Андреас Эшбах
Управление
6
Хелена долго ждала весточки от Рут. Не могла же подруга исчезнуть, даже не написав ей прощального письма? Не оставив хотя бы адреса, по которому с ней можно было бы связаться? Но ничего подобного не происходило. Рут исчезла из ее жизни и осталась в прошлом.
В школе теперь в начале каждого урока они кричали «Хайль Гитлер!», а классы становились все меньше и меньше, потому что другие еврейские ученицы тоже постепенно перестали приходить в школу. Всеобщее воодушевление вызвал министерский приказ нового правительства о продлении пасхальных каникул до 30 апреля. А то, что 20 апреля день рождения нового канцлера отмечался факельным шествием, на котором обязательно должны были присутствовать все школьники города, было воспринято как незначительная плата за каникулы, тем более это стало настоящим праздником, в котором также приняли участие пожарные части, спортивные клубы и Союз бывших фронтовиков.
Когда в мае начался новый учебный год, прежние три четвертых класса были объединены в два, и у Хелены появилась новая соседка по парте, по имени Вероника, прямо-таки неземной красоты и с уже впечатляющей грудью, которую она гордо демонстрировала во время переодевания перед уроками физкультуры. Хелене она казалась принцессой, которая выпрыгнула прямо из сказки братьев Гримм, и она не знала, о чем с ней заговорить, как бы ни старалась придумать.
24 июня был еще один крупный праздник, на этот раз отмечали прошедшее в предыдущую среду солнцестояние. Снова нужно было участвовать в длинном торжественном шествии, заканчивавшемся на большой площади, где разожгли громадный костер. Пока пылал огонь до небес, Хелена с остальными пела песню «Пламя вверх». Потом ректор гимназии для мальчиков рассказывал о значении праздника солнцестояния в стародавние времена и в новое время, которое теперь началось, но Хелена слушала вполуха. Так или иначе, он закончил словами «Ура! Ура! Ура нашему рейхсканцлеру Адольфу Гитлеру! Ура нашему рейхспрезиденту фон Гинденбургу!», затем пели «Песнь немцев» и песню Хорста Весселя, и уже потом им разрешили пойти домой.
Большой переполох в то время вызвала предстоящая отмена наличных денег. Ни о чем не спорили так много, как об этом, и большинству людей казалась довольно жуткой мысль, что скоро у них не будет никаких денежных купюр и монет, а только нечто вроде удостоверения. По телевизору, казалось, уже несколько недель шли одни только передачи на эту тему. «Это чересчур ранние и опрометчивые меры, система еще не проработана и на практике приведет к большим проблемам», – предупреждали критики. Были даже представители правительства, которые признавали: да, следует ожидать первоначальные проблемы, будет сделано все, чтобы их устранить, но это необходимо сделать, потому что только таким образом коррупцию и организованную преступность можно действительно искоренить и, самое главное, это единственный способ для Германии освободиться от опасных хитросплетений международного крупного капитала и еврейского процентного рабства.
– Крупные еврейские банкиры, втайне контролирующие мировую политику, разумеется, стараются сделать все возможное, чтобы помешать нам избавиться от их жадных когтей, – сказал помощник министра финансов во время дискуссии на высшем уровне. – Бо́льшая часть пропаганды, направленной против отмены наличных денег, исходит из этих кругов, и честный немец не должен доверять таким аргументам, нужно не дать сбить себя с толку и активно способствовать тому, чтобы новая система достигла успеха. В долгосрочной перспективе это окажется верным шагом, который к тому же сделает жизнь значительно более удобной. Больше никакой мелочи в кошельке, никаких хлопот со сдачей – впредь все ваши деньги всегда будут при вас и никто не сможет их украсть!
