bannerbannerbanner
Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков

Андрей Болотов
Жизнь и приключения Андрея Болотова. Описанные самим им для своих потомков

Полная версия

Сим окончу я сие мое письмо и уверив вас о моей дружбе, остаюсь и пр.

Вторая тревога
Письмо 45-е

Любезный приятель. В последнем моем письме отписал я вам первое наше приуготовление к баталии, а теперь опишу второе. Не мутите вы ею! Какова она ни была, но довольно двое суток прошло в одних приуготовлениях к оной! Надобно уже ей конечно быть чрезвычайной. Она чрезвычайна и была, любезный приятель, как вы то сами из описания оной после сами и увидите, но я, оставя посторонности, приступлю к делу.

Ночь под восьмое-на-десять число августа препровождали мы в прежнем лагере благополучно и в вожделеннейшем спокойствии. Все было тихо и смирно, и никто не помышлял о неприятеле. Что будет в последующий день, того никто не ведал и утро не оказывало нам ничего чрезвычайного. Поутру били не генеральный марш, а зорю, а сие и доказывало уже нам, что и сей день в поход мы не пойдем, а будем стоять на том же месте. Сия тишина и спокойствие продолжалось даже до двенадцатого часа и мы, думая, что и во весь день ничего не будет, расположились уже препровождать его в разных увеселениях, как вдруг нечаянный пушечный выстрел нарушил наше спокойствие и обратил к себе наше внимание. Сие случилось, как теперь помню, в то самое время, как мы с компанионом моим сели обедать, ибо надобно знать, что незадолго до сего времени сдружился я особливым образом с капитаном соседственной со мною второй-на-десять роты, Алексеем Дмитриевичем Вельяминовым, человеком светским, весьма разумным, меня отменно любящим, и притом земляком, ибо он был чернский помещик, в котором уезде имел и я одну деревнишку. Любя меня, давно уже старался он меня убедить к тому, чтоб нам есть вместе; а как он имел у себя повара и едал хорошо, то наконец я охотно на то и согласился, и с того времени, во все остальное время сего похода жили мы с ним как родные братья и не только едали вместе, но и спали в одной палатке. С сим-то моим другом и компанионом не успели мы тогда сесть обедать, как услышали помянутый выстрел, и мы говорили еще тогда: – «Ахти! не тревога ли уже опять: не дадут нам и пообедать». Но совсем тем первым сим еще сигналом не гораздо мы еще встревожились и продолжали обедать; но не успели мы приняться за ложки, как последовал другой, а вскоре после того и третий выстрел. Тогда некогда было долго думать, ложки попадали у нас из рук, и мы, бросив есть, спешили скорее одеваться, и хвататься за оружие и надевать на себя наши знаки и шарфы. Шум и смятение по всему лагерю был уже слышан. Повсюду началось беганье, крик и понуждение. Иной стоял уже в своем месте перед фрунтом, другой бежал туда становиться, третий хватался еще за оружие, и надевал на себя военные снаряды; иной отлучался куда-нибудь, бежал еще опрометью, неодетый, в палатку, и спешил одеваться и поспеть иттить вместе умирать с своими товарищами. Голос и крик начальников и полководцев, скачущих и разъезжающих перед полками, повсюду был слышан и возбуждал храбрость и мужество в сердцах воинов. Земля стонала от тяжести огнестрельных орудий, везомых множеством лошадей, и эхо раздавалось только по стоящему против нас лесу, от крика погонщиков и фурлейтов, понуждающих коней везти скорей пагубные орудия, приготовленные для поражения неприятеля. Одним словом, все находилось в движении и представляло для глаз воина приятное зрелище.

Не успели мы с полками выттить перед фрунт и построиться, как увидели уже главных наших полководцев, едущих с великою свитою мимо полков наших. Нельзя было великолепнее быть свиты нашего главного предводителя. Окружен будучи великим множеством других высоких и нижних начальников, генералов и офицеров, с великою пышностию ехал он предводительствовать армиею и распоряжать судьбинами столь многих тысяч народа. Гордый и драгоценный и богатым убранством украшенный конь, прыгая, играл ногами везя на себе сего военноначальника. Множество других коней под богатыми попонами следовали за ним заводными. Наконец целые толпы гусар и чугуевских казаков прикрывали сие пышное и великолепное шествие. Они назначены были телохранителями нашего предводителя и следовали за ним повсюду.

