Андрей Дорогов
Неомаг
– Вот, сука, падла, двояк влепила, проститутка, бл…, кошка драная, – неожиданно раздался голос.
Я вздрогнул, пятки скользнули по дну ванны, и я с головой ушел под воду. Вынырнул отплевываясь – пахнущая хлоркой вода раздирала горло:
– Да что такое!
– Прощай, бл…, сраный скоростник, прощай, бл…, поездка на море. Здравствуйте – пиз…. Убью, гадину. – Голос еще бубнил какие-то ругательства разбавленные стенаниями о не купленных вещах.
Постепенно он затих, а где-то хлопнула дверь. Меня прошиб холодный пот. Я сидел и дрожал в ванной. Голос я узнал. Соседский мальчишка, парнишка лет двенадцати, не плохой на вид паренек. Вежливый, улыбчивый.
Похоже, кошмар только начинался или у меня от всего случившегося кукушка спрыгнула. Как ошпаренный я выскочил из ванной, наскоро обтершись полотенцем, бросился в спальню. Чутко вслушался в тишину квартиры. Тихо. Вроде кончилось. Торопливо начал одеваться. И тут со всех сторон на меня обрушились голоса. Не выдержав напора, я упал на колени перед кроватью, уткнувшись головой в неубранное белье. До боли, закусил губу.
Голоса переплетались, то, сливаясь в один клубок, то разделяясь. Это было невыносимо. Голоса бубнили в моей голове, перебивая друг друга, так что общий смысл их речей практически не угадывался, лишь отдельные слова. В основном ругательства и проклятия.
Я бросился в прихожую. Без шапки выскочил на февральский мороз. Улица обрушились на меня голоса с новой силой. Они давили, пригибали меня к земле. Как добрался до магазина, не запомнил. Пришел в себя только когда, торопливо сорвав с бутылки пробку, влил в горло 150 водки.
Жидким огнем, она прокатилась по желудку, волной отдалась в голову и… голоса начали стихать. Пропали они, только когда я допил бутылку. Изрядно опьяневший я добрался до квартиры. Обнаружил, что забыл запереть дверь. Кое-как закрыл за собой дверь и свалился прямо у порога.
Глава 4
Максим открыл глаза. От долгого разговора в горле пересохло. Он глотнул остывшего кофе. Покатал жидкость во рту, подошел и сплюнул в раковину. Нацедил из под крана воды. Махнул стакан, не обращая внимания на затхлый, отдающий рыбой и хлоркой вкус.
Посмотрел на стоящего у окна Ивана. Тот курил, стеклянный стакан был полон до фильтра скуренными сигаретами. Густые клубы табачного дыма не хотели покидать кухню.
Напившись, Максим умылся. Помолчал, непослушными пальцами подцепил пачку, достал последнюю полурассыпавшуюся папиросу, прикурил. Сел на табуретку, втягивал в себя кислый дым. Докурив, забил бычок и продолжил.
– Потребовался месяц экспериментов, чтобы вычислить оптимальную дозу спиртного. Такую, чтобы не валяться напившимся до беспамятства, но чтобы голоса отступали. 300 грамм водки и я мог быть более или менее адекватным. Ни вино, ни коньяк не помогали, пиво тоже. Только водка. Я пил каждый Божий день, иначе жизнь была невыносимой. Обычно в день я выпивал поллитра, поначалу валялся дома, но с наступлением тепла все чаще шатался по улицам, стараясь выбираться по ночам, или катался в пригородных электричках.
– Ты слышал, только плохое? – Иван обернулся. Он был спокоен, только играющие на скулах желваки, выдавали его волнение.
– Понимаешь, я не знаю, толи в головах людей царит одна лишь мерзость, толи я слышал лишь негатив. Но это было страшно. Это как…– Максим запнулся, подбирая сравнения. – Это как, снять кожу и посыпать рану солью. В те недолгие моменты просветления, я все думал, неужели, и в головах моих родителей и жены царила такая тьма. Неужели и я полон этого дерьма? Всей этой ненавистью, похотью, агрессией, злобой?
Он замолчал, покачался на табурете. Максим чувствовал себя выпотрошенной рыбой. Сил не осталось. Но в тоже время что-то в груди, какая-то сжатая пружина, потихоньку начала распрямляться, принося облегчение. Это было, как вскрыть застарелый нарыв, с гноем уходила, хорошо спрятанная, но не менее острая боль.