Так и случилось. К первому июля нужно было отдать все наличные деньги в банк, где затем их зачисляли на личный счет, а для тех, у кого еще не было счета, теперь его открывали, даже детям. Когда Хелена разбила свою копилку в виде свиньи, которую она уже много лет кормила монетами, а временами и купюрами, внутри оказалось ни много ни мало 217 рейхсмарок! Ей очень хотелось сохранить хотя бы одну монету на память, но отец предостерег, что это строго запрещено: с июля начнутся проверки, и если у кого-то обнаружат монеты или купюры, то им придется ожидать суровых наказаний, возможно, даже тюрьмы.
В тюрьму Хелена, разумеется, не собиралась, поэтому послушно понесла свои сокровища в банк. Там всё еще раз пересчитали, затем она получила карточку из лакированного картона, на которой были напечатаны ее паспортная фотография и имя: «ФРОЙЛЯЙН ХЕЛЕНА БОДЕНКАМП». «Родилась 2 февраля 1921 года» было написано ниже, и, наконец, еще ниже – очень длинный номер: ее собственный, абсолютно личный счет! Теперь она внезапно почувствовала себя почти взрослой. А свои карманные деньги она теперь будет получать переводом, точно так же, как выплачивают зарплаты!
Между тем во всех магазинах установили оборудование для оплаты этой картой; там также можно было в любое время проверить баланс своего счета. Первого июля Хелена сразу же отправилась в булочную и купила себе улитку из теста, чтобы увидеть, как это работает. Выпечка стоила пять пфеннигов, и действительно, Хелене нужно было только вставить карту в щель считывающего устройства, ввести секретный пароль и нажать «Подтвердить», и вот она уже заплатила! Это действительно было очень удобно. Другие люди тоже так считали, только у одной старой сгорбленной старушки возникли трудности: снова и снова она вводила неверный пароль, пока после третьей попытки карта не была заблокирована, и жене пекаря пришлось позвонить в банк, чтобы ее разблокировали.
– Глупости все это, – бранилась старуха. – А если захочешь сделать подаяние нищему, то как же его сделать? Разве у него есть с собой такой же аппарат?
– В новой Германии, – наставлял ее мужчина из выстроившейся за ней очереди, – больше нет нищих.
А одна женщина, услышала Хелена, шепнула своей спутнице:
– Словно она когда-нибудь подавала нищему!
Родители Хелены приобрели себе по одному из тех портативных телефонов, которые становились все дешевле и дешевле; поговаривали, что в ближайшее время на рынке появится доступный каждому телефон, так называемый «Фолькстелефон». С помощью такого телефона можно будет и расплачиваться, причем даже проще, чем картой, и отец в какой-то момент согласился:
– Это действительно довольно удобно. Теперь я удивляюсь, как я вообще раньше обходился без этих вещей.
На самом деле у отца теперь было больше дел, чем раньше, потому что, согласно новому закону, врачам-евреям разрешалось лечить только евреев, а поскольку в Веймаре было довольно много врачей-евреев, то остальным врачам приходилось выполнять больше работы. Кроме того, по той же причине отца продвинули по службе в клинике: его начальник, доктор Ландау, был евреем, и потому его уволили из клиники, как и доктора Фройденбергера, главного врача.
Однажды Вероника без всякой видимой причины повернулась к Хелене и сказала:
– Между прочим, ты не выйдешь замуж.
– Что? – сказала Хелена, смущенная не только этим утверждением, но главным образом тем, что соседка по парте вообще с ней заговорила. – Почему нет?
– Потому что ты недостаточно красива.
С этими словами Хелене словно воткнули нож в спину, но она не подала виду и возразила:
– Это не единственное, что имеет значение.
– Наоборот, – коротко возразила Вероника. – Мой отец говорит, что скоро начнется война. Другого пути нет, нам нужно жизненное пространство. Но на войне многие мужчины погибнут, и потом женщин будет больше, чем мужчин. Так что у мужчин будет выбор. А когда у мужчин есть выбор, они выбирают красивых женщин.
* * *
Потом это случилось с дядей Зигмундом.
