Андрей Грачёв
Потерянный мир. Почему сегодня идет война
Союзники-соперники
Из этого видно, что едва страшная угроза, нависавшая над судьбой их стран, исчезла, прежние предубеждения и более глубокие противоречия, разделявшие союзников, вышли на первый план. В своей книге «Цепная реакция холодной войны»[3] французский историк Лилли Марку приводит слова Сталина, отдававшего себе отчет в принципиальном изменении ситуации: «Антифашистская коалиция была порождена наличием общего врага – Адольфа Гитлера, объявившего войну, чтобы установить свое господство в Европе. После того как этот объединительный фактор исчезнет, понадобится пересмотреть отношения между членами коалиции на новой основе. Это будет непросто».
В возвращении довоенных антагонизмов не было ничего удивительного. Если что-то было новым, так это то, что два несовместимых взгляда на мир принадлежали двум главным победителям в войне: США и Советскому Союзу.
Историческая победа, которой они были обязаны друг другу, полностью изменила их положение на мировой арене, возведя их в статус двух главных властителей мира. Эта ситуация ставила их руководителей перед выбором: либо найти способ договориться и объединить свои усилия в духе сотрудничества, установившегося во время войны, либо идти на риск столкновения, рассчитывая одолеть противника.
При этом надо напомнить, что итог, с которым обе страны вышли из войны, сильно различался. В сравнении с колоссальными потерями Советского Союза (более 27 миллионов погибших) число американцев, павших в боях (330 тысяч), было относительно невелико. На одного павшего американского солдата советским людям приходилось оплакивать 85–90 своих жертв. В то время, как ВВП СССР рухнул на 40 %, в Соединенных Штатах он увеличился вдвое. Война оставила разрушенными огромные территории Советского Союза, в руины были превращены 1700 городов и 10 000 деревень, выведены из строя 70 % его промышленности и 60 % транспортного сообщения. Двадцать пять миллионов жителей остались без крова.
На одного павшего американского солдата советским людям приходилось оплакивать 85–90 своих жертв. В то время, как ВВП СССР в результате войны рухнул на 40 %, в Соединенных Штатах он увеличился вдвое.
Прагматично полагая, что долг солидарности по отношению к его советскому союзнику заканчивается с концом войны, Гарри Трумэн без лишних церемоний и даже предупреждения подписал 8 мая (в день капитуляции рейха) декрет о прекращении кредитов ленд-лиза Советскому Союзу. Правда, несколько дней спустя он заявил, что передумал – возможно, после того как в Белом доме вспомнили об обещании Сталина Рузвельту вступить в войну против Японии на стороне США.
Будет легче понять стратегический расчет этого бывшего сенатора от штата Миссури, если вспомнить его высказывания в интервью газете New York Times от 24 июля 1941 года спустя месяц после нападения гитлеровской армии на СССР: «Если мы увидим, что Германия выигрывает войну, мы должны помочь России. В случае если побеждает Россия, мы обязаны поддержать Германию и таким образом позволить им истреблять друг друга, сколько возможно».
Об успешном испытании атомной бомбы в пустыне в Нью Мексико, состоявшемся 16 июля, он узнал в самолете, которым летел в Потсдам. На следующий день он поделился новостью с Черчиллем, который в разговоре со своим министром иностранных дел Иденом скажет: «Это означает, что американцы больше не нуждаются в участии России в войне против Японии и не хотят этого».
Однако пересматривать договоренности, достигнутые в Ялте, было уже поздно. В соответствии с ними еще в апреле СССР денонсировал пакт о ненападении с Японией и приступил к сосредоточению войск на своих дальневосточных границах.
В ночь с 1-го на 2 августа, когда закончилась Потсдамская конференция, договоренность о предстоящем вступлении СССР в войну с Японией была еще раз подтверждена Сталиным, тем более что накануне руководство Японии отвергло направленное ему требование о безоговорочной капитуляции. Кроме того, помимо впечатляющих сил японской армии, готовившихся защищать ее территорию на островах, войска, сосредоточенные на севере Китая, в Манчжурии и Корее, составляли 1 млн 200 тыс. человек.
Использование американцами атомной бомбы против Хиросимы не только приблизило капитуляцию японского генштаба, но и ускорило вступление СССР в войну. Советские войска перешли в наступление на Дальнем Востоке в день взрыва бомбы над Нагасаки.
Япония заявила о капитуляции 10 августа, но японское военное министерство, отказываясь согласиться с требованиями американцев, которые не гарантировали сохранение в стране монархии, еще в течение нескольких дней выступало с призывами к продолжению «священной войны». Только 14 августа император выступил с заявлением о прекращении сопротивления.