– Как ты это выдержал. Как не спился, как не вздернулся? – Иван вопрошающе смотрел на него.
– Так и было бы, мысли нехорошие уже подкрадываться начали. Если бы не одно событие. Как-то приняв дозу больше чем обычно, я уснул в электричке. Очнулся я на каком-то полустанке. Видимо меня кто-то «обул», а потом выкинул из поезда. Не видя дороги, побрел в лесок, там свалился в кусты и уснул. Проснулся с похмела, голова трещит во рту противно. Встать не могу. «Голяк» в общем полный. Лежал, сил встать не было, я же практически ничего не ел, пил только. Сколько так провалялся, не знаю. Не меньше пары часов точно. Но понимаешь вот какая штука. Голоса я начинал слышать где-то через час как очнусь, не важно, сколько я до этого выпил. А тут голосов нет, совсем. Птички поют. Ветер деревьями шелестит. Цветами пахнет, а в голову никто не лезет. Пролежал я до ночи. Благодать. Когда водка совсем выветрилась думать начал. До этого не мог. Сам понимаешь, как тут ясно мыслить, когда, либо бухой почти до бессознанки, либо голоса в голове молотят.
Максим замолчал. Сидел, уткнувшись лицом в ладони. Потом продолжил.
– Лежал, думал, выходов у меня было не много, либо на суку повиснуть, напоследок ногами дернув. Либо как-то избавляться от голосов. Ладно бы они, что хорошее говорили, а то такой мрак. Что у мужиков, что у баб. Ты не поверишь, что я однажды слышал от девчонки одной молоденькой. Красивой такой. Я блевал потом полдня. У нее такое в голове творилось, до сих пор без дрожи вспоминать не могу.
– И знаешь, вздернуться мне как-то привлекательней показалось. И повесился бы, если бы сил хватило. Ничего меня тут не держало, близких никого. Если бы…
Максим опять умолк на этот раз надолго. Сидел, сцепив пальцы, вспоминая как все было. Иван его не торопил. Сидел, курил, глядя в потолок. Потом открыл рот, словно хотел что-то сказать, но Максим его не услышал, он был далеко.
Петр Свержин.
Девять лет назад…
Я бы умер в том овражке. Лежал, сил пошевелиться не было. Сначала плохо было, голова разламывалась после вчерашнего, тело крутило. Выпить хотелось ужас. Встать не мог. Потом, когда похмелье прошло, хорошо стало. Тишина, никто в голову не бубнит, удивительно. Когда окончательно проспался думать начал. Жить так дальше нельзя. Над головой шумела береза. Представил – перекидываю ремень через сук и прыгаю. Конец мученьям. Не получилось – ни рукой шевельнуть, ни ногой. Два раза под себя сходи. Весь вечер и всю ночь пролежал. Под утро молиться начал, чтобы меня никто не нашел. Чтобы умер и отмучился.
Родителей видеть начал. Я к ним руки протягиваю, кричу:
– Мама, мама возьми меня отсюда.
Как в детстве, когда они во втором классе в лагерь пионерский меня отправили. Я там неделю только пробыть смог. В первый же родительский день, меня зареванного они забрали. Мальчишки старшие издевались, я самый младший был, за себя постоять не мог.
Кричу я:
– Мама, мама, забери меня, я к вам с отцом хочу, мне плохо мама.
А она головой так качает, а слезы по щекам текут, отец рядом стоит, хмурится и говорит:
– Рано тебе.
Потом Олюшка с Настюшей приходили. Посидели рядом, погладила меня жена по голове и ушли они.
А я уже и плакать не могу. Хриплю, за горло цепляюсь, задушить себя хочу. Сил нет, пальцы разжимаются.
Сколько я так пролежал не знаю. «Кончаться» уже начал. Тела не чувствую, небо только перед глазами качается. Хорошее такое небо – синее, птица в вышине парит. Луч солнечный на лицо упал, прикрыл я глаза. Мыслей никаких, даже плакать не хочется. Спокойно так. Сквозь веки солнце вижу, коже тепло. Тень на лицо упала, наверное, облако солнышко закрыло. Я почувствовал, что отрываюсь от земли и прижимаюсь к чему-то твердому, но теплому, живому, и плавно покачиваясь, лечу.