Был сияющий прекрасный летний день в начале августа. В окрестностях стоял раскаленный воздух, небо сияло безупречной синевой, и Хелена решила отправиться после обеда в открытый бассейн. Она не бывала там с тех пор, как перед кассами повесили вывеску с надписью: «Евреям вход запрещен», от вида которой ее охватывал ужас. Но такие вывески теперь можно было увидеть все чаще: в кино, на скамейках в парке, перед магазинами; видимо, ей придется к этому привыкнуть.
Они как раз обедали – отварной говяжьей грудинкой в подливке с хреном, отварным картофелем и красной свеклой, – когда зазвонил мамин телефон.
Отец, пришедший из клиники исключительно потому, что было слишком жарко для проведения операции, недовольно поднял глаза.
– Кто же звонит в такое время?
– Пускай звонит, – сказал Армин. – Если что-то важное, позвонят снова.
Он выглядел равнодушным, но Хелена знала, что он ничего так сильно не хотел, как собственный телефон.
Мама все-таки встала и вышла в коридор, где ее телефон был подсоединен к зарядному устройству.
– Зигмунд? Что?.. – услышали они ее возглас, затем настала пауза. Все еще держа телефон у уха, мама появилась в дверях столовой и сказала: – Но это же невозможно!
Теперь уже никто не ел. Хелена, Армин и отец сидели со столовыми приборами в руках и смотрели, как лицо матери все больше мрачнеет.
– Что случилось? – наконец резко спросил отец.
Мама отняла от уха телефон и сказала:
– На Зигмунда завели дело о разжигании ненависти.
– Разжигание ненависти? – повторил отец. – Что еще за разжигание ненависти?
– Какие-то критические высказывания о фюрере, которые он когда-то писал на Немецком форуме. Но много лет тому назад, говорит он. – Мама покачала головой. – Я этого не понимаю.
Отец опустил нож с вилкой и вздохнул.
– Что тут непонятного? Все, что когда-либо было написано на форуме, находится все еще там. Это где-то сохраняется. И теперь они роют ему яму.
– А что об этом говорит твой адвокат? – крикнула мама в трубку. Всякий раз, когда она была взволнованна, она говорила по телефону громче, словно хотела помочь технике преодолеть расстояние. Она внимательно слушала. – Вот как. Понимаю. Да, конечно, приезжай, когда захочешь. В пять часов нормально. Я не знаю, вернется ли к тому времени Йоханн, но я в любом случае…
– Я тоже, – крикнул отец. – Сегодня после обеда я могу закончить пораньше.
– Значит, Йоханн тоже будет. Да. До встречи. – Она прервала соединение и сказала: – Его прежний адвокат был евреем, и у него больше нет лицензии.
– Доктор Вагнер? – удивился отец. – Это же не еврейская фамилия.
– Его мать еврейка, говорит Зигмунд. Этого уже достаточно. Он полуеврей. – Мама отложила телефон в сторону. – В любом случае, Зигмунд придет в пять.
Отец сморщил лоб.
– Полуеврей? Я не знаю. Разве это не преувеличение?
– Может, ты попросишь доктора Крегера взяться за дело Зигмунда?
Доктор Крегер был адвокатом семьи, знала Хелена.
– Да, посмотрим. Я позвоню ему позже. – Отец снова взял в руки нож с вилкой. – Теперь давайте поедим. Я должен вернуться в клинику к двум часам.
Все это звучало довольно тревожно. Хелена все равно отправилась купаться, потому что иначе жару было не вынести. Она попыталась оказаться дома в пять часов, но была очень измотана, и ей пришлось ехать на велосипеде в гору, поэтому дорога заняла намного больше времени и она приехала, только когда дядя Зигмунд уже собирался попрощаться.
– …чтобы кто-то позаботился о моем доме, – говорил он маме в тот момент, когда Хелена слезала с велосипеда. – В худшем случае. Как обычно, когда я нахожусь в поездках. Просто на сей раз это такая поездка, которую я предпочел бы не совершать.
Мама встревоженно окинула взглядом старшего брата.
– Ой, наверняка ты чересчур сильно переживаешь. Все хорошо разрешится.