Однако поскольку это заявление было адресовано только западным державам, советское правительство заявило, что оно продолжит свое наступление в Манчжурии, Корее и на Сахалине до тех пор, пока японцы не сложат оружие. Восемнадцатого августа советские войска высадились на Курильских островах. Акт о капитуляции Японии был подписан 2 сентября, ставшем датой окончания Второй мировой войны.
Разумеется, с точки зрения Вашингтона именно применение США атомной бомбы сыграло решающую роль в окончании войны на Тихом океане и изменило мировой стратегический баланс сил, позволив американцам считать, что ялтинские и потсдамские соглашения в значительной мере утратили силу.
Как написал в своей книге Лорд Блэкетт, член Консультативного комитета по атомной энергии при правительстве Ее Величества, «использование США атомного оружия было не финальным военным аккордом Второй мировой войны, а первым актом начавшей разгораться дипломатической холодной войны».
Президент Трумэн исходил из того, что Америка вышла из войны первой мировой державой, у которой не осталось соперников. Сталин, со своей стороны, надеялся, что формула тройственного союза останется моделью совместного управления международной политикой после войны.
Оказавшись во главе страны, которая обзавелась самым разрушительным оружием, какое только знала история, президент Трумэн был убежден, что Америка вышла из войны первой мировой державой, у которой не осталось соперников.
Сталин, со своей стороны, находясь на вершине триумфа в качестве главного победителя фашистской гидры, надеялся, что формула тройственного союза, собравшегося в Ялте, чтобы перекроить карту мира, останется моделью совместного управления международной политикой после войны.
Учитывая колоссальные жертвы, принесенные советским народом на алтарь победы, он не мог принять второстепенную роль в мире, главой которого собирался провозгласить себя американский президент. Конфликт между двумя недавними братьями по оружию казался неизбежным, хотя первоначально он ограничивался словесными выпадами.
Несмотря на то что истоки открытой конфронтации между союзниками принято относить к началу 1946 года, когда были произнесены две речи – Сталина в феврале в Большом театре и Черчилля месяц спустя в Фултоне, – ее первый залп прозвучал в выступлении президента США в октябре 1945 года.
В своей речи в Нью-Йорке 27 октября по случаю Дня флота Гарри Трумэн сформулировал двенадцать пунктов, на которых, по его замыслу, будет основана американская внешняя политика. Он заявил, что США никогда «не пойдут на компромисс со злом» и бросил прямой вызов Сталину на востоке Европы, предупредив, что американское руководство «откажется признать любое правительство, навязанное в этом регионе иностранной державой». Заодно президент США воспользовался случаем, чтобы объявить всему миру, что мощь американского флота «не имеет аналогов во всей предыдущей истории».
Его советский коллега, хотя и возведенный в ранг генералиссимуса, не мог похвастать столь впечатляющим военным потенциалом. Его главный козырь – Красная армия – вышла из войны обессиленной. В этой драматической ситуации, когда на горизонте замаячило противоборство с бывшими союзниками, главной заботой Сталина было сосредоточить усилия на восстановлении экономики и промышленности страны, необходимых условиях возрождения ее военного потенциала.
Как известно из истории, лучший способ мобилизовать общественное мнение любой страны и общество в целом для достижения таких целей – это использовать внешнюю угрозу, которая, заставив население поверить в смертельную опасность, поможет превращению страны в крепость, осажденную новыми врагами. Он, возможно, вдохновлялся рецептом, сформулированным его наставником Лениным, который в декабре 1921 года заявлял: «Первая заповедь нашей политики – это не забывать, что мы окружены людьми, классами, правительствами, которые открыто выражают по отношению к нам самую лютую ненависть».
Этот ленинский урок объяснил тональность, избранную Сталиным для его выступления 9 февраля 1946 года в Большом театре на встрече с избирателями. Разумеется, речь прославляла исторический подвиг советского народа, напоминая о жертвах, принесенных ради победы. Эту победу Сталин объяснял прежде всего «советской социальной системой, доказавшей свое превосходство над любой другой системой организации общества».
Но после такого вступления содержавшийся в речи идеологический анализ международного положения четко указывал на новую угрозу: «Именно капитализм несет с собой кризисы и войны», – провозглашал Сталин, объявляя также, что отношения Советского Союза с западным миром входят в период конфронтации и антагонизма.
По его мнению, поскольку природа капитализма враждебна СССР, в обозримом будущем неизбежный конфликт двух систем неотвратимо повлечет за собой столкновение между капиталистическим и социалистическим мирами. Отсюда необходимость мобилизации всех сил в странах соцлагеря для восстановления экономики и прежде всего – тяжелой промышленности.
Не только Сталин предсказывал неизбежность конфликта СССР с недавними союзниками. О возможности третьей мировой войны не прекращал говорить в своем окружении и командующий американской армией во время битвы в Нормандии генерал Паттон.