Вскоре после сего повели наши полки с распущенными знаменами опять на тоже место, куда накануне сего дня мы выходили; но выводили уже не одну первую дивизию и наш авангардный корпус, но всю армию. Сие могли мы потому заключить, что как полку нашему случилось стоять в самом тесном месте и проходе, то все полки, и конные и пешие, с знаменами и орудиями своими принуждены были иттить мимо нас и проходить сею тесною дефилеею на пространное Эгерсдорфское поле. Там строены они уже были порядочным образом в две линии в ордер баталии, а нас повели уже после всех, ибо мы назначены были прикрывать левое крыло обеих линий и нас поставили поперек обеих линий. Какое зрелище представилось нам вдруг, когда мы, из тесноты лагеря выдравшись, вышли на пригорок, с которого вся окрестность поля была видима! Целая половина оного, лежащая к нам и к лесу, покрыта была многочисленным народом. Фрунты обеих линий были между собою на знатное расстояние и в длину простирались так далеко, что конца оным не можно было никак видеть. Одни только знамена развевали и разноцветностию своею пестрелись, и украшали тем наиболее прекрасное сие зрелище. Вся пустота между обеими линиями наполнена была множеством народа. Как обе линии стояли неподвижно, как стены, так, напротив того, оживотворен был народ, находящийся между оными. Тут видно только было одно скакание конницы, командиров, адъютантов и ординарцев и войска взад и вперед, пушек и их ящиков и снарядов. Все военноначальники суетились и старались распорядить и расстановить все где что надобно, и раздать нужные приказы, как отступать во время сражения: все оного бессомненно ожидали. День случился тогда самый красный, и погода наивожделеннейшая, и один блеск оружия в состоянии уже был возбудить охоту к сражению.

Нельзя было полезнее и лучше быть тогдашней позиции нашей армии и расположению нашего строя, ибо представьте себе, любезный приятель, что помянутое Эгерсдорфское поле не все так ровно, чтоб могло горизонтальным назваться: находилось к нашей стороне на оном небольшое возвышение. Сия высота начиналась от широкой лощины или суходола, находящегося между обеими деревнями и простиралась до самого того леса, позади которого стоял лагерь нашей армии. Она занимала довольно много места и командовала всем пространством Эгерсдорфского поля. На сем-то возвышении или пологом пригорке, построилась наша армия ордер баталии и имела довольно места по желанию уместиться. Весь фрунт ее или лицо было прикрыто помянутым суходолом или небольшою широкою лощиною, сквозь которую протекал малый, но вязкий и топкий ручей, а весь зад или тыл – высоким и густым лесом, так что сзади не можно было иметь никакой опасности. Левым своим крылом примкнула она к одной из вышеупомянутых деревень, находящихся посреди поля и весьма в близком расстоянии друг от друга, а правое было ли чем прикрыто или нет, того не можно было мне видеть. Да хотя б оно от натуры и ничем было не прикрыто, так прикрывало оное довольное число конных и пеших войск с целою колонною артиллерии. Одним словом, позиция армии была наивожделеннейшая и такова, что всякий мог заключить, что заняла она весьма выгодное место. Но чтоб могли вы яснее видеть сей ордер баталии, то изображу вам оный нарочным рисунком. (?)

