Андрей Белый
Стихотворения

Полная версия

Грезы

 
Кто ходит, кто бродит за прудом в тени?..
Седые туманы вздыхают.
 
 
Цветы, вспоминая минувшие дни,
холодные слезы роняют.
 
 
О сердце больное, забудься, усни…
Над прудом туманы вздыхают.
 
 
Кто ходит, кто бродит на той стороне
за тихой, зеркальной равниной?..
Кто плачет так горько при бледной луне,
кто руки ломает с кручиной?
 
 
Нет, нет… Ветерок пробежал в полусне…
Нет… Стелится пар над трясиной…
 
 
О сердце больное, забудься, усни…
Там нет никого… Это – грезы…
 
 
Цветы, вспоминая минувшие дни,
роняют холодные слезы…
 
 
И только в свинцовых туманах они —
грядущие, темные грозы…
 

Январь 1899

Москва

Северный марш

 
Ты горем убит,
измучен страданьем —
Медведица в небе горит
бесстрастным сияньем.
 
 
Вся жизнь – лишь обман,
а в жизни мы гости…
Метель набросает курган
на старые кости.
 
 
Снеговый шатер
протянется скучно…
На небе огнистый костер
заблещет беззвучно.
 
 
Алмазом сверкнет
покров твой морозный.
Медведь над могилой пройдет
походкою грозной.
Тоскующий вой
в сугробах утонет.
Под льдистой, холодной броней
вдруг кто-то застонет.
 

Июль 1901

Серебряный Колодезь

Кладбище

 
Осенне-серый меркнет день.
Вуалью синей сходит тень.
Среди могил, где все – обман,
вздыхая, стелится туман.
Береза желтый лист стряхнет.
В часовне огонек блеснет.
Часовня заперта. С тоской
там ходит житель гробовой.
И в стекла красные глядит,
и в стекла красные стучит.
 
 
Умерший друг, сойди ко мне:
мы помечтаем при луне,
пока не станет холодна
кроваво-красная луна.
 
 
В часовне житель гробовой
к стеклу прижался головой…
Кроваво-красная луна
уже печальна и бледна…
 

Ноябрь 1898

Москва

Багряница в терниях

Разлука

1

 
Мы шли в полях. Атласом мягким рвало
одежды наши в дуновенье пьяном.
На небесах восторженно пылало
всё в золоте лиловом и багряном.
 
 
Я волновался страстно и мятежно.
Ты говорил о счастье бытия.
Твои глаза так радостно, так нежно
из-под очков смотрели на меня.
 
 
Ты говорил мне: «Будем мы, как боги,
над миром встанем… Нет, мы не умрем».
Смеялись нам лазурные чертоги,
озарены пурпуровым огнем.
 
 
Мы возвращались… Ты за стол садился.
Ты вычислял в восторге мировом.
В твое окно поток червонцев лился,
ложился на пол золотым пятном.
 

2

 
Вот отчетливо спит в голубом
контур башни застывший и длинный.
Бой часов об одном
неизменно-старинный.
Так недавно бодрил ты меня,
над моею работой вздыхая,
среди яркого дня
раскаленного мая.
 
 
Знал ли я, что железный нас рок
разведет через несколько суток…
Над могилой венок
голубых незабудок.
 
 
Не замоет поток долгих лет
мое вечное, тихое горе.
Ты не умер – нет, нет!..
Мы увидимся вскоре.
 
 
На заре черных ласточек лёт.
Шум деревьев и грустный, и сладкий.
С легким треском мигнет
огонечек лампадки.
 
 
Закивает над нами сирень…
Не смутит нас ни зависть, ни злоба…
И приблизится день —
день восстаний из гроба.
 

3

 
За опустевший стол я вновь садился.
Тоскуя, думал, думал об одном.
В твое окно поток червонцев лился,
ложился на пол золотым пятном…
 
 
Казалось мне, что ты придешь из сада
мне рассказать о счастье бытия…
И я шептал: «Тебя, тебя мне надо…
О, помолись! О, не забудь меня!..
 
