Андрей Болотов
Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков
«Россияне, – говорили они, – выходя из Пруссии не оставили там о себе хорошей памяти, но до тех пор, покуда выступили из границ, упражнялись только в одних бесчеловечиях и жестокостях. Город и амт Рагнит со всеми почти деревнями своего уезда превращен совершенно в пепел. Деревни шестнадцати других амтов претерпели таковую ж участь. Весь скот был у жителей отнят и отчасти перебит. Великое множество деревенских жителей отчасти перестрелено, отчасти сожжены, отчасти уведены в плен, а особливо молодые люди. Многие духовные были сечены, а другие разожженными угольями пытаны, множество церквей разграблено, каковую участь имела и гробница генерала ла-Кара в Видлакене, и проч.» Далее писали они, что и нам, россиянам, прусские мужики и гусары в разных местах не малый вред причиняли, и что они не только у нас многое похищенное нами опять отнимали, но многих убивали и в полон брали, а не мало получили и обозов в добычу, и что, между прочти, захвачен был ими один полковник из корпуса генерала Сибильского и приведен к армии, у которого отнято до 3,000 талеров наличными деньгами, двое золотых часов и карета с 6-ю лошадьми; казакам же и калмыкам не делано было никакой пощады, и потому они при сем возвратном походе не далеко в стороны от армии отлучались.
Вот что писали о нас тогда пруссаки! Но справедливо ли все сие было или нет, того не могу сказать; ибо все сие от наших разъезжающих по сторонам калымков и казаков могло статься; однако и то правда, что пруссаки в реляциях своих обыкновенно многое прилыгали и из самой мухи делали слона. По крайней мере, нам, находившимся тогда в армии, ничего о таких убийствах и пытках, также и о захваченном в плен полковнике ничего было не слышно; а что мы разорения и опустошения мест огнем производили того уже и оспорить не можно. Мы не только были тому очевидными свидетелями, но и сами для сожигания деревень были посыланы. Мне самому-таки случилось однажды командировану быть для истребления огнем одной прекрасной деревни; но я радовался, что упросил другого офицера принять на себя сию комиссию, от которой я внутреннее имел отвращение.
Препроводив помянутым образом целых пять дней в походе без растахов, наконец, 28 числа, мы от своего трудного похода отдыхали, и получили в сем месте небольшое порадование, а именно: получено было от двора повеление, чтоб всей армии выдать не в зачет за треть года жалованье. Кроме сего, памятно мне из сего периода времени, что мы в последние сии дни, идучи все безлесными и более песчаными местами, имели великий недостаток в дровах и принуждены были, как для обогревания себя, так и для варения себе яств, употреблять торф, которого, по счастию, в прусских деревнях находили великое множество в заготовлении. У всякого двора были складены из сих земляных дров или высушенного дерна превеликие поленницы, или кучи, и мы жгли оный сколько хотели, научившись скоро столько ж им пользоваться, как и дровами.
В последующий день продолжали мы поход свой далее, а 30 числа опять дневали, и в сем месте разделена была армия вновь на две дивизии.
С сего времени не стали уже мы так поспешать, отчасти для того, что уже немного оставалось нам иттить, а отчасти потому, что неприятельские партии от нас наконец отстали, и мы шли уже без всякой опасности. Итак, первое число октября мы шли, а второе и третье отдыхали и отправляли в Мемель наперед команды, для принятия провианта и печения хлебов. Потом 4-го числа опять перешли верст шесть и там опять два дня стояли. Во все сие время не имели мы ни в чем дальней нужды, а досаждали нам только стужа и наступившие морозы. Однако и от них научила нас нужда находить себе довольно спокойное убежище. Все мы, офицеры, оставили свои большие офицерские палатки и начали жить в маленьких солдатских, нагревая их жаровнями и угольями; а чтобы теплота не так скоро выходила, то употребляли зги обыкновенно по две палатки и одну из них надевали на другую, и так, чтоб одна была передом сюда, а другая в противную той сторону. Опущенные же и до самой земли полочки прибивали мы вплоть к земле; и чтоб стужа не могла снизу подходить к нам в палатку, то обсыпали самые края снизу землею; верхнюю же палатку немного вспрыскивали водою, дабы не так скоро тепло сквозь оную проходить могло. Чрез все сие и нагревание палатки жаровнями, с нажженными угольями и получали мы весьма теплые себе убежища. А как каждый из нас имел и возил с собою кровати, то, не имея нужды спать на земле, и поваливались мы в них, как в банях; но жаль только, что сие наемное тепло не долго длилось, но скоро проходило и что нам по нескольку раз в день нагревание вновь повторять надлежало; также, что вход в палатку не весьма был свободен и принуждал нас нагибаться и подлезать под стену.
