Андрей Бинев
Дорога домой
Глава 8
Отец Василий с трепетом в душе выслушал прихожанку Анну Гавриловну Власину и, благословив ее, отпустил.
Анна Гавриловна, как и обещала, выяснила у мужа, что за слухи расползаются по Москве о каком-то заговоре или готовящемся перевороте, и прибежала с этим к святому отцу. Разговор состоялся все в том же саду за храмом, в уютной беседке, ближе к полудню. Чаю на этот раз не было, как не было и киевского вишневого варенья, московского печенья и парижских сладких сухарей. Оба торопились – один выслушать, доложить, куда следует, и поспешить к службе, а вторая – сообщить батюшке все, что вызнала, и скоренько вернуться домой. Да и нашептывала-то Анна Гавриловна скороговоркой, нервно оглядываясь, будто выдавала страшную государственную тайну:
– Вот так Александр Васильевич, муж мой, и сказал: надо, мол, быть готовой к тому, что на родине может многое поменяться. Я к нему с вопросами, как вы велели…
– Я не велел, дочь моя, – недовольно сопя, прервал прихожанку отец Василий, – а напутствовал! Ради общего блага.
– Простите, батюшка, – покраснела Анна Гавриловна. – Мы в миру такие неловкие, такие неловкие!
– Продолжай, Анна Гавриловна, продолжай, – смягчился отец Василий.
– Так вот, батюшка, – захлебывалась взволнованная прихожанка, – муж мой не был со мной полностью откровенен по причине, вам, надеюсь, известной – всё же служба обязывает придерживаться определенных ограничений – но, так или иначе, кое-что сказал. Мы специально для этого вышли из дома в Булонский лес… погулять.
Отец Василий заметно подался вперед и чуть развернул голову ухом к прихожанке.
– Говорит, – горячо продолжила Анна Гавриловна, – какие-то ответственные и важные государственные мужи находятся нынче на распутье: думают, смириться ли с новым веянием в политике, представленной товарищем Горбачевым, а также товарищами Яковлевым, Лигачевым, Шиварнадзе и некоторыми другими, или дать им… простите, Бога ради, батюшка, не мои сии слова, лишь цитирую… веслом по заднице, чтобы летели к веселой матери вместе со своей перестройкой, гласностью и плюрализьмой. Так и сказал: «с плюрализьмой». Еще засмеялся. Слово, мол, смешное.
– М-да, смешное, – задумчиво протянул отец Василий. – Очень смешное! Ты говори, говори, дочь моя.
– Так это всё! Говорит, и так может быть, и эдак, мол. И переворот, и даже очень наоборот. Почти стихами… Бумаги он какие-то пишет, планы! На все случаи, для своих воинов! Вы ж сами их так называете! – Анна Гавриловна в страхе, что опять не вовремя сослалась на слова отца Василия, забегала глазами. – Как, мол, им быть, если рифма перевернется! Готовятся! Говорит, везде так. Я, так понимаю, батюшка, что это значит: во всех наших посольствах, во всем мире. И так, и эдак ожидают…
Отец Василий тряхнул головой:
– Выходит, скоро уже? Ежели готовятся…
– Выходит, батюшка.
– Ну и ладно! Наше дело стороннее. Мы люди маленькие, к Богу приставленные. Пусть уж миряне сами как-нибудь.
Он вдруг строго взглянул на Анну Гавриловну, быстро перекрестил ее, сунул для лобызания руку и тут же легко толкнул в плечо.
– Иди, иди, дочь моя! И о нашем разговоре забудь! Случайный он, совсем даже ненужный. Иди себе с миром! Благословляю! Бог тебе в помощь!
Сразу после ухода прихожанки отец Василий вбежал к себе в «келью», как он называл свое довольно комфортабельное жилище при храме – о пяти комнатах и двух кухнях (зимней и летней), и набрал на память московский номер. Ответил густой поставленный бас, который обычно бывает лишь у дьяконов:
– Вас слушают.
– Отец Василий, из Парижа, беспокоит.
– Угу.
– Как велено… проверил слухи.
– Угу.
– Так и есть, готовятся. Поступила команда из Центра. На два случая – если перевернут власть и если их самих… того… перевернут. Везде так, во всех резидентурах, простите за слово. Мирское оно, не от Господа.
– Угу.