Мерное покачивание убаюкивало, я через силу разлепил веки. Перед глазами было что-то белое и пушистое. Надо мной склонилось лицо. Белым и пушистым была борода, обрамлявшая жесткие губы, выше я увидел прямой нос и ярко голубые, под густыми бровями, глаза.
– Боже, ты меня к родителя несешь? Мне плохо без них. – Еле проскрипел я, чувствуя, как повлажнели щеки. Я заморгал, что сбросить с век слезы. Зачем плакать. Ведь все будет хорошо, я скоро увижу родных.
– Спи, – раздалось прямо в голове, и я уснул.
Проснулся я от звонких ударов железа по дереву. В приоткрытую дверь было видно как принесший меня человек, рубил дрова. Колун поднимался и опускался с равномерностью машины. Вверх, вниз, сухой треск. Поставить полено на колоду и движения повторялись – вверх, вниз, сухой треск. И так раз за разом.
– Проснулся, странник. – Не оборачиваясь, сказал человек.
По спине, в такт движениям перекатывающихся как змеи мышц, мотался густой хвост белоснежных волос. Как потом оказалось, волосы были не белыми – седыми.
Я заворочал распухшим языком в пересохшем рту.
– Что пустыня во рту? – он усмехнулся.
Прислонив топор к колоде, зашел дом. Через минуту он склонился надо мной с ковшом в руках. В нем оказалось парное молоко. Я жадно припал к краю, и не отрывался, пока не показалось дно. Едва он убрал ковшик, меня вывернуло только что выпитым. Меня рвало и рвало, буквально выворачивая наизнанку. Когда рвота прекратилась, он снова напоил меня. Я напился, и все повторилось вновь, под конец шла одна желчь.
– Сколько же, дряни в тебе, – он покачал головой.
Обессиленный я откинулся на подушку. Несмотря на происшедшее, я чувствовал себя почти хорошо. Голосов не было.
Мне, наконец, удалось рассмотреть моего спасителя. Язык не поворачивался назвать его стариком. Прямая спина, широкие плечи, открытый взгляд синих глаз. Если бы не седая пышная борода, и сетка морщин, покрывающая лицо, могло показаться что передо мной стоит тридцатилетний мужчина.
– Спросить чего хочешь? – поинтересовался он.
– Как, вы, меня нашли?
– Кричал ты сильно.
– Я не звал на помощь.
– А кто сказал, что ты звал на помощь? Кричать можно не только ртом.
– Так, вы, тоже…?
Он поднял руку:
– Об этом потом, спи.
Он подошел, ко мне, опустил руку на лоб. Я почувствовал непреодолимое желание уснуть. Сон смежил мне веки. Последнее что я услышал:
– Спи, Странник…
Максим замолк. Знаком попросил сигарету. За окном наступил темный августовский вечер. Сквозь листву слабо мерцали первые звезды.
– Кто это был? – Иван протянул ему сигарету.
– Человек, – Максим затянулся, раскуренной сигаретой.
Иван не стал уточнять.
– Долго ты у него пробыл?
– Полгода, год, не важно.
– А что важно?
– Важно, что я у него делал.
– И что же ты у него делал?
– Учился.
– Чему?
– Как дальше жить.
– Научился?
Они перебрасывались фразами, как волейболисты мячом.
– Судя по тому, что ты здесь, то нет.
– Почему?
– Потому что, ты здесь не из-за моих красивых глаз, ведь так?
– Так, – Иван запнулся, подбирая слова, – я здесь из-за твоих, скажем так, не совсем обычных способностей.
– Верно. – Максим кивнул. – И много ты знаешь людей, со скажем так, не совсем обычными способностями?
Иван улыбнулся:
– Чувство юмора ты не потерял, это хорошо. Много, но…
Он покрутил пальцем в воздухе:
– В основном, это шарлатаны.
Максим выпустил дым из ноздрей:
– Вот-вот, я в свое время достаточно покрутился в магической тусовке. Так вот люди в ней делятся на три категории. Первая, самая многочисленная группа – больные люди, на сленге – шизотерики.
– Это от слова шиза? – Иван заглянул в пачку, смял ее. – Сигареты кончились.
– Так пошли кого-нибудь, пусть сбегают, принесут.
– Ты ошибаешься, Максим, я здесь один.
– Здесь – да, а там? – Максим махнул в сторону окна. – Что и прикрытия нет?