Наконец 7-го числа октября, в день рождения моего и вступления на двадцатый год жизни моей, дошли мы до славного нашего Мезиеля, и версты за две от сей крепости расположились лагерем, а фельдмаршал стал в городе и имел в него публичный въезд, при стрельбе из пушек. Тут стояли мы целую неделю и упражнялись в принимании провианта и печении хлебов, также в запасении себя прочими нужными вещами, ибо в сем городе могли уже мы достать, купить, всякую всячину.
Между тем как все сие происходило, вторая дивизия нашей армии, под командою генерал-анншефа Броуна, пошла от нас прочь и повернула вправо, в польскую, тут прикосновенную, провинцию Жмудию, или Самогитию, где назначены ей были зимовые квартиры. Мы же остались при фельдмаршале, и все полки разделены были по-бригадно, из коих три бригады пошли на кантонир-квартиры в Курляндию, а пять полков осталось при Мемеле, ибо сию крепость не рассудили мы за благо оставить.
Нашему полку посчастливилось быть включену в число тех, коим назначено было иттить зимовать в Курляндию. Итак, мы, переправившись 15-го числа в Мемеле чрез реку, выступили в поход, и 16-го числа ночевали при польской границе, при местечке Полонка, а 17-го числа дошли наконец до курляндской границы и ночевали при мызе Будендиц, а на утро тут дневали.
19-го числа выступили мы опять в поход и, отошед полторы мили, стали лагерем подле деревни Лагнгер, а в последующий день, отошед две мили, в первый раз стали по квартирам и ночевали.
Нельзя изобразить, сколь приятны нам тогда были самые бедные мужичьи хижины! По претерпении толь многих трудов, стужи и беспокойства, неведомо как рады были мы дорвавшись до тепла, и для нас самые скверные латышские избы лучше были палат белокаменных. Но сему и дивиться не можно, по причине, что тогда уже было самое глубокое осеннее время и стояла стужа с ежедневными морозами.
21-е число выступили мы опять в поход и, отошед мили три, принуждены были, за неимением квартир, ночевать опять в палатках на холоду, а что того досаднее, тут же еще и дневать.
23-го числа пошли мы далее, и дошли до кирки Обер-Сартау, стали все по квартирам.
24-го числа разделилась наша бригада, и киевский полк пошел влево, а мы со вторым московским – вправо; а вскоре потом пошел и второй московский полк от нас в сторону, и мы остались одни и ночевали по квартирам, занятым по деревням.
25-го числа шли мы с полком своим еще далее, и сделав небольшой переход, ночевали по квартирам, а последующего дня начали уже отделяться от нас роты и расходиться по сторонам; мы же остались при знаменах.
Нельзя довольно изобразить, с какими приятными и особыми чувствованиями сопровождаемо бывает такое приближение к зимовым квартирам. Тогда хотя была глубокая осень, но нам веселее и приятнее было ехать, нежели самою весною. Каждый лесок и каждый кустарник казался нам мил, и мысль, что скоро наживем себе покой, услаждала все, и всем видимым предметам некакую особливую приятность придавала.
27-го числа октября пошли мы далее и пришли наконец в настоящие наши кантонир-квартиры в мызу Цирау, лежащую в Курляндии, и расположились по деревням кругом оной.
Таким образом кончился наш, предприятый в 1757 году, первый прусский поход, о котором теперь судите сами, славен ли он был, или бесславен и к пользе ли он нам служил или ко вреду и предосуждению. Что касается до меня, то мне то только известно, что вся польза состояла единственно в том, что мы посмотрели пруссаков, поучились с ними воевать, узнали как ходят в походах, какие бывают военные труды, овладели городом Мемелем, нагнали на пруссаков страх и доказали им, что мы умеем драться и не такие свиньи, какими они нас почитали. Впрочем, нельзя и того не сказать, что наш поход сей многого труда и многих убытков как в людях, так и в деньгах и во всем прочем стоил. Одним словом: он был приуготовлением и наукою к будущим нашим военным операциям.