– Выходит, и наверху нет согласия, коли в такие службы приходят взаимоисключающие приказы, да еще из одного и того же источника! Говорят, скоро уже, очень скоро! Вот, собственно, и всё, что могли… из наших, так сказать, Палестин. Я устно вам, лично, без бумаги. Это ничего?
– Угу.
– Благословите, святой отец!
– Угу!
– Мир и вам. Благодарствую. Целую руку.
Разговор закончился и вспотевший до исподней рубашки отец Василий торопливо перекрестился и поспешил в храм готовиться к службе. К тому времени, должно быть, уже пришли хористы – две пожилые дамочки и два среднего возраста прихожанина, все четверо из черниговских хоровых певцов, что в панике покинули Украину сразу после Чернобыльских событий, и правдами и неправдами осели во Франции.
Московский собеседник отца Василия тем временем почесал затылок, заросший густой гривой, и, обтерев пот со лба, решительно закрутил на телефонном диске важный номер:
– Подтверждается из всех источников, – сдержанно, подавляя мощный природный бас, загремел он в трубку. – Сейчас последний звонил! Так и есть: поступила команда прямо отсюда. Везде, похоже, одна и та же. Думаю, от самого Багдасарова. Уж очень хитра! И вашим, так сказать, и нашим! Человек он осведомленный, а коли и он не уверен, так не следует связываться ни с теми, ни с другими. Выжидать надо! Кто одолеет, с тем и договариваться после.
– Так и доложить? – строго спросил кто-то немолодой, со скучным, серым голосом, на том конце телефонного провода.
– Так и доложите, ежели пожелаете. Наше мнение такое! А уж наверху самим решать. Мы подчинимся любому распоряжению! Благословите!
– Бог в помощь! Благословляю, сын мой!
– Благодарствую!
Вот так решилась духовная судьба готовившегося путча. Как не было ему проклятия, так не было и благословления, которым одаривались лишь умные, осторожные информаторы. Путч повис между небом и землей: на небе о нем знать пока что ничего не желали, а на земле боялись прогадать.
Тем временем Анна Гавриловна прибежала домой. Муж был на службе (видимо, писал две свои взаимоисключающие бумаги), а она металась от стены к стене в волнении: опять, выходит, подвела своего Власина! Ведь передала же разговор с ним постороннему! Как же это теперь объяснить даже самой себе? С одной стороны, исполнила долг прихожанки, а с другой – разве велено Иисусом Христом мужа предавать? Не из-за того ли случился когда-то, в достопамятные времена, непримиримый разлом между древним иудаизмом и юным христианством? Не в этом ли их извечный, принципиальный конфликт – в неожиданном противоречии долга перед родителями и долга перед Богом, долга перед детьми и теми же родителями, перед Богом и мужем! Можно ли жертвовать родным человеком во имя Идеи, можно ли отдать его в распоряжение Тому, Чьи пути неисповедимы? Всё ли так ясно? Всё ли так одноцветно? Оправдано ли жертвоприношение детей и близких прародителей человеческих и их чад Богу или же протест их свят? Не в том ли несчастного советского жертвователя Павлика Морозова великая ошибка – он за Бога принял власть, а за Сатану родителя своего! Мучимая такими необычными для себя сомнениями, Анна Гавриловна обхватила горло руками и, сдерживая истерику, еще быстрее заходила по комнате.
И вдруг она замерла у одной из стен, от которой собиралась метнуться к противоположной, пораженная ясной и холодной мыслью: «не она виновата в предательстве, не ее Власин и даже не его близкое начальство, а вся их сатанинская система, вся их власть во главе с теми, кому наплевать на тех, кто ниже и слабее, кто поставил себе на службу и государственный флаг, и государственный гимн, да и всю государственную идею!»
Анна Гавриловна упала на диван, словно ее покинули силы:
– Боже! Как всё ясно! – сказала она вслух и в страхе сунула себе в рот маленький, побелевший от напряжения, кулачок.
Власин не позволял ей разговаривать дома на щепетильные темы, будучи убежденным, что их квартиру прослушивают: либо свои, либо чужие. Чтобы обсудить что-то важное, Александр Васильевич и Анна Гавриловна выходили на прогулку в Булонский лес или на набережную – так, чтобы пространство вокруг хорошо просматривалось, или же они сами были бы надежно скрыты за деревьями и кустарником.
Но думать-то ей не запрещалось! Да и кто бы посмел!