 
Я вечно жду… Сегодня ты мне снился!..
О жизнь, промчись туманно-грустным сном!»
Я долго ждал… Поток червонцев лился
в твое окно сияющим пятном.
 

1903

Незабвенной памяти М.С. и О.М. Соловьевых

 
Могилу их украсили венками.
Вокруг без шапок мы в тоске стояли.
Восторг снегов, крутящийся над нами,
в седую Вечность вихри прогоняли.
 
 
Последний взмах бряцавшего кадила.
Последний вздох туманно-снежной бури.
Вершину ель мечтательно склонила
в просвете ослепительной лазури.
 

1903

Москва

Св. Серафим

Посвящается Нине Петровской

 
Плачем ли тайно в скорбях,
грудь ли тоскою теснима —
в яснонемых небесах
мы узнаем Серафима.
 
 
Чистым атласом пахнёт,
в небе намотанном.
Облаком старец сойдет,
нежно разметанным.
 
 
«Что с тобой, радость моя, —
радость моя?..»
 
 
Смотрит на нас
ликом туманным, лилейным.
Бледно-лазурный атлас
в снежно-кисейном.
 
 
Бледно-лазурный атлас
тихо целует.
Бледно-лазурный атлас
в уши нам дует:
«Вот ухожу в тихий час…
Снова узнаете горе вы!..»
С высей ложится на нас
отблеск лазоревый.
 
 
Легче дышать
после таинственных знамений.
Светит его благодать
тучкою алого пламени.
 

1903

Владимир Соловьев

Посвящается М.С. Соловьеву

 
Задохлись мы от пошлости привычной.
Ты на простор нас звал.
Казалось им – твой голос необычный
безумно прозвучал.
 
 
И вот, когда надорванный угас ты
над подвигом своим,
разнообразные, бессмысленные касты
причли тебя к своим.
 
 
В борьбе с рутиною свои потратил силы,
но не разрушил гнет…
Пусть вьюга снежная венок с твоей могилы
с протяжным стоном рвет.
 
 
Окончилась метель. Не слышен голос злобы.
Тиха ночная мгла.
Над гробом вьюга белые сугробы
с восторгом намела.
 
 
Тебя не поняли… Вон там сквозь сумрак шаткий
пунцовый свет дрожит.
Спокойно почивай: огонь твоей лампадки
мне сумрак озарит.
 

1903

Москва

Ожидание

Посвящается СМ. Соловьеву

 
Как невозвратная мечта,
сверкает золото листа.
 
 
Душа полна знакомых дум.
Меж облетающих аллей
призывно-грустный, тихий шум
о близости священных дней.
 
 
Восток печальный мглой объят.
Над лесом, полные мечты,
благословенные персты
знакомым заревом стоят.
 
 
Туманный, красно-золотой
на нас блеснул вечерний луч
безмирно-огненной струей
из-за осенних, низких туч.
 
 
Душе опять чего-то жаль.
Сырым туманом сходит ночь.
Багряный клен, кивая вдаль,
с тоской отсюда рвется прочь.
 
 
И снова шум среди аллей
о близости священных дней.
 

Август 1901

Серебряный Колодезь

Призыв

Памяти М.С. Соловьева

 
Призывно грустный шум ветров
звучит, как голос откровений.
От покосившихся крестов
на белый снег ложатся тени.
 
 
И облако знакомых грез
летит беззвучно с вестью милой.
Блестя сквозь ряд седых берез,
лампада светит над могилой
 
 
пунцово-красным огоньком.
Под ослепительной луною
часовня белая, как днем,
горит серебряной главою.
 
 
Там… далеко… среди равнин
старинный дуб в тяжелой муке
стоит затерян и один,
как часовой, подъявший руки.
 
 
Там, далеко… в полях шумит
и гонит снег ночная вьюга…
И мнится – в тишине звучит
давно забытый голос друга…
 
 
Старинный дуб порой вздохнет
с каким-то тягостным надрывом…
И затрепещет, и заснет
среди полей глухим порывом.
 

