, когда из кабины оператора послышался зуммер, и тревожно замигала красная лампочка.
– Стрельба на шестом посту! – крикнул оператор, не оборачиваясь к нам.
– Тревожная группа в ружье! – тут же крикнул я. – Шестой пост! …
И пока сержант с рядовым, прихватив автоматы, бросились к шестому посту, я внимательно прислушивался к переговорам оператора с соседним, седьмым постом.
Вдруг оператор резко прервал переговоры и повернулся ко мне:
– Седьмой докладывает: выстрелы на шестом! …
Один выстрел – было ЧП! Но выстрелы!.. Я быстро забрал АК и побежал к КПП.
– Выстрелы! … Выстрелы! … На шестом очередь! … – увидев меня, закричал караульный.
– Да не ори! Знаю. … Пропускай на периметр! – в сердцах прикрикнул я на него и ринулся в проход из проволок по направлению к шестому посту.
Мне уже были видны сержант с рядовым тревожной группы, подбегающие к месту. Я нагонял их.
К шестому посту мы подбежали почти одновременно. Сержант замахал рукой, увидев что-то и давая тем самым понять рядовому, чтобы тот притормозил и не подходил близко. Одновременно он обернулся, как бы уступая мне дорогу. Я не видел, что находится впереди – мне мешала спина сержанта. Но когда он отошел, мне стал виден стоящий часовой, держащий в безвольно повисшей руке АК. Он был бледен и смотрел перед собой ничего не выражающим взглядом, с побелевшими белками глаз. Молодой стриженый пацан, так и не понявший, что он наделал и как испортил всю свою дальнейшую жизнь, смотрел на наше приближение, но ничего не менялось на его лице. Рядом с ним, точнее у его ног, лежало тело проверяющего сержанта. При виде нас часовой ровным, лишенным всяких интонаций, мальчишеским срывающимся голосом сказал, ни к кому не обращаясь:
– Вот. … Это я – убил… Я…
Рядовой тревожной группы вдруг согнулся и начал блевать прямо перед собой. Побледневший сержант, схватил его за локоть и оттащил в сторонку.
Труп выглядел устрашающе. Вместо головы было сплошное месиво из костей и мозгов. Из изуродованного обрубка шеи тонкой слабеющей струйкой, пульсируя, сочилась кровь. Но самым нелепым, неестественным, почему-то выглядела обезображенная культя правой руки. По-видимому, сержант инстинктивно прикрыл лицо при выстрелах, и пулями ему снесло ладонь.
Часовой беззвучно стоял, не реагируя на нас, и смотрел остекленевшим взглядом на труп. Медленно я начал подходить к нему. Спокойным голосом, стараясь не накалять обстановку, я заговорил:
– Все хорошо, парень… Все нормально… Все хорошо… дай автомат… все нормально, дай автомат…
Я подошел к нему вплотную и, медленным движением забрав оружие, передал его сержанту. Как только автомат оказался у сержанта в руках, я резко рубанул часового под дых. Тот согнулся и присел на землю. Взгляд стал более осмысленным. И тут вдруг он обхватил руками голову и завыл. Удар, по-видимому, вернул его в реальность, и только сейчас он осознал, что наделал.
Одного солдата я приставил ко все еще воющему часовому. Приехала машина забрать труп. Стал накрапывать мелкий холодный дождь. Трое солдат уже подходили к бетонированной «тропе наряда» с ведрами воды набранной из Енисея, для того, чтобы смыть кровь с бетонки. Капли дождя стали крупнее, и по бетону медленно тягуче стали растекаться ярко алые ручейки. Труп уже забрали в машину, и «Газик» маскировочного цвета, натужно урча, отъехал от КПП. Успокоившийся часовой понуро брел в сопровождении охраны в сторону караула. Трое солдат уже почти смыли кровь с бетона, и спустя двадцать минут на шестом посту все снова было тихо. Енисей все так же равнодушно катил свои серо-стальные холодные воды под вечно пасмурным моросящим небом.
Солдата, убившего часового, судили. Точную причину его поступка я так и не узнал, да особенно этим и не интересовался. Говорили, что он прикончил сержанта, выпустив ему в голову длинную автоматную очередь, когда тот спал. Сержант был дембелем, и регулярно доводил салагу. Впрочем, такие взаимоотношения в армии встречаются сплошь да рядом, вот только финал их обычно бывает не таким кровавым…
На следующий день меня вызвали к начальству на доклад по этому случаю. Я, собираясь доложить о произошедшем ЧП, стоял перед командиром роты капитаном Стасовым в военной форме, внутренне готовый к очередной дежурной выволочке. Стасов слыл мужиком хоть и крутым, но справедливым. И единственное, что могло сделать его неуправляемым, – регулярные запои, которые тщательно покрывал его закадычный друг, дежурный заместитель коменданта объекта майор Лемешев. Кстати, это был тот самый майор, которого я встретил в свою первую, «экскурсионную» поездку у КПП и который, разоравшись, не дал нам с «фашистом» доиграть ту глупую мальчишескую игру с прикуриванием.