Сим окончу я мое теперешнее письмо, а в последующем расскажу, что последовало далее; а между тем остаюсь ваш и прочее.
Письмо 53-е
Любезный приятель! Последнее мое письмо кончил я тем, что мы, возвратясь из своего похода, расположились в Курляндии по зимним квартирам; а теперь, продолжая повествование свое далее, скажу вам, что на сих квартирах простояли мы остальное время сего года наиспокойнейшим образом. Оба оставшие месяца, ноябрь и декабрь, протекли у нас мирно, и я не помню никакого важного и особливаго происшествия, которое бы около сего времени случилось. Главную квартиру занял наш фельдмаршал в курляндском приморском местечке Либаве, а нашему полку, как уже прежде упомянуто, квартиры назначены были в окрестностях мызы Цирау, где стал и старичок, полковник наш. Что ж касается до меня, то я сею зимою далеко не таков счастлив был, как предследующею. Роте нашей отведены были квартиры неподалеку от вышеупомянутой мызы; но как я около сего времени уже не был ротным командиром, потому что был при роте и сам поручик, то наилучшая квартира, назначенная для ротного командира на изрядном подымзке, занята была им; а я принужден был довольствоваться наилучшим крестьянским двором, какой только мог найтиться во всех деревнях, ассигнованных под нашу роту. Но как и все тамошние деревни и крестьянские дворы немногим чем лучше лифляндских, то нельзя сказать, чтоб квартира моя была завидная. Ее отвели мне в одной деревне, лежащей верст пять от моего поручика, и я за счастие еще считал, что удалось найтить такой крестьянский двор, в котором подле избы приделана была сбоку маленькая каморочка с тремя красненькими окошечками и голландскою печкою, которая была хотя и не гораздо светла и от небрежения крестьянского нарочито позакопчена, но я рад по крайней мере был тому, что печка была порядочная и что я не обеспокоиван был дымом, а что всего лучше, то была она тепла как баня. Сие тепло было нам всего дороже; ибо, натерпевшись в доходе стужи и беспокойств, рады мы были и последней лачужке.
Итак, квартирка моя была хотя и весьма посредственная, но я ею был нарочито доволен. Я прибрал ее колико можно было получше. Затоптанный и загвазданный пол велел я порядочно вымыть и выскресть; печку свою я выбелил; стены также велел порядочно обместь, очистить и потом вымыть; а чтоб придать им сколько-нибудь красы, то прибил на них два живописных портрета, которые случилось мне купить в походе за безделку у солдат, доставших оные при разграблении замка Аленбургского и которые составляли единую добычу, вывезенную мною из Пруссии. Далее, кроватку свою доставил я в одном углу, а в другом, подле печки и под окошечком, установил я свои походный столик, и ассигновал себе местечко для сидения, и как бумаги было у нас довольно, чернилы также были, а полочка, установленная моими книгами была подле меня, то мне ничего более было и не надобно; и я, разобравшись и расположившись сим образом, начал себе жить в тепле, как в царстве небесном, или как лучше сказать, как некакой отшельник, в сущем уединении и спокойствии. Ибо надобно сказать, что поручик мой был хотя изрядный человек, однако не такой, с которым бы можно было с приятностью делить время; итак, к нему часто ездить я не имел охоты, а из других офицеров никто подле меня близко не стоял. Что ж касается до тамошних мызников или курляндских дворян, то места сии были как-то пусты и не было никого из дворян, живущих в близости, так что мне во всю зиму ни одного из них видеть (не случилось), да и не слыхал я, чтоб кто жил тут неподалеку.