1903

Москва

Знаю

Посвящается О.М. Соловьевой

 
Пусть на рассвете туманно
знаю – желанное близко…
Видишь, как тает нежданно
Образ вдали василиска?
Пусть все тревожно и странно…
 
 
Пусть на рассвете туманно
знаю – желанное близко.
 
 
Нежен восток побледневший.
Знаешь ли – ночь на исходе?
Слышишь ли – вздох о свободе
вздох ветерка улетевший —
весть о грядущем восходе?
 
 
Спит кипарис онемевший.
Знаешь ли – ночь на исходе?
 
 
Белые к сердцу цветы я
вновь прижимаю невольно.
 
 
Эти мечты золотые,
эти улыбки святые
в сердце вонзаются больно…
 
 
Белые к сердцу цветы я
вновь прижимаю невольно.
 

Август 1901

Возмездие

Посвящается Эллису

 

1

 
Пусть вокруг свищет ветер сердитый,
облака проползают у ног.
Я блуждаю в горах, – позабытый,
в тишине замолчавший пророк.
 
 
Горький вздох полусонного кедра.
Грустный шепот: «Неси же свой крест…»
Черный бархат истыкан так щедро
бесконечностью огненных звезд.
 
 
Великан, запахнувшийся в тучу,
как утес, мне грозится сквозь мглу.
Я кричу, что осилю все кручи,
не отдам себя в жертву я злу.
 

2

 
И всё выше и выше всхожу я.
И всё легче и легче дышать.
Крутизны и провалы минуя,
начинаю протяжно взывать.
 
 
Се, кричу вдохновенный и дикий:
«Иммануил грядет! С нами Бог!»
Но оттуда, где хаос великий,
раздается озлобленный вздох.
 
 
И опять я подкошен кручиной
Еще радостный день не настал.
Слишком рано я встал над низиной,
слишком рано я к спящим воззвал.
 
 
И бегут уж с надеждою жгучей
на безумные крики мои,
но стою я, как идол, над кручей,
раздирая одежды свои.
 

3

 
Там… в низинах… ждут с верой денницу.
Жизнь мрачна и печальна, как гроб.
Облеките меня в багряницу!
Пусть вонзаются тернии в лоб.
 
 
Острым тернием лоб увенчайте!
Обманул я вас песнью своей.
Распинайте меня, распинайте.
Знаю – жаждете крови моей.
 
 
На кресте пригвожден. Умираю.
На щеках застывает слеза.
Кто-то, Милый, мне шепчет: «Я знаю»,
поцелуем смыкает глаза.
 
 
Ах, я знаю – средь образов торных
пропадет сиротливой мечтой,
лишь умру, – стая воронов черных,
что кружилась всю жизнь надо мной.
 
 
Пригвожденный к кресту, умираю.
На щеках застывает слеза.
Кто-то, Милый, мне шепчет: «Я знаю».
Поцелуем смыкает уста.
 

4

 
Черный бархат, усеянный щедро
миллионами огненных звезд.
Сонный вздох одинокого кедра.
Тишина и безлюдье окрест.
 

Октябрь 1901

Москва

Безумец

Посвящается А.С. Челищеву

1

 
«Вы шумите. Табачная гарь
дымно-синие стелет волокна.
Золотой мой фонарь
зажигает лучом ваши окна.
 
 
Это я в заревое стекло
к вам стучусь в час вечерний.
Снеговое чело
разрывают, вонзясь, иглы терний.
 
 
Вот скитался я долгие дни
и тонул в предвечерних туманах.
Изболевшие ноги мои
в тяжких ранах.
 
 
Отворяют. Сквозь дымный угар
задают мне вопросы.
Предлагают, открыв портсигар,
папиросы.
 
 
Ах, когда я сижу за столом
и, молясь, замираю
в неземном,
предлагают мне чаю…
О, я полон огня,
предо мною виденья сияют…
Неужели меня
никогда не узнают?..»
 

2

 
Помним все. Он молчал,
просиявший, прекрасный.
За столом хохотал
кто-то толстый и красный.
 
 
Мы не знали тогда ничего.
От пирушки в восторге мы были.
А его,
как всегда, мы забыли.
 
