Подробности последовавшего разговора ускользнули из памяти Мехмета. Он вспомнил лишь, что сбивчиво извинялся, пытаясь одновременно с этим сгладить неловкость комплиментами. Каким-то непонятным образом нелепый разговор этот затянулся, перейдя ближе к финалу в нечто осмысленное. Даме, как выяснилось, стало скучно на церемонии, потому что она, американская актриса, привыкла к более масштабным действам. Музыкой, однако, она интересовалась, и даже пообещала прийти на концерт в консерваторию. Звали ее Марта.
Сольный концерт Мехмета, обещанный ей через три дня, на тот момент существовал лишь в турбулентном сознании пианиста, и ему пришлось изрядно напрячь все свои социальные навыки, чтобы воплотить этот фантом в жизнь. Руководство консерватории после некоторых колебаний пошло ему навстречу, а в роли зрителей приглашены были исключительно ее слушатели, каждый из которых, по принципу дона Корлеоне, теперь надеялся на то, что его бескорыстный поступок в скором времени принесет хорошие плоды.
Забавно, но ни один из вышеупомянутых друзей Мехмета по консерватории не видел Марту в лицо: Винсент тогда просто-напросто спал, тогда как Марсель, участвуя в церемонии вручения литературной премии, повышал свой уровень причастности к писательской тайне (что было похоже, впрочем, на попытки выведать секрет приготовления необыкновенного блюда путем просматривания фотографий довольных посетителей ресторана, отведавших его). Неудивительно, что они до последнего момента сомневались в том, что она придет на концерт. И даже более того – Мехмету казалось, что они сомневались и в самом факте ее существования.
Марсель в разговорах сравнивал ее и с рекой, текущей и потому постоянно изменяющейся, и с небом, принимающим в свои объятья то солнце, то луну, то целую груду тяжелых (как боксерские груши) и темных (как космическое пространство) туч, то легкие перышки беззаботно порхающих облаков. Вероятно, с помощью этих приемов он хотел намекнуть Мехмету, что Марта может и не прийти в силу женской непредсказуемости. Но это ему не удалось. Настрой на успех был глубоко укоренен в характере Мехмета, и он не понимал, зачем сомневаться в исходе начатого дела, если все усилия уже приложены, и мяч теперь находится у другого игрока, действия которого контролировать невозможно…
– 3 –
В день концерта народу в зале было мало. Позы людей выражали лениво-скучающее настроение, как будто их оторвали от праздника жизни и усадили смотреть детский спектакль. Винсент и Марсель напросились слушать концерт из-за кулис. Разместившись на низкой скамеечке, они разговаривали в ожидании начала. Мехмет, сосредоточенно сидевший за роялем, слышал каждое их слово.
– Наша профессия даст нам возможность всю жизнь чувствовать свободу, жить не по расписанию, – говорил Марсель. – Ты же не хочешь, гуляя в воскресенье по площади, в то же время сокрушаться и думать, что завтра тебе непременно надо на работу?
– Нет, конечно, приятель, – отвечал Винсент. – Но безграничной свободы не бывает. Вот сейчас, например, ты вынужден торчать здесь, ведь ты дал обещание Мехмету, а мог бы пойти в брассери, отдохнуть.
– Само собой, мой друг, но ведь больше свободы – это лучше, чем меньше…
– Ты говоришь банальности, – перебил его Винсент. – Представь себе русскую матрешку. Слой за слоем она нарастает, как может до поры нарастать степень нашей свободы. Но однажды, приятель, она упрется в размеры комнаты, в которой находится, как и наша свобода упирается в силу обстоятельств.
– Продолжая твою аналогию, скажу, что свобода тем и примечательна, что при появлении обстоятельств каждый из нас волен по-своему обойти их. Я, например, вынес бы матрешку на улицу, где она достигла бы предела роста лишь тогда, когда и мои правнуки уже состарились бы, – выкрутился Марсель.
Винсент попытался было продолжить этот философско-лирический диспут, но осекся. В зале стояла полная тишина: все смотрели на Мехмета, поднявшегося из-за рояля и уже подошедшего ко краю сцены. Робко глядя на женщину в красном вечернем платье, в которой не сразу можно было признать Марту, он громко и торжественно объявил о начале концерта.