По всем сим обстоятельствам принужден я был жить один и, власно, как взаперти; и уединение сие конечно б мне скоро прискучило, если б не имел я охоты к наукам и не сделал издавна привычки упражняться в читании книг и писании, а самая сия привычка и помогла мне в сем случае очень много; ибо не успел я совсем обострожиться, как тотчас и нашел себе работу. Я упоминал уже прежде, что во время похода, в праздное время, переводил я новокупленную в Риге книгу Клевеланда; и как сей книги переведено было у меня уже довольно, то вознамерился я тогда перевод сей переписать набело, как можно лучшим и красивейшим письмом, почему, сделав тетрадки из лучшей почтовой бумаги, и начал я перевод свой переписывать, натирая всегда для писания тушь, и употребляя при переписывании все свое искусство к приданию книжке моей наилучшей красы; а занимаясь сим, и не видал как протекало глубокое и самое скучное осеннее время.
Кроме сего, случай доставил мне и некоторого рода собеседника. У хозяина моего проживал один рукомесленный старичок, упражняющийся в шитье деревенского мужичьего платья, для которого собственно и была сделана у него самая та каморочка, в которой я тогда жил. Сперва не знал я, что эта была за особа; ибо как его для меня выгнали из каморки то жил он в избе у хозяина, и мне был он не в примету; но как ход из моей комнаты был всегда через избу, то видая его всякий день, полюбопытствовал я однажды о нем, и, к превеликому удовольствию, узнал, что он был родом немец. Я тотчас с ним начал говорить, и нашел, что он был старичок самый добренькой, живал многие годы в самом Кёнигсберге и имел довольно смысла, так что я мог с ним иногда с целый час времени, я более, разговаривать без скуки. Я расспрашивал его о Кёнигсберге и он мне рассказывал все, что ему было известно. Словом, я старичка сего скоро полюбил и не редко заставливал его работать у себя в комнатке, дабы мне с ним можно было кой о чем разговаривать. Кроме того, сделался он мне и учителем латышскому языку; ибо как он язык сей совершению разумел, то, из любопытства, расспрашивал я у него, как что по-латышски называется и записывал в тетрадку.
В сих-то невинных и уединенных упражнениях препровождал я свое время. Но как недостаток в нужнейших съестных припасах, или так называемом запасе, который во время похода весь уже изошел, напоминал мне, что нужно помышлять о запасении себя вновь оным; а сверх того, не было у меня ни большой шубы, ни носильного порядочного тулупа и многих других вещей: то для всего того рассудил я отправить одного из людей моих в свою деревню, как для привоза мне сего запаса, так и для закупки в Москве всех нужных вещей, которых мне не доставало, а равно как и денег, в которых также была мне великая нужда – и Яков мой на лошадке принужден был в сей дальний путь отправиться.
Вскоре после того произошла в роте у нас некоторая перемена. Поручика моего произвели в капитаны, и на место его получил я себе другого командира, а именно: поручика Михаила Емельяновича г. Непейцина. И как сей человек был разумнее и несравненно лучших свойств и характера, нежели каков был г. Коржавн, то возстановилось у нас с ним очень скоро отменное дружество. Он полюбил меня чрезвычайно, и как он приехал тогда прямо из Польши, где находился для заготовления провианта и имел чрез то случай понажиться и вывезть с собою и денежек и всего прочего довольно, то стал он меня уговаривать, чтоб я переехал жить с ним вместе, на подмызок, и не дал мне до тех пор покою, покуда я на то не согласился. Привыкнувши к своей хижине, мне сперва было и не весьма хотелось расстаться с моим милым уединением; но просьбы его, а сверх того, и недостаток провизии и неудобность доставать оную в курляндских деревнях, убедили меня наконец оное оставить и переехать к нему жить; и я могу сказать, что я и не имел причины в том раскаиваться. Ласки его, ко мне оказываемые, и дружба простиралась так далеко, что он никак не хотел допустить до того, чтоб я купил от себя что-нибудь из провизии, но довольствовал меня своим коштом, и мы жили с ним как родные братья и могу сказать, что довольно весело. Квартира была у нас довольно хорошая; пить и есть было что, а в разговорах с ним время препровождать было не скучно; а сверх того, имел я свободу заниматься сколько хотел и своими упражнениями. Словом, сотоварищем сим был я совершенно доволен и, живя с ним, не видал как протекли оба остальные месяца сего года.