 
Он, потупясь, сидел
с робким взором ребенка.
Кто-то пел
звонко.
 
 
Вдруг
он сказал, преисполненный муки,
побеждая испуг,
взявши лампу в дрожащие руки:
 
 
«Се дарует нам свет
Искупитель,
я не болен, нет, нет:
я – Спаситель…»
 
 
Так сказал, наклонил
он свой лик многодумный…
Я в тоске возопил:
«Он – безумный».
 

3

 
Здесь безумец живет.
Среди белых сиреней.
На террасу ведет
ряд ступеней.
За ограду на весь
прогуляться безумец не волен…
Да, ты здесь!
Да, ты болен!
 
 
Втихомолку, смешной
кто-то вышел в больничном халате,
сам не свой,
говорит на закате.
 
 
Грусть везде…
усмиренный, хороший,
пробираясь к воде,
бьет в ладоши.
 
 
Что ты ждешь у реки,
еле слышно колебля
тростники,
горьких песен зеленого стебля?
 
 
Что, в зеркальность глядясь,
бьешь в усталую грудь ты тюльпаном?
Всплеск, круги… И, смеясь,
утопает, закрытый туманом.
 
 
Лишь тюльпан меж осоки лежит
весь измятый, весь алый…
Из больницы служитель бежит
и кричит, торопясь, запоздалый.
 

Март 1904

Москва

Жертва вечерняя

 
Стоял я дураком
в венце своем огнистом,
в хитоне золотом,
скрепленном аметистом —
один, один, как столб,
в пустынях удаленных, —
и ждал народных толп
коленопреклоненных…
Я долго, тщетно ждал,
в мечту свою влюбленный…
На западе сиял,
смарагдом окаймленный,
мне палевый привет
потухшей чайной розы.
На мой зажженный свет
пришли степные козы.
На мой призыв завыл
вдали трусливый шакал…
Я светоч уронил
и горестно заплакал:
«Будь проклят, Вельзевул —
лукавый соблазнитель, —
не ты ли мне шепнул,
что новый я Спаситель?..
О проклят, проклят будь!..
Никто меня не слышит…»
Чахоточная грудь
так судорожно дышит.
На западе горит
смарагд бледно-зеленый…
На мраморе ланит
пунцовые пионы…
Как сорванная цепь
жемчужин, льются слезы…
 
 
Помчались быстро в степь
испуганные козы.
 

Август 1903

Серебряный Колодезь

Мания

 
Из царских дверей выхожу.
Молитва в лазурных очах.
По красным ступеням схожу
со светочем в голых руках.
Я знаю безумий напор.
Больной, истеричный мой вид,
тоскующий взор,
смертельная бледность ланит.
 
 
Безумные грезы свои
лелеете с дикой любовью,
взглянув на одежды мои,
залитые кровью.
 
 
Поете: «Гряди же, гряди».
Я грустно вздыхаю,
бескровные руки мои
на всех возлагаю.
 
 
Ну, мальчики, с Богом,
несите зажженные свечи!..
Пусть рогом
народ созывают для встречи.
 
 
Ну что ж – на закате холодного дня
целуйте мои онемевшие руки.
Ведите меня
на крестные муки.
 

Август 1903

Серебряный Колодезь

Забота

1

 
Весь день не стихала работа.
Свозили пшеницу и рожь.
Безумная в сердце забота
бросала то в холод, то в дрожь.
 
 
Опять с несказанным волненьем
я ждал появленья Христа.
Всю жизнь меня жгла нетерпеньем
старинная эта мечта.
Недавно мне тайно сказали,
что скоро вернется Христос…
Телеги, скрипя, подъезжали…
Поспешно свозили овес.
 
 
С гумна возвращался я к дому,
смотря равнодушно на них,
грызя золотую солому,
духовный цитируя стих.
 

2

 
Сегодня раздался вдруг зов,
когда я молился, тоскуя,
средь влажных, вечерних лугов:
«Холодною ночью приду я…»
 
 
Всё было в дому зажжено…
Мы в польтах осенних сидели.
Друзья отворили окно…
Поспешно калоши надели.
 