Сим образом на досуге построившись и распорядив что надобно, дожидались мы, с неустрашимостию, неприятеля и ежеминутно надеялись, что он из леса, находящегося против нас, выйдет и учинит на нас нападение. Однако счет сей делан был без хозяина. Мы сколько ни дожидались и сколько, обращая глаза свои в ту сторону, откуда ждали неприятеля, ни смотрели, но не могли увидеть и признака оного; а таковы ж тщетны были и все наши распроведывания у приезжающих к нам с правого фланга. Мы хотя у всякого из них спрашивали: «идет ли неприятель? показался ли он уже из леса? не видать ли оного?» – но все ответствовали, что нет и что сами они все глаза свои уже просмотрели. Словом, все ожидание наше было напрасно. Неприятельские полководцы не таковы были глупы, как мы думали. Они ведали довольно свое против нас бессилие и вели кое превосходство нашей силы против их и далеко были от того удалены, чтоб нас, столь выгодно построившихся, атаковать посреди белого дня и с столь очевидною для себя опасностию; но паче довольствовались тем, что мы им себя сим образом показали, и они могли всю нашу силу как на ладони видеть и рассмотреть. Сверх того было им с нами дело начать еще и некогда. Они, как мы после узнали, еще в тот только день пришли от Велавы, в занятый позади леса лагерь и посылали нашу армию только подсматривать. О сем рекогносцировании пишут неприятели в своих реляциях, якобы посылан был от них генерал-поручик Шорлелер с 20-ю эскадронами гусаров и с 20-ю эскадровали драгун; однако мы толикого числа войска не видали: а нам сказывали после, что в сей день рекогносцировал только наш стан и армию прусский генерал-поручик граф Дова с небольшим прикрытием, ибо сей почитался у них лучшим генералом; нашим же полководцам, или паче отводным караулам, показалось, что то уже и вся армия, и сие самое было причиною нашей трусости и поспешного выхода из лагеря.

По всем сим обстоятельствам, не могли мы, на все наше ожидание несмотря, увидеть пред собою неприятеля. Уже стояли мы более двух часов; уже день начал склоняться к вечеру, а неприятельской армии и в появе не было, а все, что могли мы только слышать, состояло в том, что вдали между казаками нашими и неприятелем происходила небольшая перестрелка, по которым он из леса производил иногда ружейную, иногда пушечную пальбу, и сии, может быть, были те, которые от нас посыланы были распроведывать о неприятеле.

Наконец увидели наши полководцы, что мы стоим по-пустому и ничего не дождемся. Чего ради, выстреливши несколько раз из большой пушки и лес и бросив туда несколько бомб из гаубиц, может быть по показавшимся неприятелям, сожегши находящуюся под лесом пред армиею вдали деревню, распустили наши полки опять обратно в лагерь. Мы не знали и не могли понимать, чтоб это значило и покуда нас сим образом водить и неприятелям показывать станут.

 

Смеркаться уже тогда почти начало, как мы возвратились в свои палатки, и тогда впервые мы услышали сигнальный вечерний пушечный выстрел в неприятельском лагере для битья зори, и как он довольно громко был слышан, то могли мы заключить, что неприятельский лагерь находится уже не далеко от нашего, а немного погодя, весьма явственно услышали мы, как у него и зорю били.

Не могу довольно изобразить, с какими разными душевными чувствиями слушали мы сей звук неприятельских барабанов; никогда еще до сего времени не случалось нам его слышать. С великим любопытством устремлял каждый свои слух для внимания оного, и как столь верное, явное доказательство близости неприятельской армии не дозволяло нам никак уже сомневаться, что на другой день после сего воспоследует у нас с ним баталия, то многие слушали биение зори сей, а вскоре потом и нашей, с отменным удовольствием и без всякого смущения, но радуясь, что вскоре иметь будут дело с неприятелем, и притом удобный случай к оказанию своей храбрости и мужества, а другие напротив того занимались тогда другими мыслями:

«Ну, братцы! говорили тогда иные, видно теперь уже по всему, что доходит у нас дело до драки, – бессомненно завтра у нас она будет! Кому-то поможет Бог одолеть своего недруга? Мы хотя и льстимся надеждою, что победим пруссаков, но не в диковинку и такие примеры в свете, что и маленькие армии разбивали большие. Не услышь, Боже, чтоб несчастие таковое случилось с нами!» – Да! – подхватывали иные, все сие возможное дело; но как бы то ни было и кому бы Бог ни помог, но то достоверно, что с обеих сторон будет не без урона. Многие отправятся при сем случае на тот свет. И кому-то и кому назначено судьбою положить здесь свою голову! – «Да! – продолжали другие: многие из нас верно не увидят более уже захождения солнечного и слышат теперь в последний уже раз биемую вечернюю зорю! Завтра, около сего времени, лежать уже они будут бездыханны и с охладевшею уже кровию! Но кому-то и кому нужно быть в числе оных? – Все это закрыто от нас непроницаемою завесою, и все составляет ужасную неизвестность!» – Да! ответствовали иные, неизвестно и то, кому-то и кому случится при том и навек изуродовану быть, и потерять либо руку, либо ногу, либо так расстреляну и изранену быть, что навек пойдет он калекою и уродом. Счастлив тот будет, кто отделается от всего того удачно, и останется и жив и совсем уцелевшим. – Сим и подобным сему образом разговаривали тогда между собою многие, и необыкновенность всех к огню и небывалость никогда еще на сражениях, производила во многих таковые чувствия и помышления. Но были многие и такие, кои все предстоящие опасности ни мало не уважали, но с мужественным духом, и позабывая все, готовились на сражение, как на некое увеселительное пиршество.

Не успели у нас пробить зорю и не успело смеркнуться, как сделался такой густой туман, или паче дым, какого я отроду не видывал. Вдруг сделалось так темно, что несмотря на светлый летний вечер, не можно было и за десять сажен ничего видеть. Мы дивились сему чудному метеору и тем наипаче, что до того времени таких туманов тут не видывали. Однако туман сей недолго продолжался; чрез час разошелся он опять и стало светло.

Тогда роздан был во всей армии приказ, чтоб солдат всех вывесть во фрунт и чтоб полки все в ружье ночевали, снабдив себя наперед провиантом на трои сутки. Чудно нам сие было, и мы не могли понимать, чтоб это значило. Все только заключали, что, конечно, нам наутрие в поход иттить будет должно, и потому каждый из нас помышлял о том, как бы запастись на легкую руку пищею. По счастию, не было в съестных припасах у нас тогда оскудения. Пара гусей тотчас была зажарена и окорок ветчины сварен. Кису полную мне набили, и мы надеялись, что всего того и на пять дней с нас будет. Приготовившись сим образом, и ночевали мы в ружье. Сим окончу я свое письмо и сказав вам, что я есмь и проч.

Тревога
Письмо 46-е

Любезный приятель!

Теперь достиг уже я до того пункта времени, который был всей нашей кампании сего года решительным, то есть до 19-го числа августа, которым день, бывшею в оной баталиею, сделался знаменитым и достопамятным. Для меня был он тем особливого примечания достоин, что он был один только сего рода, какой по сие время в жизнь мою случился, и какой мне случай допустил видеть. Почему и желал бы я вам, любезный приятель, баталию сию описать наиточнейшим образом: но не уповаю, чтоб к тому сил моих было довольно.