Анна Гавриловна вдруг осознала, что история с Лешкой Гулякиным тоже была возможна лишь потому, что чья-то злая сила, чья-то подлая длань затолкала ее тогда в постель к чужому мужчине, и что сила эта, и рука эта те же, что не дают жить по-божески вот уже почти восемьдесят лет целому народу. И теперь, теперь эта же коварная лапища принудила Анну Гавриловну совершить очередное предательство, откровенничать с чужим, хоть и святым (!), человеком. Сколько же лет держит сия сатанинская силища в напряжении всю власинскую семью! Сколько нервов измотала: не дает жить там, где хочется семье, а всё грозится вернуть туда, где бушует ее жуткое ядро, где вылупляются из яиц ее чудовищные птенцы! Нет свободы! Нет искренности! Один лишь обман! Одна лишь подлость!
Анна Гавриловна считала себя жертвой дьявольского общественного строя, и свое пребывание во Франции, в Париже теперь понимала почти как эмиграцию. Она напрочь забыла в это мгновение, как попала сюда, кем был ее отец, кто ее муж и за счет чего существовали их семья. Ей впервые пришла в голову мысль, которая после того, как обрастет вполне реальными деталями, действительно изменит всю их с Власиным и двумя детьми жизнь.
Глава 9
Подполковник Алексей Аркадьевич Гулякин встречал самолет прямо на летном поле. Он немного волновался, потому что таких ролей еще не исполнял. За его спиной стояла молчаливая группа советских дипломатов, которых за день до прибытия самолета собрал Чрезвычайный и Полномочный Зеломудров и, говоря языком того же Гулякина, закрутил им всем разом хвост колечком.
– Встреча председателя правительства – дело ответственное, товарищи! И это вам даром с рук не сойдет! – многообещающе начал посол.
Он прошелся по кабинету и зачем-то внимательно посмотрел в окно – на глухую посольскую стену с ее внутренней, еще более скучной, стороны.
– Встречать дорого гостя поедут товарищи, которые зарекомендовали себя лучшим образом за последнее время. – Зеломудров оглядел трепетные лица младших коллег и хмыкнул со значением.
В этом коротком звуке не было ничего странного и тем более загадочного, потому что все зеломудровские привычки были известны задолго до его приезда. Он ценил людей по единственному признаку: «личная преданность». Поэтому каждый, кто не успел засвидетельствовать свое почтение и любовь к вновь назначенному послу, мог со спокойной душой поставить на себе и своей карьере жирный, сочащийся, если не кровью, то слезами, крест. Лучшим приемом считалось покаяние или открытое, возможно даже в письменном виде, самобичевание и, наконец, прозрение в пользу несомненно гениальной личности («Да как я мог не заявить об этом раньше! Как я, ничтожный, посмел умолчать о таком уникальном явлении! Казнить меня, да и только!») и окончательное падение ниц к разношенной обуви гения.
Так вот, этот самый звук, напоминающий капризное хныканье, призван был констатировать всё то, что считалось Зеломудровым добродетелью чинопочитания и личной преданности.
Дипломаты и те, кто пользовался дипломатическим паспортом в секретных служебных целях, беспокойно заерзали на стульях, диванчиках и в креслах. Лишь некоторые из них, те, кто успел «покаяться и признать», приосанились. И не случайно! Потому что именно они были назначены во встречающий эскорт.
Насторожили всех лишь две вещи: во-первых, то, что возглавлять встречающих посол не будет, а станет дожидаться высокого гостя в своих покоях, и во-вторых, что главой делегации «хозяев» назначен новый человечек из «липовых» дипломатов по прозвищу «Гуляй-поле» (его кличку сообщили коллеги из Франции сразу по его приезде), а по имени-фамилии – Алексей Гулякин. Да и со званием у него было так себе – всего лишь подполковник.
Как всё это объяснить, дипломаты, особенно кадровые, привыкшие к традиционным политическим интригам, не знали. Столь информированный человек как Зеломудров не мог бы пренебречь честью встретить председателя правительства, которое сам же представлял за рубежом, если бы этот самый председатель не производил впечатления «смертельно больного», то есть очень временного в политическом пространстве человека. Демонстрировать персоне с таким сомнительным диагнозом свое уважение и, тем более, преданность, было делом не только ненужным, но даже вредным.