Совсем тем, не удалось мне долго пожить с сим любезным человеком. Пред окончанием года произошла со мною и еще одна перемена. Господину полковнику нашему вздумалось что-то перевести меня из прежней в гренадерскую роту, и я принужден был, против желания моего, оставить прежнего компаньона и переехать жить в новую роту и на третью квартиру. Однако, счастие послужило мне и в сем случае. Капитан в сей роте случился быть человек весьма хороший и разумный, воспитанный в кадетском корпусе и знавший по-французски и по-немецки, и почитаемый во всем полку нашел наилучшим и разумнейшим капитаном. Его звали Иваном Никитичем, а по фамили был он Гневушев. Сей человек служил еще при полку нашем во время покойного моего родителя и был им за достоинства свои любим. А потому знал он и меня еще с малолетства, и могу сказать, что и любил с того времени. После узнал я, что, по его домогательству и сделано было то, что я переведен был в его роту; ибо, как опросталась в его роте подпоручицкая вакансия, то он, зная мои способности, и выпросил меня у полковника. Поелику же учинено то против моей воли и хотения, то и не хотел он допустить меня, чтоб я стоял в латышской избе и терпел нужду и беспокойство, но таким же образом убедил меня, чтоб я стал с ним вместе на одной квартире, на что я охотно и согласился, и могу сказать, что и его сообществом и дружбою я был не менее доволен, как и господином Непейциным.
Теперь, остановясь на несколько времени на сем месте, обратимся на часок к другим предметам и посмотрим, что в других местах в сие время происходило.
Между тем, как мы помянутым образом из Пруссии возвращались и потом спокойно в Самогитии и Курляндии стояли по квартирам, в Европе, напротив того, война продолжала гореть во всем своем пламени. Королю прусскому, остальная часть сего лета, а особливо осень, посчастливилась в особливости. Непростительная погрешность, учиненная наши, и в самое почти то же время французским маршалом Ришелье, служила власно как сигналом к тому, чтоб всем смутным его обстоятельствам перемениться в наилучшие. Обоими сими весьма выгодными для него происшествиями, он власно как ободрился и стал помышлять о том, как бы ему управиться с прочими неприятелями, а особливо с так называемою имперскою армиею или собранною с разных мелких имперских княжений. Сей собралось при Нюренберге, вначале весны, из разных мест до 20,000 человек, пока, соединившись в августе с французскою армиею под командою принца Субиза, вступила в Саксонию и шла атаковать короля прусского. С другой стороны утесняли его цесарцы. Искусный предводитель их граф Даун, следуя вслед за прусскими войсками, преполагал им всюду и всюду столь великие препоны в их предначинаниях и наводил им столько беспокойств, что они растеряли великое множество войска, обозов, понтонов и самых магазинов, и не знали наконец что делать. С третьей стороны вошли уже шведы в границы прусские со стороны Померании, а с четвертой, как было упомниаемо, вступили мы в Пруссию. В сей крайности и будучи со всех сторон утесняем, решился было король почти из отчаяния схватиться и подраться еще с цесарцами, да и действительно пошел было их атаковать, но как нашел фельдмаршала их, стоящего с армиею в столь выгодном и неприступном месте, что без явной опасности учинить того было не можно, то препроводив целый почти день в одной перестрелке с ним из пушек, и испытав тщетно все способы до него добраться, принужден был, ничего не сделав, отойтить прочь и податься назад к Саксонии.
Тут, отправив знатный корпус в Шлезию для прикрытия границ и города Швейдница, стал сам помышлять о том, как бы ему укрыться от прозорливаго графа Дауна и уйтить для встречи и разбития имперской армии. Сия наводила ему тогда больше всех заботы и беспокойства; ибо единым вступлением своим могла у него отнять всю Саксонию и пройтить до Магдебурга, и в такую же сей город привесть опасность, в какой находился Берлин от шведов. К произведению помянутого предприятия, надлежало употребить королю всю свою хитрость и искусство, и ему удалось сие сделать наивожделеннейшим образом. Он, отделив знатную часть войска от главной армии, ушел так скрытно, что Даун не мог долго о том проведать.