Не только Сталин предсказывал неизбежность конфликта СССР с недавними союзниками. О возможности третьей мировой войны не прекращал говорить в своем окружении и командующий американской армией во время битвы в Нормандии генерал Паттон, тот самый, который отказался пожать руку «кровавым большевикам» во время встречи с советскими военными.
Тем не менее трудно было заподозрить Сталина в намерении вступить в войну против Запада в это время. Страна была к ней не готова не только психологически, но и с чисто военной точки зрения: с 12 миллионов военных в 1946 году Красная армия в конце 1948 года сократилась до 3 миллионов.
Согласно докладу секретных американских служб, составленному в начале 1946 года, «русский флот не способен к наступательным действиям… стратегические силы практически не существуют ни в материальном выражении, ни в виде концепции. Советский Союз истощен экономически. Население недоедает, промышленность и транспорт в состоянии прогрессирующего упадка, огромные территории страны опустошены. Тридцать процентов населения покинуло место проживания.
Поддержание Советами значительных контингентов оккупационных войск в Европе продиктовано заботой найти способ прокормить хотя бы часть миллионов людей, не имеющих ни средств, ни крова будущей зимой». Доклад заканчивался безапелляционным выводом: «В течение следующих пяти лет СССР не сможет начать враждебные действия против англо-американцев». (Надо учесть, что этот прогноз не учитывал перспективу получения Советским Союзом атомного оружия в 1949 году).
Конечно, романтические идеологические амбиции и надежды большевиков увидеть однажды весь мир наследником русской революции были похоронены вместе с роспуском Коминтерна в 1943 году. В разгар войны в разговоре с дипломатическим посланником Рузвельта Гарри Хопкинсом Сталин заверил его, что советский режим «не экспортируется».
Приоритет Сталина состоял поэтому в восстановлении разрушенной экономики и обеспечении охраны своих границ, чтобы защитить страну от нового вторжения с Запада. Отсюда интерес получить от побежденной Германии максимум экономических репараций и превратить оккупированные страны Восточной Европы в защитный кордон. Именно в таком контексте внезапное прекращение в мае 1945 года программы ленд-лиза и отказ Советскому Союзу в новых кредитах (обещания расчувствовавшегося в Ялте Рузвельта, позабытые Трумэном), были восприняты в Кремле как первый акт экономической войны, объявленной Вашингтоном.
Тем не менее февральская речь Сталина в Большом театре, предназначенная в первую очередь для мобилизации внутреннего общественного мнения, в значительной степени повлияла на два документа, определивших стратегический подход Запада к Советскому Союзу на ближайшие годы.
Меньше месяца спустя после выступления Сталина Уинстон Черчилль произнес в Вестминстерском колледже в Фултоне (штат Миссури) в присутствии Гарри Трумэна свою речь «Извилистые дороги мира». В этом выступлении, ставшем знаменитым из-за объявления «железного занавеса», опустившегося, по словам бывшего премьера, на европейский континент «от Щецина на Балтийском побережье до Триеста на Адриатике», он упомянул «наших русских друзей», которые «ничто так не уважают, как силу, и ничто так не презирают, как слабость, особенно военную». Уточнив, что не верит в то, что «советская Россия стремится к войне», Черчилль сказал: «Она надеется воспользоваться плодами войны и добивается безграничного распространения своего влияния и своих доктрин». Эти опасности не могут быть устранены «политикой умиротворения». Главную роль в противостоянии советской экспансии, как заявил Черчилль, следовало взять на себя англоговорящему миру, объединяющему силы Соединенных Штатов, Англии и Канады.
Неудивительно, что речь «старого льва», давно известного своим антикоммунизмом, вызвала гнев «дяди Джо». Газета «Правда» в своей редакционной статье обвинила Черчилля в англо-саксонском расизме. Что касается Сталина, то он в интервью советской прессе квалифицировал это выступление как «призыв к войне» и сравнил «расовую английскую теорию» с гитлеровской. «Нации проливали кровь в течение пяти лет ужасной войны ради свободы и независимости их стран, а не для того, чтобы заменить верховенство Гитлера на Черчилля».
Неудивительно, что речь «старого льва», давно известного своим антикоммунизмом, вызвала гнев «дяди Джо», он в интервью советской прессе квалифицировал это выступление как «призыв к войне» и сравнил «расовую английскую теорию» с гитлеровской.
Реагируя на призыв Черчилля к «братскому объединению англоговорящих народов», Сталин даже начал думать о славянском варианте ответа, следы которого можно найти в его беседе с Милованом Джиласом. Он, в частности, сказал посланцу Тито: «Если славянские народы сохранят свое единство и будут солидарны, никто в мире и пальцем не пошевельнет».