Гость покачал головой:
– Я сам себе прикрытие. Продолжай, я слушаю.
– Вторая группа, поменьше, но тоже большая. – Максим усмехнулся. – Эти, как ты верно заметил, просто шарлатаны. Народ дурят за бабки. Экстрасенсы, маги, колдуны разные. И наконец, третья, этих меньшинство. Буквально единицы. Они обладают настоящим даром.
Иван с тоской посмотрел, на смятую пачку.
– Чего, ты мучаешься, пошли, сходим, все равно прогуляться надо. Тут дышать нечем.
Тот согласно кивнул.
Глава 5
На улице было темно и прохладно. Жара, похоже, спадала. Они купили в круглосуточном ларьке курево.
– Вот ведь, семь лет не курил, а тут опять… – Иван махнул рукой.
Они постояли, раскуривая сигареты. Потом, не сговариваясь, пошли в лесополосу, раскинувшуюся в десяти минутах ходьбы. На удивление она была пуста, обычно в это время в ней кишела молодежь, но сейчас стояла тишина. Даже машин не было слышно, лишь в кустах попискивала мелкая пичуга. А если зайти поглубже возникало ощущение что находишься в лесу. Фонарей не было, из освещения одни редкие звезды и полная луна. Максим видел только силуэт своего спутника на фоне темного неба. Они присели на поваленное дерево. Продолжили прерванный разговор.
– Так что на счет дара. Как он им достается?
– Кому как. Кому от рождения, кому в результате практики, если повезет Учителя найти. Есть мнение, что магии можно научить любого. Было бы кому учить. Плюс желание и огромная работоспособность, что есть не у всех. Гораздо интереснее тусить, читать магические книги и пускать в своем воображении огненные шары. Интереснее и безопаснее говорить о магии, чем каждый день по много часов трудиться над собой. Выполнять монотонные упражнения, переступая через боль, сомнения и жалость к себе. Ломать себя старого, чтобы взрастить нового. Все что растет хорошо – растет медленно.
Максим замолчал. Иван его не торопил. Сидел, глядел в небо.
– Может быть это и так. Не знаю. Ту цену, что я заплатил за свой дар… – Максим почувствовал волну злобы поднимающейся из живота и туманящей рассудок.
Он прикрыл глаза. Воссоздал в голове образ свечи. Задышал глубоко и медленно, так чтобы пламя свечи не колебалось, постепенно все больше замедляя его. Вдох слился с выдохом, со стороны казалось, что он совсем не дышит, настолько редким было его дыхание. Грудь не шевелилась. Воздух проходил сквозь нее прямо в живот, заставляя его расширятся во все стороны.
Иван молча глядел на него. Ждал. Через несколько минут Максим открыл глаза. Сказал спокойно.
– Я недоучился, ушел.
– Почему?
– Давай, по порядку.
Петр Свержин.
Девять лет назад…
…Разбудил меня старик под самый вечер. Легко поднял на руки и отнес в баню. Долго парил, обрабатывая веником, поворачивал к себе то одним, то другим боком.
Всякий раз, когда я порывался задать ему вопрос, он молча качал головой – не время. Когда я совсем сомлел, он также молча вынес меня в предбанник, обтер и переодел. Старик протянул мне ковш полный молока. Показал – пей до дна. Я послушался, но едва выпил половину, как тело скрутил жесткий приступ рвоты. Когда он закончился я, обессиленный откинулся на оструганные доски предбанника.
Процедура повторялась еще три раза. Баня, ковш молоко, рвота. Между процедурами я спал. На четвертый день мой организм перестал отторгать предложенное мне питье. Старик удовлетворенно кивнул. За это время он не произнес ни слова, и мне не позволял говорить.
Эти четыре дня отняли остаток моих сил. Я лежал, бессильно откинувшись на деревянную лавку, голыми плечами ощущая гладкое дерево. Странное это было жилище: рубленное из толстых бревен, с окнами, выходящими на три стороны света, только у северной стены – беленая русская печь.
Я наслаждался тишиной в голове. Открылась дверь, из сеней в горницу вошел старик. Остановился посреди комнаты. Мне было неудобно смотреть на него, я попытался приподняться на локтях, ничего не вышло – сил не было.
– Что, странник, лучше? – в усы усмехнулся старик.
– Кто, вы? – выдавил я.
