Скунскамера – Андрей Аствацатуров

Вторая книга Аствацатурова понравилась мне больше первой. Не знаю, было ли это так задумано, я всё подозреваю в нём слишком тонкого тролля, чтобы это оказалось просто сборником баек. Конечно, есть официальная версия толкования и «Людей в голом» и «Скунскамеры» (едва ли не как дилогии), дескать, мы рождаемся людьми в голом, этакими румяными табула раса, свободными от налёта цивилизованного мира, морали, всякой пыльной ерунды большого (или умеренного, какая разница?) города. А потом мы постепенно провариваемся в кипящем масле социальщины, и мы уже не мы, а продукт, полученный в результате обработки нас миром. Разные компоненты с которыми мы взаимодействовали – разный результат на выходе, но смысл один. Скунскамера мироздания, парад уродцев, ололо.Не хочу так читать это произведение, хоть режьте. «Скунскамера» понравилась мне больше всего за атмосферу Петербурга глазами подчёркнуто рафинированного интеллигента в миллионном поколении. Обшарпанные подъезды, пивные ларёчки, подворотни, дождливо-алкогольная романтика и всё такое. И я не хочу думать, что эта самобытная атмосфера является каким-то там продуктом какой-то там искусственно созданной культурной ситуации. Хотя, конечно, является. Но если на таком заострять внимание, то жизнь вообще будет тщетна, пуста, колюча и неприятна. Сейчас же можно просто окунуться в чужое болотце ощущений, поплавать там, получить удовольствие… Философия и правда не может сосуществовать напару с удовольствием? К чёрту тогда такую правду и философию."Скунскамера" – обаятельный сборник баек и побасенок. Если в первой книге царствовал хаос, а большая часть историй была непродуманна и стихийна (читай – почти всегда не слишком интересна), то тут картина более цельная. И это хорошо. И вообще, чоужтам, Аствацатуров как персонаж в собственном произведении (чёрт его знает, какой он в реальности, по видеолекциям и интервьюхам особенно не поймёшь) – мой мужской идеал.

Аствацатурналии – (мн., ж.), комплекс культурно-немассовых мероприятий, направленных на прославление и продвижение т.н. петербургского интеллегентски-рефлексирующего образа жизни (в г. Санкт-Петербурге и пригородах), характеризующегося бесцельным шатанием по улицам, посещением заведений общепита, ностальгическими воспоминаниями о детстве и обучении в школе, содержании в детском саду, просветительской работой филологической специализации в высших учебных заведениях. Для А. симптоматично также изложение произошедших событий в форме небольших историй, баек, несмешных анекдотов и парадоксальных метких наблюдений, в которых иногда фигурируют полуфольклорные представители петербургской богемы, реже – мировой культуры.Приведём примеры:

Едем как-то с Ильёй Стоговым в его белом форде-эскорте 1989 года выпуска по Софийской, и он мне рассказывает, как в 1998 году нетрезвый клавишник Скутера на концерте в Юбилейном после каждой песни нагибался и блевал за кулисы. Тут я ставлю в сиди-проигрыватель диск с концертом Buena vista social club, играет песня Chan-Chan, и я говорю Стогову: Знаешь, Илья, не знаю, на каком языке они поют, но я понимаю, что они хотят сказать мне.

***

Выхожу как-то после концерта Металлики из СКК, а перед выходом стоит Илья Чёрт и ест сухарики «Емеля с сыром». Я ему говорю: Илья, ты тоже с концерта? А он удивлённо так выпучивает глаза: Какой концерт, у меня сегодня концерта нету.

***

Стоим как-то с Джорджем Гуницким на южной границе Купчино, там где дома кончаются, и дальше уже только степь и перекати-поле, и я говорю ему: Джордж, а ведь это уже Сибирь!

***

Еду как-то в автобусе, я рядом сидят два школьника 6-9 лет и цокают языками. Тут к ним подходит старушка и строго говорит: Петербургские школьники не должны цокать языком в автобусе!

***

В университете был преподаватель по Безопасности жизнедеятельности, который на лекциях говорил: Есть много болезней и предрасположенностей, от которых люди полнеют, но самый действенный рецепт по-прежнему один – жрать надо меньше.

***

Пошли как-то с Фёдором Двинятиным покупать пиво на площади Мужества. Я говорю продавщице: Дайте нам две бутылки Хвойнинского Элитного. Тут Двинятин внезапно высовывается вперёд и перебивает: Нет, не давайте ему Элитного, дайте нам две бутылки Хвойнинского Жигулёвского. Я говорю: Ты чего, Фёдор? Он отвечает, а ты на состав их посмотри и сравни. Читаю. Состав Элитного: солод, вода, хмель. Состав Жигулёвского: солод, вода, хмель, сахар. Воооот, говорит Двинятин, сам посуди, какое ж это пиво без сахара?

***

На днях встретил на Большой Конюшенной Аствацатурова. Он на меня так посмотрел, как будто знал, что я его Скунскамере единицу поставилUPD. Самый главный эпизод забыл, филологический!