Но прежде, нежели начну описывать самую баталию, надлежит мне вам растолковать причину отданного накануне дня сего в армии приказа, который нам столь непонятным казался. Предводители наши, возвратившись с полками в лагерь, собрали военный совет и рассуждали, что делать? Все единогласно в том согласовались, что неприятель, по всему видимому, не хочет дать баталии и боится показаться в поле, а старается только заградить нам путь к дальнейшему походу, заняв самую тесную дефилею, и всем тем воспрепятствовать, чтоб мы его не обошли мимо и не прошли прямо с армиею к Кенигсбергу. Другие напротив того догадывались и говорили, что неприятель может быть ожидает от нас атаки. Но все таковые суждения были неосновательны, как то из последствия окажется. Однако предводители наши тогда предполагая все сие заключали, что другого не оставалось, как только, чтоб иттити нам к нему навстречу и принудить дать баталию. Но тут сделался вопрос: куда и какими местами до него иттить? Прямо чрез Эгерсдорфское поле и ближайшим путем к нему иттить была сущая невозможность: он стоял с армиею своею за густым и большим лесом, будучи им совершенно прикрыт, а сквозь лес сей не было иного прохода, кроме одной узкой и тесной дороги, а и оная уже была прусскими войсками занята; следовательно, тут атаковать никоим образом было не можно, кругом же помянутого леса обходить было очень далеко. Но как другого не оставалось, а захотелось поспешить, то и определили, чтоб обходить дальний и тот лес кругом с левой стороны, за которым стоял неприятель, и обратить чрез то к себе на встречу неприятеля. Но как к сему обходу неинако, как несколько дней употребить надлежало, а притом и иттить надобно было дурными дорогами и тесными проходами, то заблагорассуждено, тяжелый свой обоз оставить тут на месте, а с собою взять один только легкий и необходимый, и собраться как можно налегке. Наконец положили, чтоб сим предприятием не мешкать, дабы не дать времени неприятелю занять и последние проходы, и для того определили к тому помянутое 19-е число августа, положив выступить в поход с рассветанием дня, а для самого того и отдан был приказ, чтоб взять с собою провианта на трои сутки, быть к походу совсем в готовности и ночевать в ружье перед фрунтом.

Таковые-то распоряжения были с нашей стороны. Но судьбе было совсем инако угодно. Замыслы и намерения наши уничтожены, и произошло совсем иное, ибо между тем как мы сим образом о средствах мыслили и совещались, какими б трусливого неприятеля к баталии принудить, у него напротив того трусости и в завете не раживалось. Он был едва ли не смелее нашего и положил, не упуская времени, нас сам атаковать. Пруссаки давно славились тем, что они умеют пользоваться временами и случаями, и чрез самое сие искусство часто малыми людьми великие армии разбивали. Сию хитрость думали они и в сем случае употребить, и недостаток своих сил наградить проворством и отважностию. Им довольно было сведомо, в каком тесном, хотя весьма и выгодном месте стоит наша армия, а может быть не неизвестно было им и то нестроение, в каком тогда находились наши генералы и предводители. Самое намерение наше обходить кругом и выступить в поход может быть каким-нибудь образом они сведали, и потому недолго думая, положи ли пользоваться сим случаем и напасть на нас в самый расплох и в то время, когда армия только что тронется с места, дабы воспользоваться нашим замешательством, и не выпустив нас вон из нашей норы, передушить как кур. Которое намерение они произвели с довольно хорошим успехом, как то из последствия окажется.

Сим образом соплетаемы были для нас сети, а мы, нимало не ведая, спали себе и почивали спокойно. Наконец багряная заря начала мало-помалу освещать горизонт и предвозвещать нам день наипрекраснейший. Бывший перед утром опять сильный туман начал расходиться и воздух начинал быть тонким и прозрачным; солнце, выбежав из-за гор, осветило уже весь наш горизонт, как громкий пушечный сигнальный выстрел, пресекши наш сладкий сон, привел всю армию в движение. Мы слушали с любопытным ухом, что станут бить: зорю ли, или генеральный марш, и услышавши сей последний, тотчас стали спешить готовиться к походу. Немного погодя пробили: на воза, почему сняты были тотчас все палатки, запряжены лошади в повозки, и обозы нимало не медля, по обыкновению своему, тронулись в путь свой. Теперь припомните, любезный приятель, одно сказанное мною вам обстоятельство, что выход и выезд из того места, где армия расположена была лагерем, был только в одном том узком прогалке, где стоял наш авангардный корпус и вторая дивизия; а как и нашему походу надлежало простираться в сию сторону, то натурально, обозы всей армии, тронувшись в путь, свалились к сему месту и произвели тесноту наивеличайшиую. К вящему несчастию, случилась впереди сей тесной дефилеи вязкая и грязная ручьевина, а именно самая та, которая, разрезая Эггерсдорфское поле и проходя между обеих деревень Эгерсдорф, шла впадать в крутой буерак, позади армии находящийся. Чрез сию ручьевину должны были перебираться передовые обозы, а как натурально, получили они чрез то небольшую остановку, то теснота и замешательство в задних делалась еще больше. Все повозки теснились между собою, и каждая старалась подвигаться вперед и выпереживать другую. Но как передние принуждены были останавливаться, то и сделалась такая теснота, что между телегами и повозками с великою нуждою пешему пробраться было можно. Все было тут смешано: и артиллерия с ее ящиками и снарядами, и полковые обозы, и генеральские экипажи, и офицерские и солдатские повозки, отчего наиболее и делалось замешательство. Самые полки тронуты были уже с своих месть, и в разных местах кучками между обозами стеснены были, что все приумножило еще тесноту и замешательство, которое и без того всегда бывает, когда армия выступает из лагеря в поход свой.