К середине мероприятия зрители несколько оживились, награждая исполнителя бурными аплодисментами в перерывах между произведениями. Было видно, что скучавших в начале концерта слушателей консерватории действительно зацепило выступление Мехмета. Однако он, к своему удивлению, чувствовал совсем не то, к чему привык в ходе «концертов» во сне. Не было наслаждения овациями, а улыбка самодовольства и не думала показываться на его лице. Боковым зрением он видел, что красное платье не колыхалось – женщина сидела неподвижно и даже как-то спокойно-величественно, и это заставляло его все сильнее нажимать на клавиши. Зал наполнился канонадой звуков, но четкой, выверенной, по-военному стройной. В воздухе чувствовалась лошадиная энергия – казалось, целый табун отстукивает ритм где-то под потолком. Внезапно музыка побежала, как ручеек. Кони застыли, будто остановившись на водопой. Вода быстро прибывала, и вот уже бурная река несла разгоряченных лошадей в неизвестность, а в небе, стянутом тучами, мелькнула молния, и гром пробежал между рядами. На улице действительно пошел дождь, но никто не смотрел за окно. Зрители стоя аплодировали пианисту, и среди них, взволнованная и восхищенная, была она.
Дальнейших подробностей Мехмет не выудил из памяти, сколько я не пытался препарировать ее. У меня осталось чувство, что в тот момент нечто переломилось в его судьбе. Последующие несколько месяцев осели в моих записях лишь самыми крупными мазками. Не думаю, что Мехмет от меня что-то скрывал – это было лишь проявлением особенностей человеческой памяти, в которой мелкая деталь может порой оставаться гораздо дольше, чем некоторые значительные, на первый взгляд, события.
До того, как Марта уехала, Мехмет успел побывать у нее. Они провели великолепный вечер, и она обещала ему обязательно приехать через несколько месяцев на его выпускной концерт. Знакомые на следующий день наперебой высказывали ему свое почтение и уверяли, что никак не ожидали такого чувственного, живого выступления.
Последующие месяцы Мехмет провел в консерватории в статусе звезды. Поначалу это его удивляло и немного смущало. Но постепенно Мехмет вышел на траекторию превосходства – он был особенным, талантливым человеком, а удел остальных заключался в том, чтобы, тихо завидуя ему, на людях его восхвалять. Мехмет считал, что тем, кто восхищается его талантом как чем-то необычным, просто не хватает упорства самостоятельно достичь того же, а следовательно – они лентяи.
Чем ближе подходило время выпускного концерта, тем меньше он появлялся в брассери. Все чаще он проводил вечера в одиночестве, за роялем. Эта новая любовь, как я могу судить по имеющимся сведениям, стала очередным событием, заставившим Мехмета с остервенением заняться совершенствованием профессионального мастерства. Каждый такой поворот резко поднимал его уровень, но как будто отдалял его от прошлого, уводил в новый вираж: перед глазами возникли многочисленные пути, разветвляющиеся, как корневища, а за спиной скрывалась пройденная дорога, которая казалась такой пыльной и неровной, что о ней хотелось тотчас же забыть. И это постепенно происходило – Мехмет все больше погружался в настоящее, часть сил отнимало будущее, а прошлое последовательно исчезало.
За несколько дней до выпускного концерта мысли Мехмета уже настолько перемешались, что он перестал различать день и ночь. Покрасневшие глаза, потрескавшиеся губы, неустойчивый, рассеянный взгляд, слегка взъерошенные волосы – таким он предстал перед роялем в тот самый, ожидаемый им так долго, день. И только пальцы его излучали уверенность – они ни разу не дрогнули; они выглядели, как каменный монолит, могучий, почти всемогущий…
– 4 –
И снова она одарила его присутствием. На этот раз – искрящееся золотое платье, и какой-то иной, полный почтительной внимательности, взгляд. Он мог бы сыграть так же, как год назад – этого было бы вполне достаточно. Но он стоял уже на ступень выше – теперь его целью было не просто подчинить инструмент своей воле, а виртуозно управлять его самыми малейшими вздрагиваниями, вселять в него свою душу, свои переживания, увлекать ими окружающих, обволакивая их, как невидимый вездесущий эфир. А кроме этого – порадовать ее слух чем-то новым, не повторяя ни фразы из той мелодии, что заворожила ее тогда. Мехмет должен был подтвердить, что это не мелодия сама по себе очаровала ее, но что это он – волшебник.
На этот раз все началось тихо и печально, будто лунный свет осторожно пробирался между тонкими веточками, которые, однако, были угловатыми, что вынуждало лучики света без конца прыгать из одной октавы в другую. По земле, присыпанной листьями, шуршали маленькие обитатели леса – ежи. Лес был густой, деревья стояли на каждом шагу, и ежи то и дело задевали их кору своими иголками. Когда это происходило, они затихали, но вскоре снова продолжали свое движение. Легкий дождик слегка гладил лесной покров, не нарушая при этом общего фона – мерного шуршания строя ежей.