 
Смарагдовым светом луна
вдали озаряла избушки.
Призывно раздался с гумна
настойчивый стук колотушки.
 
 
«Какие-то люди прошли», —
сказал нам пришедший рабочий.
И вот с фонарями пошли,
воздевши таинственно очи.
 
 
Мы вышли на холод ночной.
Луна покраснела над степью.
К нам пес обозленный, цепной
кидался, звеня своей цепью.
 
 
Бледнели в руках фонари…
Никто нам в ночи не ответил…
Кровавую ленту зари
встречал пробудившийся петел.
 

1903

Серебряный Колодезь

Блоку

1

 
Один, один средь гор. Ищу Тебя
В холодных облаках бреду бесцельно.
Душа моя
скорбит смертельно.
 
 
Вонзивши жезл, стою на высоте.
Хоть и смеюсь, а на душе так больно.
Смеюсь мечте
своей невольно.
 
 
О, как тяжел венец мой золотой!
Как я устал!.. Но даль пылает.
Во тьме ночной
мой рог взывает.
 
 
Я был меж вас. Луч солнца золотил
причудливые тучи в яркой дали.
Я вас будил,
но вы дремали.
 
 
Я был меж вас печально-неземной.
Мои слова повсюду раздавались
И надо мной
вы все смеялись.
 
 
И я ушел. И я среди вершин.
Один, один. Жду знамений нежданных.
Один, один
средь бурь туманных.
Всё как в огне. И жду, и жду Тебя.
И руку простираю вновь бесцельно
Душа моя
скорбит смертельно.
 

Сентябрь 1901

Москва

2

 
Из-за дальних вершин
показался жених озаренный.
И стоял он один,
высоко над землей вознесенный.
 
 
Извещалось не раз
о приходе владыки земного.
И в предутренний час
запылали пророчества снова.
 
 
И лишь света поток
над горами вознесся сквозь тучи,
он стоял, как пророк,
в багрянице, свободный, могучий.
 
 
Вот идет. И венец
отражает зари свет пунцовый.
Се – венчанный телец,
основатель и Бог жизни новой.
 

Май 1901

Москва

3

 
Суждено мне молчать.
Для чего говорить?
Не забуду страдать.
Не устану любить.
 
 
Нас зовут
без конца…
Нам пора…
Багряницу несут
и четыре колючих венца.
 
 
Весь в огне
и любви
мой предсмертный, блуждающий взор…
О, приблизься ко мне —
распростертый, в крови,
я лежу у подножия гор.
 
 
Зашатался над пропастью я
и в долину упал, где поет ручеек.
Тяжкий камень, свистя,
неожиданно сбил меня с ног —
тяжкий камень, свистя,
размозжил мне висок.
 
 
Среди ландышей я —
зазиявший, кровавый цветок.
Не колышется больше от мук
вдруг застывшая грудь.
 
 
Не оставь меня, друг,
не забудь!..
 

1903

Москва

Одиночество

Посвящается В.С. Соловьеву

 
Я вновь один. Тоскую безнадежно.
Виденья прежних дней,
нас звавшие восторженно и нежно,
рассеялись, лишь стало холодней.
 
 
Стою один. Отчетливей, ясней
ловлю полет таинственных годин.
Грядущее мятежно.
Стою один.
Тоскую безнадежно.
 
 
Не возродить… Что было, то прошло —
все время унесло.
Тому, кто пил из кубка огневого,
не избежать безмолвия ночного.
 
 
Недолго. Близится. С питьем идет
ко мне. Стучит костями.
 
 
Уста мои кровавый огнь сожжет.
Боюсь огня… вдали, над тополями
двурогий серп вон там горит огнями
средь онемело-мертвенных вершин.
Туман спустился низко.
 
 
Один, один,
а смерть так близко.
 

Сентябрь 1901

Москва

Осень

1

 
Огромное стекло
в оправе изумрудной
разбито вдребезги под силой ветра чудной —
 
 
огромное стекло
в оправе изумрудной.
 
 
Печальный друг, довольно слез – молчи!
Как в ужасе застывшая зарница,
луны осенней багряница.
 