В самое сие время, в самое то время, когда наипущее замешательство происходило, и войска с обозами вышеупомянутым образом были перемешаны, и последними вся узкая прогалина, которою главной армии выходить надлежало, так была набита, что ни прохода, ни проезда не было – в самое сие время, говорю, вдруг сперва тихая молва по всему войску и обозам разноситься начала, что неприятель наступает и уже близко, но тотчас обратилась она в общий шум и повсюду слышан был уже крик – «неприятель! неприятель!» и уверение, что он уже очень близко; но прямо никто не знал. Иной говорил, что он показался на поле, другой утверждал, что он прошел уже деревни; третий говорил, что он в самых уже обозах, и так далее. Всякий толковал так, как ему хотелось, и прибавлял для устрашения других то, что ему угодно было; а другой не знал, что заключать и который слух почитать справедливейшим.

Но не долго находились мы в сей неизвестности. Минуты чрез три получили мы хорошее тому подтверждение. Впереди всего сего узкого места, вправо, где оное с Эгерсдорфским полем смыкалось, стоял у нас второй Московский полк лагерем, занимая весь вход на помянутое поле; и как он прикрывал весь наш бывший лагерь, то для лучшего укрепления и прикрытия сего места присоединена была к нему небольшая колонна артиллерии и поставлена для всякого случая пред оным. Сей полк был первый, которым вдруг увидел тогда неприятеля и, что удивительнее всего, находящегося уже пред собою.

Не знаю уже я, не знали мы тогда и все, и вы судите и разбирайте, каким это образом сделалось, что мы, несмотря на всю нашу прежнюю осторожность и на все великое множество наших легких войск, стерегущих армию, несмотря, не видали того, как неприятель сквозь свои дальний лес прошел, как на поле вышел и как все пространное и версты на четыре поперек простирающееся Эгерсдорфское поле перешел, и каким образом это сделалось, что мы его не прежде увидели, как когда он уже у нас почти на шею сел. Чудное поистине это было и непонятное дело! Будучи верст за двести от неприятеля, имели мы величайшие и такие предосторожности, как бы неприятель в двух или в трех верстах был, и на бекетах всех нас замучили; а когда неприятель в самом деле в такой близости был, тогда у нас глаза власно как завязаны были, и мы, по пословице говоря, «не видали, как в глазах у нас овин сгорел». Одним словом, это дело было непонятное, и я не утверждаю, и не могу утверждать, а только скажу, что после носилась в армии молва, будто бы предводителям нашим еще до света, и тогда когда армия еще в покое находилась, неоднократно было доносимо, что неприятель, вышедши на поле, к нам придвигается, но тому не хотели будто верить почитая то враками и невозможным делом. А особливо, по мудрому убеждению консистента и помощника фельдмаршала, вышеупомянутого генерала Ливена. Но подлинно ли сие так было, того истинно не знаю, ибо маленькому такому человеку, каковым был я, и знать было не можно.

 

Но как бы то ни было, по неприятель застал нас в таком расплохе, в каком лучше требовать и желать ему было не можно. Помянутый второй московский полк не прежде его увидел, как на такое уже расстояние, что могли до него доставать пушки, почему из находящейся пред ним нашей батареи того момента и началась по неприятелю канонада, которая и подтвердила нам, что слух о неприятеле справедлив и что он находится от нас в близком уже расстоянии.