Вдруг в середине леса образовалась полянка. На ней быстро росли грибы. Когда гриб вырастал, на его шляпке выскакивали пятнышки, образуя симметричный, разноцветный узор крапинкой. Глубокие, басистые цвета сочетались в этом узоре с цветами легкими, тоненькими, как паутинка, они причудливо переливались в голосистой мелодии, заставляя сердце вздрагивать от волнения, словно вся печаль мира выплеснулась наружу и показалась на суд зрителей, обнаженная, а потом, приглушенно вздохнув, тихо ушла куда-то в пустоту, оставив после себя лишь прозрачную бесцветную шаль – тот материал, на который наносятся краски, но который сам по себе не имеет ни цвета, ни запаха, распадаясь на мельчайшие частицы ничего не значащих атомов на исходе отпущенного ему срока.
По окончании концерта подле него тотчас же возникла Марта. Она уверяла его, что он играл даже лучше, чем Владимир Горовиц на концерте в Карнеги-холл, что, конечно, не могло быть правдой, но, тем не менее, все равно приятно грело душу. Когда Мехмет говорил мне об этом, на его лице едва ли не впервые за время наших отнюдь не мимолетных бесед проскочила слегка уловимая улыбка – печать превосходства, которая и в старости еще не до конца оставила его.
– Ребеночек, – прошептал Мехмету на ухо женский голос. На него робко и смущенно смотрела Марта. Энергия движения как будто перетекла из его пальцев в голову: мысли забегали беспорядочными токами в попытке встроить услышанное в привычную картину мира.
На это потребовалось несколько часов, и одними мыслями не обошлось. В конце концов, они пришли к совместному решению – в скором времени взять билеты в США, в один конец. Мехмет не корил себя за неосторожность и не сомневался в том, что отец ребенка – именно он, а крайне спокойно отреагировал на новость. Мне показалось, что такой поворот событий не противоречил его планам, а возможно (да простит читатель мою врожденную недоверчивость), был даже частью его хитроумной интриги.
Он никому не рассказывал до последнего момента, до того самого дня, когда он отправился в путь. Целая толпа заполонила улицы в тот день, но не затем, чтобы проводить его – это коммунисты вывели людей на протесты против войны в Индокитае. Шел 1950 год. Казалось бы, лишь полвека с небольшим отделяет сегодняшний день от того времени. Сегодня широко распространилось мнение, что после Второй мировой войны гуманизация начала стремительно охватывать население Земли, якобы осознавшее все ужасы войны. Но нет, с тех пор утекло еще очень и очень много крови, в том числе в колониальных войнах. Ужасы войны так «напугали» Францию, что она, едва избежав участи стать колонией фашистской Германии, тут же, в 1946 году, ввязалась в длительную войну в Индокитае. Овцы стали волками? Вряд ли. Не было ни овец, ни волков, но только люди, способные надевать маски.
Какую же маску примерил в тот день Мехмет? Боюсь, нельзя ответить на этот вопрос со всей достоверностью. Приятное удивление от негаданного счастья, возможно, в некоторой степени имело место, однако, в противоположность заверениям Мехмета, я уверен, что это было не единственное, и, более того, не главное чувство. Желание выделиться из общей массы, показать всем вокруг свой истинный статус и когда-нибудь в будущем, вернувшись на денек, получить почетный прием, и посмотреть на всю эту толпу тем взглядом, которым успешный менеджер смотрит на бомжа? Непреодолимая жажда покорения новых рубежей, сходная с тягой бывалого моряка к укрощению диких волн с помощью паруса и штурвала? Или просто стремление к обретению новой, спокойной родины, не отягощенной памятью об ужасах войны, и принимающей всех, из кого сочится талант?… Впрочем, это лишь мнение молодого журналиста, которое читатель, безусловно, вправе игнорировать.
Пребывание Мехмета в Париже оборвалось крайне резко. Он не стал устраивать прощальных вечеринок или романтических, запоминающихся прогулок, а просто взял и уехал. По-английски. Хотя, возможно, уместнее было бы сказать – по-американски.
США, 1950-1964 гг.
– 1 –
Переезд принес совсем не косметические, а самые настоящие глубинные изменения. Уже через два месяца Марта родила дочь, которую Мехмет хотел назвать Хотидже – в честь любви к музыке, вероятно. Жена, однако, воспротивилась этому тюркизму. В итоге, в результате лингвистического компромисса, дочку назвали Джесси, сокращенно – Дже. Последнее имя, впрочем, использовал только отец – оно позволяло забыть про американское окончание и представить, что произносится «Хотидже». Ударение на последний слог в имени-музе Мехмета облегчало эту умозрительную задачу.