В ответ на мой вопрос он весело расхохотался.
– Мне кажется, тебя должно интересовать, ни кто я, а кто ты.
– Я не слышу голосов, почему?
– На твоем месте я бы спросил, почему ты начал слышать голоса.
Он смотрел мне прямо в глаза, я выдержал его взгляд. Старик улыбнулся:
– Ты мне нравишься. В тебе чувствуется сила. Отдыхай пока.
– Мне надо знать, что происходит. – Я не оставлял попыток сесть, но все было бесполезно.
– Все что тебе надо – это покой и сон.
Он стоял, в задумчивости покусывая ус:
– Поговорим, когда сил наберешься. Все спи. Развернувшись, он вышел из комнаты. Через пару минут я уснул…
Максим замолк, наклонился вперед, опершись руками о колени и задумчиво глядя в темноту ночи. За спиной завели свою песню цикады.
– Он объяснил тебе, что произошло? – рядом щелкнула зажигалка, в темноте затеплилась ярким огоньком сигарета.
– Что? Ах, да конечно. Без сил я пролежал почти неделю. Ел и спал. С помощью Деда выползал на солнышко. Когда я смог самостоятельно выйти на улицу, у нас со стариком состоялся разговор. Он все мне объяснил.
– Он рассказал кто он такой?
– Нет, я и не спрашивал. Меня больше интересовало, что происходит со мной.
– И что же с тобой происходило?
– Как я и предполагал, во всем виновата авария. У меня был ушиб правой стороны головы. Как раз той части мозга, которая и отвечает за всякие такие иррациональные способности.
– Многие ударяются головой, но не все становятся колдунами и экстрасенсами.
– Да не многие, просто сошлось много событий в одной точке. Удар, одновременная смерть близких людей. Это инициировало мои способности.
– И это все?
– Нет, было еще кое-что, но это не имеет отношения к делу.
– Почему ты вдруг перестал слышать голоса?
– Я не перестал, но об этом дальше.
Петр Свержин.
Девять лет назад…
…галлюцинации – голоса в моей голове? – я выжидательно смотрел на старика.
Он так и не сказал, как его зовут, велел называть себя Дедом, тем более что ему действительно было глубоко за 80, хоть по виду не скажешь.
– Нет, то, что ты слышишь это не прихоть больного разума. Это мысли и эмоции окружающих тебя людей.
– Но почему в них столько грязи?
– Понимаешь, Странник, человек способен увидеть и услышать только то, что он может видеть и слышать. Только то, что есть в нем самом.
– Не понимаю.
– Человек, который полон дерьма до самых бровей, не сможет увидеть красоту морозного узора на оконном стекле. Тот, кто предает, видит вокруг себя только предательство и измену. Тот, кто обманывает, не в силах поверить, что его партнер ему верен. Тот, кто лжет, всех подозревает во вранье…
– Подобное к подобному?
– Да. – Он замолчал, закусив крепкими зубами травинку.
– Выходит, что я дерьмо?
– А ты считал себя ангелом? – он захохотал, откинувшись на душистое сено.
– Нет, но…
Я запнулся, мальчик из богатой семьи, немного избалованный, но не плохой, нет.
– А ты загляни поглубже в себя, – сказал Дед, – в самую суть. Так ли ты хорош, как о себе думаешь? Ничего не происходит просто так, без причины. И чаще всего причина внутри, а не вовне. В самом человеке.
Он был прав, и я ненавидел его за эту правду. Его и себя. С самого детства я доставлял много беспокойства родителям. Прогуливал школу, дерзил учителям. Рано начал курить, потом выпивать. Из-за драк сменил несколько школ. Закончив школу, ни в какой институт я, конечно, не поступил, шатался по улицам. Ни слезы матери, ни разговоры с отцом не помогали. Через год я загремел в армию. Отец даже не стал меня отмазывать. Вот армия – меня сильно напугала.
Мне повезло. В роте, куда я попал, оказался мой земляк, парень из соседнего района. И хоть на гражданке наши районы враждовали, в армии я был «земелей» – значит своим. Это обстоятельство на первые полгода сделало мою жизнь более-менее сносной. Потом он дембельнулся. Но к тому времени у меня прорезался талант. Оказалось, что я хорошо рисую. Это плюс богатая фантазия, помогли мне делать всевозможные «партаки» что так нравятся «доблестным» воинам.