Боже мой! какое сделалось тогда во всей нашей армии и обозах смятение! Какой поднялся вопль, какой шум и какая началась скачка и какая беспорядица! Инде слышен был крик: «сюда! сюда! артиллерию!»; в другом месте кричали: «Конницу, конницу скорее сюда посылайте!» Инде кричали: «обозы прочь! прочь! назад! назад! назад!» Одним словом, весь воздух наполнился воплем вестников и повелителей, а того более – фурманов и правящих повозками. Сии только и знали, что кричали: «ну! ну! ну!» и погоняли лошадей, везущих всякие тягости. Словом, было и прежде уже хорошее замешательство, а при такой нечаянной тревоге сделалось оно совсем неописанным. Весь народ смутился и не знал, что делать и предпринимать. Самые командиры и предводители наши потеряли весь порядок рассуждения и совались повсюду без памяти, не зная, что делать и предпринимать. Случай таковой для самих их был еще первый, и к тому ж, по несчастию, такой нечаянный и смутный, а они все были люди еще необыкновенные. Никогда не видывал я их в таком беспорядке, как в то время. Иной скакал без памяти, и с помертвелым лицом кричал и приказывал сам не зная что; другой отгонял сам обозы, ругал и бил извозчиков; третий, схватя пушку, скакал с нею сам, сколько у лошади силы было. Иной, подхватя который-нибудь полк, продирался с ним сквозь обоз, перелазывая чрез телеги и фургоны, ведя его, куда сам не ведая. Одним словом, все находилось в превеличайшем замешательстве и беспорядке, да и можно ли инако было быть, когда не знали, не то армию строить в порядок, не то от наступающего уже неприятеля обороняться: толь близко был уже он подле нас.

При таких обстоятельствах, можно ли было ожидать, чтоб наша армия могла быть в порядочный ордер баталии построена, и учинить порядочный отпор неприятелю. Все почти полки, или большая часть оных находилась за лесом и за обозом, и все не могли никоим образом сквозь оный продраться, а сквозь лес пройтить за густотою оного не было также способа. Таким образом принуждены они были стоять поджав руки и дожидаться, покуда прочистят для них дорогу. Но сего учинить за тогдашним замешательством и за теснотою места не было возможности. Одна только вторая дивизия, бывшая под командою добродетельного генерал-аншефа Лопухина, по случаю, что она лагерем стояла в самой прогалине и ближе всех к полю, могла некоторым образом иметь движение, но и ее полкам прямо иттить никак было не можно, а они принуждены были иттить по рядам, и сим образом выходя из прогалины вправо, тянуться подле самого леса, ибо далее в пространное поле подаваться за близостию неприятеля было уже не можно.

Строются ли когда-нибудь так армии в ордер баталии? Но нужда чего не делает! Мы рады б были, хотя бы сим образом удалось нам из-за леса и обозов выдраться. Однако мы и сего последнего способа скоро лишились.

Теперь скажу вам, любезный приятель, куда собственно я в сем замешательстве попался, и что со мною происходило. Наш полк, как я вам прежде сказывал, находился в авангардном или передовом корпусе, с некоторыми другими таковыми ж малолюдными, как и наш, полками. Как мы стояли почти на самом переду и назначены были для прикрытия во время похода обозов, то и тронуты мы были прежде всех прочих полков с места, и находились тогда около самой той ручьевины, окружены будучи со всех сторон множеством обозов, как началась с нашей и с неприятельской стороны вышеупомянутая стрельба из пушек, и некоторые из неприятельских ядер по обозам шуркать, свистеть, и все, что ни попадало навстречу, ломать и коверкать начали. Явление сие было для нас еще новое и до того невиданное. Мы остановились сие услышавши и ожидали повеления, куда нам иттить велят: вперед ли по тракту, или вправо к тому месту, где уже стрельба производилась. Немного погодя прискакал к нам, не помню, какой-то генерал и, подхватя, повел чрез ручей вперед сквозь все обозы, заставливая продираться всячески сквозь оные, и где нельзя, то перелезать чрез фуры и повозки.