Между тем, оставленная им главная армия под командой принца Бевернскаго, к которому придан был на вспоможение славный и искусный генерал Винтерфельд, на которого король наиболее и надеялся, принуждена была терпеть много зла и беспокойства от цесарцев. Помянутый генерал Винтерфельд стал с отделенным деташаментом в некотором отдалении от главной армии. Цесарский фельдмаршал граф Даун, соединясь с принцем Лотарингским, пришел и стал лагерем насупротив прусской, и цесарский генерал Надасти атаковал корпус генерала Винтерфельда и не только разбил оный, побив у пруссаков около 1,500 человек, но причинил им чувствительнейший удар чрез смерть самого генерала Винтерфельда, который на сем сражении смертельно был ранен. Принц Бевернский без него власно как опешил, и позабыв о прикрытии шлезских границ, пошел внутрь Шлезии к Лигницу, а сверх того сделал еще того хуже и ослабил свою армию рассылкою до 15 тысяч человек в разные крепости, и чрез то привел себя в несостояние противоборствовать цесарской армии, которая, следуя за ним по стопам и причиняя ему везде вред, прогнала его даже до Бреславля и принудила обнажить всю Шлезию и предать ее почти в жертву и на произвол цесарцам, чем цесарцы и не преминули воспользоваться. Генерал их Надасти окружил тотчас славную их крепость Швейдниц и учинил все приуготовление к осаде, а другой генерал, Гаддик, с маленьким корпусом легких войск пошел прямо к обнаженному и без всякой защиты находящемуся Берлину, и принудил сей столичный город заплатить себе не малую контрибуцию, а королеву, со всем двором, спасаться бегством и удалиться в Шпандау. Но сие обладание прусскою столицею не продолжалось более одних суток, и сей достопамятный день был 5-го октября месяца.
Между тем как все сие происходило, и цесарцы помянутым образом хозяйствовали в Шлезии и в самой Бранденбургии, сам король прусский находился, как выше упомянуто, в походе против имперской армии, соединенной с французами, которая, вступив в Саксонию, распространилась уже в окрестностях Ленпцига и шла прямо к Магдебургу и к Берлину; королю удалось тотчас остановить ее своими деташаментами. Он пошел к Эрфурту, и принудив союзных выступить из оного, овладел сим городом. Тут принужден был он стоять долгое время и рассылать всюду отдаленные корпуса для прикрытия Магдебурга, Лейпцига и Берлина, а между тем производить с неприятелями малую войну, что и продолжалось почти до самого ноября месяца. Обе армии упражнялись в маршах и контрамаршах и дрались только между собою разные их отделенные деташаменты с различными успехами.
Наконец, 24-го октября, дошло дело и до решительной баталии, неподалеку от Лейпцига, при деревне Розбахе, и королю прусскому посчастливилось, несмотря на всю малочисленность своего войска и на несравненное превосходство имперской союзной армии, бывшей под командою генералисимуса принца Гильгургсгаузенского и Субиза, разбить в прах сию последнюю чудным и невероятным почти образом. Употребленный им удачно военный обман помог ему произвесть сие великое и славное дело. Он притворился убоявшимся имперской армии и ретирующимся к Мерзебургу. Имперцы и французы, приписывая сие его трусости, почитали победу несомненною и почти на половину выигранною, погнались за ним без дальней осторожности – но вдруг попались власно, как в засаду, и нашли короля, стоявшего в наилучшем порядке и готового к сражению. Целая половина армии скрыта была у него за пригорком, и палатки, стоящие на оном, закрывали ее от глаз неприятеля. Но как палатки вдруг сняли, то она означилась и видом своим привела неприятелей в великое замешательство, которым король тотчас воспользовался и храбро конницею своею атаковав их конницу, привел сию в беспорядок и принудил к бегству, а за нею последовала и вся пехота.
Славное сие сражение продолжалось недолго, но было весьма кровопролитно. Союзная армия состояла хотя из 60-ти тысяч человек, а прусская не более как из 30-ти, но первая была так разбита и в такую расстройку и беспорядок приведена, что на месте баталии не осталось более 2,000 человек. Она потеряла более 10,000 человек, и пруссаки взяли в полон до 7,000 человек, в том числе 11 генералов и 250 офицеров, а сверх того, получили в добычу 63 пушки, и 15 штандартов и 7 знамен. Словом, победа, одержанная королем прусским, была совершенная и славная. Он, пригласив пленных офицеров к себе на ужин, просил их, чтоб они не прогневались, что кушаньев мало, и что он их угощает так худо, ибо он никак не ожидал иметь у себя в сей вечер толь многих гостей.