Получалось, по мнению закоренелых дипломатических интриганов, что дни председателя сочтены.
Но что же всё-таки значило назначение Гулякина на роль главного встречающего? Зеломудрову достаточно было направить туда какого-нибудь старшего дипломата, от которого необходимо было в ближайший год избавиться, и одним выстрелом, как говорится, убить сразу двух наглых зайцев.
Значит, дело не в этом! Остается лишь предположить, что Гулякину дают возможность получить необходимый для будущей карьеры опыт и «засветить» свою крысиную мордочку в «общественном» пространстве.
Все именно так и объясняли себе неожиданное решение Зеломудрова и в связи с этим даже посчитали обязательным для себя привстать и легко, искренне поклониться серому человечку по прозвищу «Гуляй-поле».
Наступил день встречи, и «протокол» заработал. За спиной Гулякина на поле стояли не только дипломаты, но и их жены с пышными букетами цветов в руках. Деловой визит председателя с первых мгновений грозил перерасти в трогательный семейный посольский праздник.
Самолет чиркнул колесами по посадочной полосе и покатил вдаль, резко снижая скорость. Затем он мягко развернулся и пополз в сторону встречающих. Поехал трап, кто-то из местной обслуги стал быстро раскатывать красную дорожку. От здания аэропорта отделились несколько больших черных автомобилей и двинулись к началу дорожки. Из машин неторопливо выбрались с десяток туземных дипломатов и крупных начальников во главе с местным премьер-министром. Из ниоткуда образовался духовой оркестр с военными музыкантами, опутанными тяжелыми серебряными аксельбантами, в нахлобученных по самые брови высоких касках с перьями. Неуместно в этих географических координатах и явно раньше времени грянул советский гимн. Это случилось в то же мгновение, когда на верхней площадке трапа следом за чистыми, как у Божьей матери и ее младенца, ликами двух стюардесс и одного светловолосого красавца в лётной форме, появился председатель с мрачным лицом преподавателя-зануды, в очках, с яблокообразными щеками и маслянистой челкой над скошенным лбом. Председатель недовольно осмотрел европейское пространство, открывшееся перед ним, сжал полные губы, выдавив их на лице наподобие сизого пузыря, и стал спускаться к красной ковровой дорожке.
Навстречу ему бодро пошли туземный премьер, несколько серых личностей из его окружения, а со стороны русской делегации выдвинулись боевой «свиньей» Гулякин (на острие фигуры) и «сопровождающие лица», как принято писать в скучнейшей политической прессе.
Состоялся обмен рукопожатиями, холодными улыбками, затем последовало перебрасывание цветов из одних рук в другие, взмахи дирижерской палочкой, второй гимн со стоянием навытяжку гостей и хозяев, и, наконец, торопливый отъезд на черных лимузинах – делегации гостей, эскорта, охраны, а также сопровождающего председателя правительства собственного журналистского стада, которому очень хотелось быть хотя бы стаей, и всякой иной технической мелкоты.
Председатель прежде, чем раствориться в пещерном сумраке салона лимузина, успел быстро пробежать настороженным взглядом по лицам посольских работников и недовольно вскинуть бровь оттого, что не нашел среди них Никиты Матвеевича Зеломудрова. Гулякин уловил момент и шепнул председателю:
– Я за него пока. Ждет у себя. Есть некоторые обстоятельства. Он сам всё объяснит.
Но председатель не нуждался в объяснении. Он ведь был одним из самых деятельных участников того самого заговора, о котором тайно шумела вся страна, и теперь сразу определил место в нем Зеломудрова и людей, стоящих за ним, рядом с ним и около него. Председатель внутренне вздрогнул, по его полной спине прокатился холодок. Не знак ли ему подан? Мол, остановись пока не поздно! Советская номенклатура всегда обладала набором таких тайных знаков, которые и не снились самым загадочным, самым тайным сообществам, ложам и племенам. Усвоивший эти знаки, эти шифрованные намеки мог без последствий для себя отказаться от обычной человеческой речи, настолько они были полны информацией: наподобие иероглифов, обозначающих не буквы и даже не слова или фразы, а целые понятия и, более того – яркие эмоциональные полотна. Видимо, поэтому истинно советский, а ныне российский, номенклатурный работник высокого ранга выглядит нередко окаменевшим изваянием египетского фараона, либо спящим Буддой. Ему не нужны слова! Он ВИДИТ сквозь них и сквозь нас…
Председатель относил себя именно к таким персонам и поэтому, надо заметить, весьма близко к истине понял отсутствие товарища Зеломудрова в начале красной ковровой дорожки в аэропорту.