Теперь остановлюсь я на минуту и скажу, что как при сем шествии нам вперед ничего было не видно за обозами, и мы за верное полагали, что выдравшись из оных наткнемся им прямо на стоящего уже в готовности неприятеля и тотчас с ним вступили в кровопролитное сражение, то минуты, в которые мы помянутым образом шли и сквозь обозы продирались, были для нас самые критические. Достоверность о близости неприятеля, звук стрельбы пушечной, слышимой в самой уже близи, и ядра неприятельские, летающие уже по обозам, не давали вам сомневаться в том, что чрез несколько минут начнем и мы уже стрелять и сражаться с неприятелем, а небывальщина в таких случаях и мысль, что коса смертная распростерта была уже над всяким и готова была к поражению многих, и что тогдашние минуты были для многих последние уже в жизни, – приводила всю душу в такую расстройку и все мысли в такое смятение и замешательство, что тогдашнее душевное состояние не можно никак изобразить словами, ибо в минуту сию действовали в ней не одни, а многие сим и пристрастия вдруг, и истинно сказать не можно, боязнь ли, сродная всем человекам, более всели душевными силами тогда обладала или досада и негодование на видимый тогда повсюду беспорядок и замешательство и производимое самым тем рвение и желание иттить скорее и отбивать неприятеля, – совсем тем нельзя не призваться, что сердце у всякого было тогда не на своем месте, но трепетало нарочито чувствительно с перемежающимся то и дело замиранием. Однако и то в засвидетельствование истины сказать надобно, что все сие первое и прямо словами неудобоизобразимое ужасение чувствовали мы только с самого начала и до тех только пор, покуда не вышли на поле и не увидели неприятеля. А там я не знаю, от того ли, что человек находится уже власно как в отчаянии и окаменелости, или от того, что он находится не один, а со множеством других, не чувствует он и далеко такого страха и боязни, какой чувствовать бы по природе и по существенной опасности и важности случая надлежало, но бывает уже гораздо бодрее и спокойнее духом.

Но я удалился уже от порядка моего повествования; теперь, возвращаясь к оному, скажу, что, продравшись сквозь обозы и вышедши на свободу, увидели мы прочие полки нашего авангардного корпуса, строющиеся в правой у нас руке в одну линию. Нам велели примкнуть к оным, а к нам стали примыкать и остальные полки нашего корпуса. Таким образом, попались мы совсем в другое уже место, нежели где накануне сего дня нам стоять случилось. И по счастию так трафилось, что место сие было наипрекраснейшее, а что всего еще лучше, самое безопаснейшее; на самом том месте, где полку вашему стать довелось, случился небольшой холм или пригорок, с которого все пространство Эгередорфского поля было видимо. Не успели мы на оный взойтить и осмотреться, как вся прусская армия нам как на ладони представилась. Мы увидели, что находилась она почти на самом том месте, где накануне того дня мы построены были, и первая ее линия стояла прямо в том месте, где стояла наша первая линия, а вторая против деревни Клейн-Эгерсдорфа, и обе ее линии были к толу месту концами, где мы стояли, так что нам вдоль обеих оных можно было видеть. К вящему удовольствию видно нам было и все то место, где строилась и наша армия, ибо нам случилось со всем своим корпусом стоять на левом крыле своей, или лучше сказать, во фланге обеих армий. Сами же мы были от нападения прикрыты небольшим болотом, поросшим, хотя низким, но чрезвычайно густым кустарником, простирающимся от деревии Клейн-Эгерсдорф на некоторое расстояние влево. Чрез сей кустарник с пригорка своего видеть нам все было ложно, а неприятелю к нам сквозь кустарник пройтить не было возможности. Таким образом, стояли мы с покоем и готовились только быть зрителями всему театру начинающегося тогда кровопролитного сражения.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40  41  42  43  44  45  46  47  48  49  50  51  52  53  54  55  56  57  58  59  60  61  62 
Рейтинг@Mail.ru