Если речь в Фултоне, безусловно, останется в истории холодной войны важной символической вехой, она при этом не заслоняет другой важный текст, поводом для которого тоже стала речь Сталина в Большом театре. Имеется в виду так называемая «длинная телеграмма», посланная по горячим следам в Вашингтон в феврале 1946 года советником-посланником в американском посольстве в Москве Джорджем Кеннаном.
В своем многостраничном тексте Кеннан сформулировал свое представление об идеологическом видении внешнего мира советскими лидерами, объясняя, почему руководители СССР нуждаются в алиби – внешней угрозе – для оправдания своего режима. Главная рекомендация телеграммы сводилась к необходимости «сдерживать» Советский Союз, используя «одновременно политические и военные средства» в ожидании внутренней эволюции политической системы в СССР, которую Кеннан считал неизбежной. Этот текст служил нескольким американским президентам настольным пособием в течение десятилетий холодной войны против СССР.
Годы спустя, уже в роли патриарха американской советологии, Кеннан выразит сожаление о том, что его рекомендации были истолкованы слишком упрощенно и легли в основу слишком милитаризированной политики США, дав результаты, обратные тем, на которые он рассчитывал: искусственное продление жизни коммунистического режима путем усиления конфронтации вместо того, чтобы «терпеливо, твердо и бдительно» способствовать его деградации и неизбежному саморазрушению.
На самом деле официальная американская доктрина «сдерживания» СССР с самого начала делала акцент на военное давление. В сентябре 1946 года политический советник Белого дома и будущий министр обороны США Кларк Клиффорд писал в докладе президенту Трумэну: «Главным фактором предотвращения советской атаки против Соединенных Штатов («чистая фантазия», по мнению Генри Киссинджера) или против регионов мира, имеющих жизненно важное значение для нашей безопасности, будет военная сила».
Разумеется, советская дипломатия, обслуживая тезисы, сформулированные Сталиным в его речи в Большом театре, тоже не стеснялась в выражениях для описания американской внешней политики. Осенью 1946 года советский посол в Вашингтоне Николай Новиков отправил в Москву свой вариант «длинной телеграммы»: «Для внешней политики Соединенных Штатов, отражающей империалистические тенденции монополистического американского капитала, характерно стремление к мировому господству. Гарри Трумэн и другие американские руководители неоднократно заявляли, что Соединенные Штаты претендуют на право руководить всем миром».
Можно, таким образом, датировать 1946 годом первые публичные проявления глубокого недоверия между бывшими союзниками. Оно было основано на непримиримом конфликте между двумя логиками и двумя противоположными проектами мировой экспансии, который имел все шансы продлиться в течение десятилетий.
Соединенные Штаты с возрастающим аппетитом претендовали на статус экономического императора, рассчитывающего править миром, в котором другие империи распались бы или были значительно ослаблены войной. Это касалось Японии в Тихом океане, а также Великобритании и Франции в Средиземноморье, на Ближнем Востоке и в Индокитае.
Что касается Советского Союза, опираясь на свой авторитет главного военного победителя нацизма, он делал упор на идеологической экспансии, которая позволила бы ему расширить свою сферу стратегического влияния в мире и таким образом сохранить статус главного соперника США.
Каждый из них рассчитывал, что история будет на его стороне. Сталин, как правоверный марксист, исходил из неизбежности кризиса западного капитализма, тогда как американцы ожидали, что коммунистическая Россия, обескровленная в ужасной войне, окажется более сговорчивой и готовой в обмен на экономическую помощь Запада отказаться от своих революционных амбиций.
Парадоксально, но именно столкновение этих двух догматов, одинаково далеких от реальности, оказалось основой их объективного сговора в нагнетании обоюдного очернения. Каждый представлял другого в виде главной почти экзистенциальной опасности. Каждый настаивал на необходимости сделать выбор между лагерями Добра и Зла. Согласно этой логике, «Империя Добра» нуждалась в своем антиподе – «Империи Зла», играющей роль пугала, необходимого для поддержания единства собственного общества и контроля за той частью мира, которой каждый из них управлял.
Каждый настаивал на необходимости сделать выбор между лагерями Добра и Зла. Согласно этой логике, «Империя добра» нуждалась в своем антиподе – «Империи зла», играющей роль пугала, необходимого для поддержания единства собственного общества.
Публичные обвинения шли по нарастающей, причем для убедительности каждый из участников представлял своего противника пособником нацистской гидры – символа абсолютного Зла, с которым они еще недавно вместе боролись.
Вслед за Сталиным, не поколебавшимся представить Черчилля после его речи в Фултоне новым Гитлером, год спустя Гарри Трумэн в своем выступлении 12 марта 1947 года обвинил Сталина (без упоминания его имени) в стремлении навязать, подобно нацистам, свободным народам «путем прямой или косвенной агрессии» установление тоталитарных режимов. Он, в частности, упомянул Польшу, Румынию и Болгарию в качестве примеров нарушения Ялтинских соглашений.