 
Фатою траурной грачи
несутся – затенили наши лица.
Протяжно дальний визг
окрестность опояшет.
Полынь метлой испуганно нам машет.
 
 
И красный лунный диск
в разбитом зеркале, чертя рубины, пляшет.
 

2

 
В небесное стекло
с размаху свой пустил железный молот…
И молот грянул тяжело.
Казалось мне – небесный свод расколот.
 
 
И я стоял,
как вольный сокол.
Беспечно хохотал
среди осыпавшихся стекол.
 
 
И что-то страшное мне вдруг
открылось.
И понял я – замкнулся круг,
и сердце билось, билось, билось.
 
 
Раздался вздох ветров среди могил: —
«Ведь ты, убийца,
себя убил, —
убийца!»
Себя убил.
 
 
За мной пришли. И я стоял,
побитый бурей сокол —
молчал
среди осыпавшихся стекол.
 

Август 1903

Серебряный Колодезь

Священные дни

Посвящается П.А. Флоренскому

 

Ибо в те дни будет такая скорбь,

какой не было от начала творения.

Марк XIII, 19

 
Бескровные губы лепечут заклятья.
В рыданье поднять не могу головы я.
 
 
Тоска. О, внимайте тоске, мои братья.
Священна она в эти дни роковые.
 
 
В окне дерева то грустят о разлуке
на фоне небес неизменно свинцовом,
 
 
то ревмя ревут о Пришествии Новом,
простерши свои суховатые руки.
 
 
Порывы метели суровы и резки.
Ужасная тайна в душе шевелится.
 
 
Задерни, мой брат, у окна занавески:
а то будто Вечность в окошко глядится.
 
 
О, спой мне, товарищ! Гитара рыдает.
Прекрасны напевы мелодии страстной.
 
 
Я песне внимаю в надежде напрасной…
А там… за стеной… тот же голос взывает.
 
 
Не раз занавеска в ночи колыхалась
Я снова охвачен напевом суровым,
 
 
Напевом веков о Пришествии Новом…
И Вечность в окошко грозой застучалась
 
 
Куда нам девать свою немощь, о братья?
Куда нас порывы влекут буревые?
 
 
Бескровные губы лепечут заклятья.
Священна тоска в эти дни роковые.
 

1901

На закате

 
Бледно-красный, весенний закат догорел.
Искрометной росою блистала трава
На тебя я так грустно смотрел.
Говорил неземные слова.
 
 
Замерла ты, уйдя в бесконечный простор.
Я все понял. Я знал, что расстанемся мы.
Мне казалось – твой тающий взор
видел призрак далекой зимы.
 
 
Замолчала… А там степь цвела красотой.
Все, синея, сливалось с лазурью вдали.
Вдоль заката тоскливой мечтой
догоревшие тучки легли.
 
 
Ты, вставая, сказала мне: «Призрак… обман…»
Я поник головой. Навсегда замолчал.
И холодный, вечерний туман
над сырыми лугами вставал.
 
 
Ты ушла от меня. Между нами года.
Нас с тобой навсегда разлучили они.
Почему же тебя, как тогда,
я люблю в эти серые дни?
 

Апрель 1901

Москва

Подражание Вл. Соловьеву

 
Тучек янтарных гряда золотая
в небе застыла, и дня не вернуть.
Ты настрадалась: усни, дорогая…
Вечер спустился. В тумане наш путь.
 
 
Пламенем желтым сквозь ветви магнолий
ярко пылает священный обет.
Тают в душе многолетние боли,
точно звезды пролетающий след.
Горе далекою тучею бурной
к утру надвинется. Ветром пахнет.
Отблеск зарницы лилово-пурпурной
вспыхнет на небе и грустно заснет.
 
 
Здесь отдохнем мы. Луна огневая
не озарит наш затерянный путь.
Ты настрадалась, моя дорогая,
Вечер спускается. Время уснуть.
 