На Гулякина обратили особое внимание сопровождающие председателя лица, и в первую очередь – начальник охраны главы советского правительства, полковник Владимир Викторович Ведомственный. Заметим, что его странная фамилия образовалась не из истории чиновничьей жизни его предков, так как таковых он никогда не знал. И еще добавим, что был он из детдомовских, причем из такого места, где всем питомцам давались подобные фамилии. Если их туда доставляли чекисты или милиционеры, то фамилия была как ныне у этого полковника, а если дети поступали по инициативе других организаций или даже частных лиц, то и фамилии назначались другие: например, Коллективов, Комсомолов, Исполкомов или Индивидуалов, а еще реже – Индивидов. В дальнейшей жизни нареченные братья Ведомственные редко общались с нареченными «братьями» Коллективовыми, и еще реже с модификациями всяких там Индивидуаловых и, тем более, Индивидовых. Фамилии диктовали будущее, словно это был код, внесенный в жизнь вчерашних беспризорников чьей-то опытной государственной рукой.
Полковник Ведомственный каким-то особым оперативным чутьем угадал, что бледный, худой, невысокий тип и есть тот самый Гулякин, племянник генерал-полковника Артема Лаврентьевича Бероева, и незаметно подплыл к нему сзади.
– Алексей Аркадьевич, – профессионально чревовещал он, не раскрывая губ, – наше вам с родины! Минутку уделите позже?
Гулякин сначала отшатнулся в страхе, затравленно стрельнул за плечо взглядом, но затем согласился:
– А как же! С радостью.
Он не знал Ведомственного в лицо, но догадывался, что в таком месте посторонний не посмел бы приблизиться ни к нему, ни к делегации. Спросить об этом человеке было не у кого, но Гулякин присмотрелся к его повадкам и как относится к нему охрана в штатском, и безошибочно угадал, какую роль здесь играет этот высокий, крепкий лысеющий мужчина со свинцовым взглядом и тяжелой челюстью.
Переговоры между премьером небольшой, но исключительно важной европейской страны, на счетах банков которой находилось такое количество денег, которые не могло бы уместиться не только в сейфах, но даже и в головах их владельцев, и председателем советского правительства шли параллельно с пересудами, которыми были заняты журналисты, преисполненные творческого любопытства, дипломаты, для которых любопытство – грех, и чекисты, для которых любопытство – профессия.
Но ничего «любопытного» в переговорах премьера и председателя не было, потому что премьер был уже информирован со стороны дружественного ЦРУ о том, что этот одутловатый тип «не жилец». Председатель же не имел никаких полномочий от своего окружения что-либо обсуждать с премьером этой хоть и очень важной, но очень уж маленькой европейской державы. Визит был необходим для демонстрации устойчивости власти правительства в Советском Союзе, а эта маленькая, но важная страна была избрана потому, что в ней послом с недавних пор значился Зеломудров, который опирался на самых серьезных партнеров в СССР. Предстоящий путч обязывал заручиться поддержкой не только тех, кто уже вложил свою голову в общий мешок (им и так уже деваться было некуда!), но и тех, кто свою голову берег и никуда вкладывать ее не собирался. Можно себе представить раздражение председателя оттого, что Зеломудров не только не приехал встретить его в аэропорт, но и не пожаловал на первый и единственный раут переговоров с местным премьером. Визит был провален! Внутренние враги добивались именно этого и, надо признаться, преуспели, мерзавцы!
Тем временем, в пивном пабе поблизости от правительственного учреждения, где сидели переговорщики, в темном уютном углу, на деревянной, отполированной сотнями задов скамье сидели полковник Ведомственный и подполковник Гулякин. На столе перед ними высились две литровые пивные кружки и восемь пустых водочных рюмок.
– Эх, Леша! – пьяно панибратствовал Владимир Викторович Ведомственный, похлопывая Гулякина по плечу. – Не знаешь ты своего счастья, брат!
– А в чем оно, мое счастье? – настороженно удивлялся захмелевший Алексей Аркадьевич, пока не сообразивший, как ему относиться к коллеге: почтительно или свысока.