Впрочем, победа сия имела важные последствия. Король прусский получил чрез то свободу и мог полететь на помощь утесненной своей Шлезии и принцу Бевернскому. В гановеранах возбудилось опять мужество и они, нарушив свой договор, начали опять воевать. Французы опешили и сами цесарцы пришли в смущение и в некоторый род малодушия.
Со всем тем, как король ни спешил на вспоможение принцу Бевернскому, стоявшему окопавшись подле Бреславля, однако ему не удалось поспеть благовременно. Цесарцы, услышав о победе его при Розбахе и о том, что он идет, успели до прибытия его атаковать принца Бевернского в его ретраншаменте, и несмотря на все трудности и храбрую оборону, выбили 13-го ноября пруссаков из оных, и потом взяли самого принца Бевернского в полон и пруссаков принудили уйтить. Сия удача произвела то следствие, что в тот же вечер сдался и город Бреславль на капитуляцию и за несколько времени до того сдалась и крепость Швейдниц генералу Надастию, и королю не удалось и сему городу учинить вспоможение.
Но все сии удачи и выгоды, полученные цесарцами, хотя и привели короля прусского в великое нестроение, однако продлились недолго. Провидению угодно было назначить не им, а королю прусскому воспользоваться всеми кровопролитиями и трудами сего лета. Он, будучи помянутыми успехами цесарцев приведен в превеликую расстройку и лишась почти совсем Шлезии, решился испытать еще раз своего счастия и подраться с цесарцами, в надежде победою переменить все положение дел; почему, несмотря на все беспокойства глубокой осени и крайнее утруждение своей армии, пошел искать цесарцев, чтоб дать им баталию. Цесарцы, зная малочисленность его армии, не только не устрашились сего, но даже, презирая, смеялись над оною, называя ее не армиею, а берлинским разводом. Совсем тем, мудрый и осторожный фельдмаршал их Даун, совсем не то мыслил, и не давая себя тем ослепить, стал в весьма выгодном месте подле Швейдница и не хотел никак итиить сам на встречу неприятелю, а ожидал, чтоб король пришел его атаковать. Но как был он не один командиром над цесарскою армиею, а вместе с принцем Лотарингским, сей же в мнении своем был с ним не согласен и хотел иттить сам на встречу королю и дать с ним баталию, то сие несогласие произвело то, что посылан был курьер в Вену, спросить что делать; и как велено было иттить и дать с неприятелем баталию, то король прусский, сего только желая, и сошедшись с ними при Лиссе и при деревне Лейтене, составил с ними 24-го ноября кровопролитную и столь удачную битву, что цесарцы были совершенно побеждены и потеряли на этом сражении 301 офицера и 21,000 человек войска, 134 пушки и 59 знамен. Но сего еще было не довольно, но несчастию цесарцев назначено увеличиться потерянием опять Бреславля. Принц Лотарингский, желая спасти сей город, хотя послал в него знатный корпус с многочисленною артиллериею, но сие послужило только к вящему урону; ибо король прусский не упуская времени, осадил оный, и несмотря на всю суровость погоды и трудности, взял оный. Сия потеря Бреславля стоила цесарцам 13 генералов, 680 офицеров и 17,000 рядовых.
Сим образом кончилась кампания сего года с великим уроном и предосуждением для цесарцев. Все их труды, сражения, убытки и полученные выгоды не принесли им ни малейшей пользы. Они принуждены были выттить в Богемию и оставить всю Шлезию опять во власть пруссаков. Один только город Швейдниц остался в их руках; но сия была очень малая выгода. Словом, пруссакам удалось, против всякого чаяния и к удивлению всей Европы, окончить кампанию сию с великою для себя выгодою; ибо и самых шведов успел еще фельдмаршал их Левальд, возвратившись из Пруссии и отделавшись от нас, из пределов прусских выгнать с уроном.
Вот вам краткое изображение бывших тогда в Европе происшествий, которыми кончился 1757 год: то дозвольте и мне на сем месте теперешнее мое письмо кончить и сказать вам, что я есмь ваш верный друг и прочая.