1902

Москва

Любовь

 
Был тихий час. У ног шумел прибой.
Ты улыбнулась, молвив на прощанье:
«Мы встретимся… До нового свиданья…»
То был обман. И знали мы с тобой,
 
 
что навсегда в тот вечер мы прощались.
Пунцовым пламенем зарделись небеса.
На корабле надулись паруса.
Над морем крики чаек раздавались.
 
 
Я вдаль смотрел, щемящей грусти полн.
Мелькал корабль, с зарею уплывавший
средь нежных, изумрудно-пенных волн,
как лебедь белый, крылья распластавший.
 
 
И вот его в безбрежность унесло.
На фоне неба бледно-золотистом
вдруг облако туманное взошло
и запылало ярким аметистом.
 

1901 или 1902

Москва

Ясновидение

 
Милая, – знаешь ли – вновь
видел тебя я во сне?..
В сердце проснулась любовь.
Ты улыбалася мне.
 
 
Где-то в далеких лугах
ветер вздохнул обо мне.
Степь почивала в слезах
Ты замечталась во сне.
 
 
Ты улыбалась, любя,
помня о нашей весне
Благословляя тебя,
был я весь день как во сне.
 

Май 1902

Москва

Мои слова

 
Мои слова – жемчужный водомет,
средь лунных снов, бесцельный,
но вспененный,
капризной птицы лёт,
туманом занесенный.
 
 
Мои мечты – вздыхающий обман,
ледник застывших слез, зарей горящий, —
безумный великан,
на карликов свистящий.
 
 
Моя любовь – призывно-грустный звон,
что зазвучит и улетит куда-то, —
неясно-милый сон,
уж виданный когда-то.
 

Май 1901

Серебряный Колодезь

С.М. Соловьеву

 
Сердце вещее радостно чует
призрак близкой, священной войны.
Пусть холодная вьюга бунтует —
Мы храним наши белые сны.
Нам не страшно зловещее око
великана из туч буревых.
Ах, восстанут из тьмы два пророка.
Дрогнет мир от речей огневых.
И на северных бедных равнинах
разлетится их клич боевой
о грядущих, священных годинах,
о последней борьбе мировой.
Сердце вещее радостно чует
призрак близкой, священной войны.
Пусть февральская вьюга бунтует —
мы храним наши белые сны.
 

Февраль 1901

Москва

Раздумье

Посвящается памяти Вл. С. Соловьева

 
Ночь темна. Мы одни.
Холод. Ветер ночной
деревами шумит. Гасит в поле огни.
Слышен зов: «Не смущайтесь… я с вами…
за мной!..»
 
 
И не знаешь, кто там.
И стоишь, одинок.
И боишься довериться радостным снам.
И с надеждой следишь, как алеет восток.
 
 
В поле зов: «Близок день.
В смелых грезах сгори!»
Убегает на запад неверная тень.
И все ближе, все ярче сиянье зари.
 
 
Дерева шелестят:
«То не сон, не обман…»
Потухая, вверху робко звезды блестят…
И взывает пророк, проходя сквозь туман.
 

Февраль 1901

Пепел

Посвящаю эту книгу памяти Некрасова

Что ни год – уменьшаются силы,

Ум ленивее, кровь холодней…

Мать-отчизна! Дойду до могилы,

Не дождавшись свободы твоей!

Но желал бы я знать, умирая,

Что стоишь ты на верном пути,

Что твой пахарь, поля засевая,

Видит ведренный день впереди,

Чтобы ветер родного селенья

Звук единый до слуха донес,

Под которым неслышно кипенья

Человеческой крови и слез.