Еду в автобусе в 10 утра, напротив присаживается молодая хрипло переговаривающаяся пара с банками, замаскированными газетой, но запах от них исходит вполне однозначный: классическая «Яга». Девушка долго и путано объясняет, что надо раздеться, потому что ехать до конечной, до университета, и будет жарко. Долго передавая друг другу банки, снимают куртки. Молодой человек начинает слушать плеер, девушка достаёт книжку. Слушать плеер спутнику она не даёт, постоянно перебивая его разговорами о том как они придут в универ и как там здорово. Вчитавшись в книжку она постоянно прерывает чтение, чтобы показать молодому человеку какое-нибудь слово:

– Смотри, левиафан. Откуда это слово? Я понимаю, что оно значит. Оно значит исполин. Я понимаю его термин. Но откуда оно такое взялось?!

Тут я не выдерживаю:

– Левиафан это древнее библейское имя. А уменьшительное от него – Лев. Может слышали, Лев Толстой?

Искра понимания в глазах и осторожные кивки.

– Так вот, это его для краткости Львом величают, а на самом деле у него в паспорте значилось Левиафан Николаевич Толстой.

Жизнь – это не стрела, не путь из пункта А в пункт Б. Жизнь в книге должна выглядеть как кисть винограда.Пусть как кисть, кто же против, хотя, сказанное автором романа, это не может не настораживать. То есть, вы вместо цельного повествования, прошитого нитью сюжета, дадите мне сейчас виноградную гроздь разрозненных историй, а уж какой окажется следующая и как я ее восприму – не ваша забота. Так это надо понимать?Что ж, пусть так, живем во времена постмодерна и трех смертей: Бога, автора, сюжета, из которых наиболее досадна для нас сейчас последняя (Бог умереть не может и автор, вопреки собственным утверждениям, вполне себе жив). Вот с сюжетом досадно. Так уж мы избалованы и развращены обилием пишущих людей, способных рассказать связную историю, что необходимость ползать на карачках, шаря под стульями и диванами, чтобы собрать раскатившиеся с низки бусины (или виноградины, если вам так больше нравится) – такая перспектива не очень вдохновляет изначально.Хотя, если речь об уровне мастерства борхесова «Сада ветвящихся тропок», можно и потерпеть, чего ж мы, понимание имеем. Не в этом случае. Андрей Аствацатуров, при всей моей любви к его литературоведческой ипостаси, в которой выступает великолепным рассказчиком, словно бы спускается этажом ниже в писательской.То есть, я понимаю, что брюзгливая и брезгливая интонация – это особенность авторского стиля: предельная откровенность, безжалостность к себе и другим, саркастичная смесь ёрничества со снобизмом, унылая и человеконенавистническая в сути. И даже понимаю, что Аствацатуров такой один в современной русской литературе, кто не боится предстать перед читателем «гадким Я», без кокетства и самооправданий (не мы такие, жизнь такая, а в глубине я белый и пушистый). Такая предельная степень нелицеприятности к лирическому герою, какую только у Селина в «Путешествии на край ночи» могу вспомнить. Но мне, читателю, неуютно в одном пространстве с маленьким бякой Андрюшей, ведущим свою войну против всемирного зла методами, какими сама вела в детстве: убегать в книги, творить мелкие пакости миру взрослых, попадаться на матерных словах и бывать наказанной, создавать с подружкой тайное общество, за что позже тоже прилетало по первое число.Блин, да я даже в парковый пруд один раз с разбегу сверзилась, правда летом и без лыж, но в выходной и с кучей народу вокруг. Зато в другой раз почти так же в заросший ряской водоем в роще возле дома, зимой мы ходили туда кататься на коньках, и на мне тогда были коньки – мы с подругой и мальчишками уже закончили кататься, потому что в оттепель это был не лед, а лед под слоем воды, выбирались по замерзшему земляному склону, я шла предпоследней, и тот, кто выше, начал падать. Подружка, она была снизу, успела отскочить, а на меня сверху в грязевое месиво свалились трое старших пацанов. Хана японской алой куртке Марубени, которую мама достала по блату. Представляете, на что была похожа, поднявшись?Ну вот, вспомнила, посмеялась. Так о чем бишь я? Ах да, все мы, за редким исключением, были мелкими неловкими дурачками. что ж теперь сделаешь. Но как-то же выросли, вы правы, Андрей, большей частью неплохими и незлыми людьми. И книжки продолжаем читать, вашу вот, осилила, и не одна я, гляжу. Так откуда у вас это отношение к нам как из вашего примера с метонимией? А что у вас на филфаке и журфаке студенты путают Евгения «Медного всадника» с Евгением Онегиным и ищут в библиотеке автора Белкина, написавшего какие-то повести – так это вы сами такую безмозглую шваль в свои снобские ВУЗы набираете. Боюсь даже предположить, руководствуясь какими критериями отбора.