Все «деды» хотят наколки, а рисунки у меня выходили хорошо, да и рука оказалась легкой, колол быстро и качественно. Слава хорошего «кольщика» избавила меня от унизительных обязанностей «простых» солдат. Так что до «дембеля» я дожил вполне сносно. Чему был несказанно рад. Так как видел, что с другими творили озверевшие от безделья и водки «деды». Армия меня испугала и заставила задуматься.
Нельзя сказать, что я кардинально изменился. Вернувшись домой, я пробездельничал пару месяцев. Пил с друзьями и подругами, а потом устроился на работу. Проработав полгода, понял – рабочая жизнь не для меня. Я решил пойти учиться. Помог отец. Устроил в институт, на факультет дизайна.
Женился я по залету. На летней дискотеке познакомился с девчонкой. Высокая и стройная, она сразу понравилась мне. Ольга праздновала с подругами поступление в институт, а я с пацанами окончание третьего курса. Сначала начали встречаться, потом спать. Она забеременела, мы поженились. Она хотела, а мне было все равно. Тем более родители у нее оказались более чем обеспеченными. Потом родилась дочка. Надо сказать хорошим мужем я не был. Жену любил, но я был молод, мне хотелось гулять и веселиться. А тут пеленки, распашонки. Роды были сложными, во время них она вся разорвалась, и после них стало не до секса. А я парень видный. Гормон в крови гуляет. Налево стал бегать, хорошо еще Ольга ничего не знала.
Да еще сестренка ее постоянно мне глазки строила, все норовила то бедром задеть, то грудью прижаться. У меня от такого внимания, мысли нехорошие стали появляться на ее счет. Сестра ее, та еще кошка, даром, что семнадцать недавно исполнилось, не зря ее Катенком все звали. За месяц до аварии пришла в гости, Ольга с Настей гуляли. Вошла, одетая в короткое лазоревое платье, процокав каблучками, повела шальным глазом. Стоит, смотрит на меня сквозь прищур зеленых глазищ, язычком по нижней губе водит:
– На улице жара, попить налей, пли-и-и-з.
– Сама налей, – грубовато ответил я.
Настена всю ночь спать не давала, капризила. Полночи, у кроватки проторчал, пытаясь ее успокоить. Хотелось спать, а впереди экзамен, к которому я был не готов.
Она фыркнула и прошла на кухню, залитую ярким солнцем, по пути обдав меня возбуждающим запахом молодого женского тела. Достала из холодильника минералку, и стала пить мелкими глотками, красиво отставив длинную ногу. Я смотрел ей в спину освещенную солнцем. От увиденного у меня перехватило дыхание. Под тонким платьем ничего не было. В паху сладко заныло. Я сделал шаг и прижался низом живота к оттопыренной попке. Она подалась назад, сильнее прижимаясь ко мне. В голове зашумело и потемнело в глазах, у меня уже месяц не было женщины. Обхватил ее руками. Левая, нашла упругую грудь. Правая, нырнула под платье. Губами уткнулся в сладко пахнущую шею, лаская тонкую кожу.
Она слабо застонала, теснее вжимаясь в меня. Звон разбитой бутылки лезвием резанул по ушам. Я отскочил от нее. Что я делаю! Как же Ольга. Во рту сделалось противно.
– Ты, что делаешь?
– Я делаю? Это ты делаешь. Пристаешь к родной сестре своей жены, младшей заметь. А она, не против, – Катерина хрипло рассмеялась, и шагнула ко мне.
– Пшла, вон, – я отшатнулся от нее.
– Ты чего?
– Чего? Да ты что творишь, она же твоя сестра, а я ее муж.
– Вот ты как запел. Забыл, как на свадьбе на меня облизывался?
Я покачал головой:
– Ты ошибаешься. Уходи.
– Скотина, ты думаешь, я не знаю, как ты в своем институте девок трахаешь. Все Ольге расскажу.
– Делай что хочешь. А сейчас уходи, – я открыл дверь.
Она разъяренной фурией пронеслась мимо меня, на пороге остановилась:
– Ты пожалеешь об этом.
– О чем? О том, что отверг тебя?
– Да обо всем! – В ее глазах закипели слезы. – Дурак!
Она рванула вниз по лестнице. Я устало привалился к косяку, обтер рукой лицо. От ладони пряно пахло чужой, не своей, женщиной. Черт. Я бросился под душ.