– Во дает! – усмехался полковник. – В друзьях твое счастье! А друзей у тебя тьма! Вот я, например!
Полковник Ведомственный приосанился и гордо похлопал себя обеими ладонями по широкой груди.
– Ты? – удивился Алексей Аркадьевич.
– Я! – обиделся Ведомственный. – А как же! Мне о тебе, знаешь, какие люди говорили!
Он стал театрально вертеть головой по сторонам, показывая, что не смеет назвать имена столь высоких своих собеседников в таком ненадежном месте. Не заметив вокруг ничего подозрительного, он сильно, будто даже с обидой, засопел носом и продолжил:
– Ну, это неважно. Главное – это ты! Вот такой, какой есть! Разведчик, дипломат, умница, семьянин, свой парень, надежный, отчаянно смелый, честный, как… как… настоящий чекист-дзержинец. Бессребреник! Альтруист! Душа нараспашку, в хорошем смысле этого слова! Герой! Человек-пароход, можно сказать!
– Почему пароход? – изумился Гулякин, для которого всё, что было сказано до этого странного сравнения, никаких сомнений и тем более протеста не вызывало.
– Пароход? – удивился сам себе Ведомственный. – Я сказал: «пароход»?
– Да! Ты сказал: «пароход»! – заводился Гулякин.
– Так это… – растерялся полковник, – потому что товарищ Нетте был человеком-пароходом. У него «курок аж палец свел… суньтесь кому охота!» Тоже чекист, дипломат почти, дипкурьер… и того… герой!
– А! – обрадовался Гулякин. – Так то ж Маяковский! «Товарищу Нетте, пароходу и человеку». Тогда понятно.
– Вот, Леха! – расходился во всю свою добросердечную, загадочную для европейцев национальную ширь порядком охмелевший Ведомственный. – За то и любим! И ценим! Ты только скажи, и мы кому хошь башку открутим за тебя и за твоего глубокоуважаемого дядьку! За Лаврентия Павловича… тьфу ты, черт! За Артема Лаврентьевича! За родного, можно сказать, человека! Роднее не бывает!
Полковник резко отвернулся и будто смахнул кулаком слезу с глаз. Этим же кулаком он неожиданно грохнул по столу так, что одновременно подпрыгнули обе кружки, расплескав пену, Гулякин и два серых господина в штатском, которые зашли в паб сразу после обоих чекистов, и теперь сидели в стороночке, не спуская с них своих немигающих глаз.
– Ты чего? – испугался Гулякин, – Это же заграница, понимаешь! Нельзя тут! Кулаком нельзя! Вон, гляди, приличные люди оглядываются даже.
Два серых «приличных человека» оглядывались потому, что не знали, как себя вести с этими клиентами. Им было сказано – не спускать глаз! Они и не спускали! Но никто не говорил, что в ближайшей к правительственному зданию пивной может возникнуть скандал, и что русские прямо здесь перессорятся и передерутся. А уж то, что может перепасть им самим, так такого не было ни в рабочем контракте, ни в профсоюзном договоре, да и вообще нигде – ни в своем ведомстве, ни в ведомстве партнеров по военно-политическому блоку. Более всего их настораживали налитые кровью бычьи глаза высокого, крепкого мужчины и его напряженные мышцы рук и плечей. Производили серьезное впечатление и два тяжелых кулака, постоянно упиравшиеся во что-нибудь твердое – в стол, в лавку, в собственные колени. Беспокоила и скорость, с которой оба русских уничтожали без всякой закуски водку и запивали ее литровыми кружками пива. На их месте любой европеец уже свалился бы под лавку, а эти, напротив, словно деревенели, наливались тупой, бездушной силой. Причем, более всех «деревенел и наливался» высокий мужчина. Тот, что был ниже и худее, при более внимательном рассмотрении лишь превращался в сухую, закрученную узлом веревку. Сама по себе эта «веревка» никакой опасности не представляла, но, обвитая вокруг чьей-нибудь шеи, могла сыграть самую роковую роль. Именно такие острые и непривычные для двух «серых европейских личностей» ощущения вызывала пара пьяных русских мужчин. Мысль о том, что, по сути, это их восточно-европейские коллеги, пугала уже не на шутку.