Н.А. Некрасов

Вместо предисловия

Да, и жемчужные зори, и кабаки, и буржуазная келья, и надзвездная высота, и страдания пролетария – все это объекты художественного творчества. Жемчужная заря не выше кабака, потому что и то и другое в художественном изображении – символы некоей реальности: фантастика, быт, тенденция, философическое размышление предопределены в искусстве живым отношением художника. И потому-то действительность всегда выше искусства; и потому-то художник – прежде всего человек. Но чтобы жизнь была действительностью, а не хаосом синематографических ассоциаций, чтобы жизнь была жизнью, а не прозябанием, необходимо служение вечным ценностям, такими ценностями могут быть и идеальные стремления нашего духа, и неизменность в переживании факторов реального бытия – и заря, и келья – символы ценностей, если художник вкладывает в них свою душу; то, что создает из случайного переживания, мысли или конкретного факта ценность, есть долг. Основные ценности не могут меняться, меняется форма их: идти к этим ценностям – долг человека, а потому и художника. Долг пуст и формален, взятый безотносительно к жизни; жизнь хаотична и бессмысленна, не оформленная определенным волевым устремлением, соединение долга с жизнью – вот ценность. Своеобразное соединение художественного переживания (объект этого переживания безразличен) с внутренним велением долга определяет путь художника, создает из него символиста: художник всегда символист; символ всегда реален (в каких бы образах ни выражался он); символизм – всегда есть показатель того, что формой образа художник указывает нам на свой сокровенный, незыблемый путь; эзотеризм присущ искусству: под маской (эстетической формой) таится указание на то, что самое искусство есть один из путей достижения высших целей. В высочайшей тайне своей, укрытой под эстетикой, художник опять, вторично возвращается к людям; и потому-то в заявлении художника о своем праве быть свободным кроется огромная тяжесть ответственности; и если он восстает против той или иной формы символизации ценностей, то вовсе не потому, что не верит в ценности, художник может нам казаться кощунственным, когда он называет идолами наших богов; но если он назовет идолом и свое божество, то «последнее кощунство» ему не простится; тут он перестает быть человеком, тут он не символист, не реален он. Тут мы ему не прощаем, потому что «не во имя свое» мы приближаемся к нему, «не во имя свое» он зовет нас: нас соединяет с ним общий путь, общий долг, как людей.

Теперь, когда понятие о свободе и долге, искусстве и жизни, молитве и кощунстве, символизме и реализме, заре и кабаке перепутались, я считаю нужным сказать эти простые слова о том, что я требую от искусства, чего жду от художника и как понимаю символизм.

В предлагаемом сборнике собраны скромные, незатейливые стихи, объединенные в циклы; циклы, в свою очередь, связаны в одно целое: целое – беспредметное пространство, и в нем оскудевающий центр России. Капитализм еще не создал у нас таких центров в городах, как на Западе, но уже разлагает сельскую общину; и потому-то картина растущих оврагов с бурьянами, деревеньками – живой символ разрушения и смерти патриархального быта. Эта смерть и это разрушение широкой волной подмывают села, усадьбы; а в городах вырастает бред капиталистической культуры. Лейтмотив сборника определяет невольный пессимизм, рождающийся из взгляда на современную Россию (пространство давит, беспредметность страшит – вырастают марева: горе-гореваньице, осинка, бурьян и т. д.). Спешу оговориться: преобладание мрачных тонов в предлагаемой книге над светлыми вовсе не свидетельствует о том, что автор – пессимист.

В свой сборник я поместил до 40 еще не напечатанных стихотворений, а также до 20 стихотворений, значительно переработанных с точки зрения основного лейтмотива, как то: «Поповна», «Телеграфист», «Бурьян», «Каторжник», «Осинка» и многие другие.

Сюда не вошли почти все стихотворения 1907 года, а также ряд стихотворений 1908 года, как не согласные с идеей сборника.

Считаю нужным заметить, что в «Пепле» собраны наиболее доступные по простоте произведения мои, долженствующие составить подготовительную ступень к «Симфониям», и что смысл моих переживаний в данной книге периферичен по отношению к «Симфониям», особенно к «Кубку Метелей», единственной книге, которой я более или менее доволен и для которой надо быть немного «эзотериком». Брань, которой встретила критика мою книгу, и непонимание ее со стороны лиц, сочувствовавших доселе моей литературной деятельности, – все это укрепляет меня в мысли, что оценка этого произведения (окончательное осуждение или признание) в будущем, судить можно то, что понимаешь, а наиболее сокровенные символы души требуют вдумчивого отношения со стороны критиков; неудивительно, что произведение, выношенное годами, они встретили только как забавный парадокс.

Автор