Плотная фигура Стасова и грубые черты его лица дополняли образ служаки, который потом, кровью и долгими годами тяжелой службы добивался того, что имел на сегодняшний день.
Капитаном Стасов стал по злой иронии судьбы. Бывший подполковник, он был разжалован до капитана из-за своих запоев во время несения боевого дежурства и за неуважительное отношение к высшему командному составу. До этого Стасов занимал высокую должность зам. командира полка по полит. части, но после всех его злоключений был понижен в должности до командира роты.
Когда у Стасова начинался запой, на вышках караулов все приходило в движение. Раз в месяц совершенно трезвый Стасов, заступая начальником караула, начинал поглощать неимоверное количество браги, которая хранилась вдали от глаз начальства, на чердаке караульного помещения. В тот же вечер все караульные и часовые, зная, как несет свое «боевое дежурство» капитан, старались редко попадаться ему на глаза, а если уж такое случалось, то моментально выполняли все его приказания.
В это время часовые КПП прятались подальше за укрытия, так как Стасов ночью выходил «на охоту». Охотничьи инстинкты капитана проявлялись весьма своеобразно – будучи когда – то снайпером он, пьяный вдрызг, поднимался на ближайшую сопку и начинал палить по тускло мерцающим фонарям КПП из «калашникова». Даже в таком состоянии и из такого оружия Стасов умудрялся попадать в цель.
Утром, проклинающий на чем свет стоит своего кореша, Лемешев угрюмо доставал заранее припасенные лампочки, раздавал часовым, чтобы те вкрутили их на место, и никто из вышестоящего начальства случайно не заметил того, что натворил его друг. Потом он шел домой к Стасову, который каялся, клялся и божился, что больше капли в рот не возьмет. Вот такой был капитан Стасов, которого ласково и уважительно называли в солдатской среде «батей».
– Ну что, капитан, не углядел. Сидишь себе в караулке, чаи попиваешь, а у тебя под носом друг друга убивают! – «Батя» тяжелым взглядом смотрел на меня, ожидая реакции на сказанное.
– Виноват, товарищ капитан! Но при первом же предупреждении оператора «тревожная группа» вместе со мной вышла на периметр…
– А мне насрать – при первом или при втором! Превратили армию в дерьмо на палочке! Да за такое в наше время имели, как худых свиней! … – орал в сердцах «батя», а у меня отлегло от сердца. Если Стасов перешел на отвлеченные темы дисциплины и «ихних дней», это означало, что я вызван для проформы.
Я стоял и слушал отборнейший мат на тему зеленых салаг и их поведения.
– Ладно, капитан, хрен с ним, со всем этим – просто пацана жалко, ведь так и не понял, что натворил, салага херов. – Стасов устало взглянул на меня. – Сейчас придет старший лейтенант. Вместе с ним проведешь разъяснительную работу среди служащих. Кропиленко! Лебедя сюда!
Дверь открылась, и в кабинет к Стасову вошел мой знакомый Константин.
– Знакомьтесь! Капитан Степан Карташов, – Стасов церемонно указал рукой на меня, потом кивнул в сторону Кости, – Лейтенант Лебедь. Доложите о результатах работы лично мне. Свободны. … Оба!
Мы переглянулись с Костей, отдали честь Стасову и вышли из кабинета. На следующий день «батя» ушел в очередной запой…
Есть люди, которые как бы «прошивают» собой твою жизнь. Их можешь долго не видеть. О них можешь долго не слышать. Но вдруг они появляются в твоей жизни. Появляются ненавязчиво, как будто случайно. Проводят с тобой какое-то время и снова исчезают. И у тебя не возникает, как бывает часто в других случаях, вопроса – «почему их так долго нет?». Потом, а может и никогда, ты понимаешь, что на самом деле они делают на твоей жизни очередной стежок собою. И тогда ты начинаешь ожидать их появления, но при этом удивляешься, если они появляются чаще обычного. Я их называю «люди-стежки».
Таким «человеком-стежком» был для меня Костя Лебедь. Я всегда хорошо к нему относился. Он не был со мной особо откровенен, да и я тоже не открывал ему душу, но мы симпатизировали друг другу.