– Тут люди, в основном, приличные! Понимаешь? – пьяно настаивал Гулякин. – Они нас не поймут, Володя! Владимир Викторович…
– Кто приличный? – повернул голову по-орлиному яростно полковник Ведомственный в сторону двух недоумевающих европейцев. – Эти? Хочешь, я их мигом отсюда налажу? Я щ-щ-щаз эту «чухонскую» пивную всю разнесу! По камешку! За тебя, брат! За дядьку твоего! За родину! За Сталина! Ура!
И, не дождавшись согласия обомлевшего Гулякина, полковник уперся кулаками в стол, тяжело приподнялся и гаркнул во всю глотку:
– Чего уставились, чухня европейская? Отверни рыло, гад! Не видишь, какие тут люди встретились? Боевые друзья, можно сказать! Отверни рыло, говорю!
Ведомственный попытался вскочить на ноги, но Гулякин всем телом повис на его правой руке. Полковник с раздражением стряхнул было с себя на лавку того, за кого только что намеривался разнести весь этот «чухонский» паб, но вовремя спохватился и бережно, как женщину или ребенка, обнял Гулякина и даже погладил своей огромной лапой по взмокшей голове. Тем не менее, он не забыл бросить грозный взгляд в сторону двух посетителей, из-за которых чуть было не досталось близкому другу, но их уже и след простыл.
– В Москве готовится большое дело! – вдруг серьезно и доверительно зашептал Ведомственный в ухо Гулякину.
Алексей Аркадьевич пьяно кивнул, но в голове пронеслось на удивление трезвое и холодное: «надо слушать и запоминать, дядьке это будет интересно».
– Врешь! – тоном старого провокатора воскликнул Гулякин и сам удивился, до какой степени это стало противно даже ему.
– Я вру? – начал свирепеть полковник. – Ты кому это говоришь, мышь посольская?
Ведомственный совершенно забыл, что перед ним отчаянно смелый, с «душой нараспашку в хорошем смысле этого слова» близкий друг, и схватил того за тонкую шею.
– Я мышь? – сопротивлялся Гулякин.
– Да ты ж пойми! – смягчился полковник. – Пойми, чудак-человек! В руководство пробрался враг! Масон! Под чью дудку пляшет, гадина лысая! Но в ЧК знают! В ЧК не спят!
Полковник обнял Гулякина и жарко зашептал ему в ухо:
– Твой дядька молодец! У него всё в руках! Только свистнет, и мы им головенки-то открутим! И ставропольским, и свердловским! Всем разом!
Он опять сжал затылок Гулякина своей лапой, и Алексей Аркадьевич тихонько пискнул. Ведомственный ослабил хватку, улыбнулся другу и с медвежьей нежностью обхватил его за плечи.
– Ты мне друг, Леха! – неожиданно плаксиво сказал он. – За тебя, за дядьку твоего, за нашу родную советскую власть мы, знаешь, как! «Сигма» готова хоть сейчас! Там наших ребят, у-у-у, полно! Все – наши! От дерьмократов и жидо-масонов одни сопли останутся!
Когда друзья вышли в обнимку из паба и, раскачиваясь, подошли к правительственному зданию, обнаружилось, что эскорт с председателем уже час как уехал в резиденцию посла. Это, презрительно щуря нос и глядя в сторону, сказал Гулякину высокий худой полицейский у входа.
– Ну, влетит мне! – вдруг протрезвел полковник Ведомственный. – Вот так всегда! Не дают с боевым другом, с однополчанином, понимаешь, чарку-другую пропустить. Надо догонять своих! Ищут, небось, гады!
– Надо! – закивал Гулякин и споткнулся.
В стороне стояли три машины, полные людей в штатском, и два полицейских автомобиля. Но оттуда никто не выходил. Невидимое для посторонних напряжение на улице поднималось к своему апогею, как температура у больного. Но обстановку неожиданно разрядил таксист в ярко-желтом «Пежо»-универсале. Он остановился рядом с нетвердо стоящей на ногах парой и бросил привычно:
– Такси?
– Такси, такси! – обрадовался Ведомственный. – Молодец, чухонец! Давай! Вперед!
Он смело распахнул заднюю дверь и втолкнул в салон Гулякина, после чего, сопя и чертыхаясь, полез за ним следом.
– В русское посольство, брат! – решительно приказал Ведомственный. – И быстро!
– Бистро! Бистро! – рассмеялся таксист, узнав слово и угадав, кто по национальности его пассажиры. – Посольство! Oui! Посольство! Ambassade!