Она ничего не сказала. Может, не успела, а может, не захотела – не знаю. А вскоре случилась авария.
Мне захотелось закричать от боли, но вместо этого я заплакал. Тихо и бессильно. Заплакал от жалости к себе. От того, что все ушли, а я остался. Как же все-таки я любил… нет, люблю их. И родителей и жену с дочкой.
– Прошлого не исправишь, – услышал я в голове голос Деда, – но можно изменить будущее.
Я посмотрел на него, его губы не шевелились, но я отчетливо слышал его голос в голове.
– Значит, ничего не кончилось?
– На самом деле, малыш, все только начинается.
– Закрой глаза, ляг на спину, – продолжил он, – расслабь тело, отбрось мысли и следи за дыханием.
Голос мягко звучал в моей голове.
– Грудь-живот, живот-грудь, скользи вниманием по телу. Расслабь мышцы лица и шеи, двигайся вниманием вниз. Спина и грудь, поясница и живот, затем ноги. Отслеживай напряжения, расслабляй их. Почувствуй каждую клеточку тела, каждый палец на руках и ногах. Почувствуй тяжесть в теле. Земля прижимает тебя к своей груди.
Я пытался следовать его указаниям, получалось плохо. Тело ощущалось деревянным обрубком. Я не чувствовал пальцев ног, спина была как сведенная судорогой нога, вся в затвердевших мышечных валиках. Постепенно, следуя за его голосом, мне удалось расслабиться. Кончилось это тем, что я уснул.
Так продолжалось неделю, пока я не окреп. Утром выползал на улицу, лежал на солнышке, пытаясь расслабляться. Через день Дед парил меня в бане и отпаивал молоком. Старика я почти не видел, он уходил куда-то пока я еще спал и возвращался под вечер. На седьмой день, я чувствовал себя достаточно крепким, чтобы ехать домой. Уезжать не хотелось. Но я не знал, как сказать об этом Деду, хоть чувствовал, что он что-то хочет от меня услышать, только не мог понять что.
Вечером Дед сам подошел ко мне. Я сидел на лавке, которую выволок из избы, и ловил телом последние закатные лучи. Старик присел рядом, пожевал густой ус.
– Вот что, я тебе скажу, сынок, ты достаточно окреп, чтобы вернуться к себе.
– Вы меня гоните?
– Нет.
– Я буду слышать голоса окружающих?
– Будешь.
– Что же мне делать? – я чувствовал отчаянье, мне с ужасом представлялось, что в моей голове будет царить людской хаос, сводящий меня с ума. Лучше уж в петлю.
– Ты можешь остаться у меня. Я научу тебя как от этого защищаться.
– Правда, можно?
– У тебя остались в городе незаконченные дела?
– Не знаю, может быть. Меня наверно ищут.
Дед достал из кармана, маленький православный крестик.
– Надень.
– Что это?
– У тебя будет неделя, чтобы завершить дела, на это время он защитит тебя от чужого присутствия, потом возвращайся.
Он поднялся и ушел. Эту ночь в доме я провел один, а утром уехал…
Максим встал, походил, разминая ноги. Темнота вокруг них стала совсем непроницаемой. Помолчал, размышляя. Иван не торопил его. Наконец заговорил.
– С делами разобрался быстро. Собственно и дел особых не было. Надо было решить, что делать с квартирами. Это я решил быстро. Нашел старого друга отца. Ключи от квартир ему отдал, попросил присмотреть, денег оставил. Сказал, что хочу уехать, куда-нибудь на годик. Не могу, мол, здесь находится после всего случившегося. Он согласился. Управился за пару дней. К себе на квартиру так и не решился вернуться, не мог, только подумаю об этом, руки дрожать начинают и голова кружиться. Остальное время бродил по городу, наслаждаясь отсутствием посторонних голосов. Один раз решил, что будет, если крестик снять? Проверил. Лучше бы я этого не делал. Сознание сразу затопил многоголосый хор. Это было страшно. Бесконечное множество голосов, ни на миг, не прекращая жаловались, чего-то требовали, ругались, плакали. Их было так много, что отдельные голоса не угадывались, они сливались в одну бесконечную волну. Вызывая тошноту и головокружение. Больше таких экспериментов я не проводил. Через пять дней я стоял перед домом Деда.