– Будем на это надеяться, – подавленно сказал дядя Зигмунд. – Когда я думаю о том, что этот закон был принят канцлером СДПГ для борьбы именно с такими экстремистами, которые теперь…
Он остановился, когда заметил Хелену, тяжело вздохнул и снова сказал: «Будем на это надеяться». Потом он ласково потрепал Хелену по щеке, с рассеянной улыбкой сел в свою машину и уехал.
Разрешилось все нехорошо. Зигмунд Греф был приговорен судом за многократное разжигание ненависти и антигосударственные взгляды к пребыванию в исправительном лагере, и долгое время Хелена его не видела.
7
Коричневорубашечники становились все многочисленнее, и все чаще Ойген вступал в диалог с кем-то из них. Они рассказывали ему о национал-социализме, своем фюрере Адольфе Гитлере и о том, что хотят вернуть Германии былое величие, снова сделать ее такой, какой она была до Мировой войны, а именно – мировой державой.
Величие Германии Ойгену Леттке было в высшей степени безразлично, и против евреев он тоже ничего не имел. Конечно, некоторые из них были безумно богаты, но ведь были и люди безумно богатые и не евреи. Антисемитизм, которого придерживались коричневорубашечники, казался ему завистью малообеспеченных, ведь, по его наблюдениям, евреи были попросту в среднем смышленее других, что, по его мнению, являлось истинной причиной, почему их не любили так же, как ботаников в школе. Идея мирового еврейского заговора казалась ему смехотворной: если он существует, почему же тогда большинству евреев живется так плохо? Вероятно, говорил он себе, партия использовала широко распространенный антисемитизм только для того, чтобы таким образом набрать голоса. Все остальное, что они делали – эти факельные шествия, маршевые песни и то, как разговаривал их фюрер, – было в конечном счете не менее примитивно.
Тем не менее коричневорубашечники как-то очаровали его, потому что это движение в своей совокупности излучало нечто подобное тому, что он ощутил, когда заставлял девушку покориться его воле. Мысль, что самым важным является воля, нравилась ему. Единственным законом, которому можно было подчиниться, был закон природы, а она – жестокая богиня, ибо она считает, что право на жизнь имеет сильный, а не слабый. Сила была его собственным аргументом и собственным оправданием, ибо силен тот, кто смог взять, что пожелал, и сумел навязать миру свою волю: это происходило от великой жестокости и в то же время было так просто, что, в сущности, даже не нуждалось в обсуждении. Обсуждения были лишь отвлекающими маневрами слабых, которые не хотели, чтобы сильные узнали правду, а именно то, что природе было угодно, чтобы сильный выжил, а слабый умер, – другими словами, чтобы мир принадлежал сильным.
Так в феврале 1930 года Ойген Леттке вопреки всем предостережениям вступил в Национал-социалистическую немецкую рабочую партию.
Он не был особо покладистым членом партии. Он не любил привычных товарищеских пьянок, равно как и петь на них в состоянии полного опьянения дурацкие боевые песни. Он носил такую же коричневую рубашку, как и остальные, такой же ремень, брюки чуть ниже колен и такую же красную боевую повязку со свастикой, но все равно он излучал нечто такое, что не позволяло большинству товарищей даже ожидать, что он станет участвовать в чем-то, к чему он не испытывал ни малейшего желания.
Маршировать вместе – в этом, вероятно, что-то было. Видеть, как прохожие втягивают головы в плечи или вздрагивают, потому что чувствуют силу, о которой им сообщал строевой шаг. Идти ночью с факелом в руке и ощущать архаичный страх, который они вызывают.
Но, в конечном счете, это тоже не было истинной причиной его поступка, он делал то же, что и всегда: снова шел своим путем.
* * *
Затем произошел захват власти. Теперь пришло время навести порядок, другими словами, изгнать всех коммунистов и социалистов, которые все еще стояли на пути его партии. В этом отношении у них в большей или меньшей степени была свобода действий. Инициатива была востребована и особенно приветствовалась.
Тогда Ойген Леттке однажды решил: «У меня есть план».
Он сказал это четырем товарищам, которые, как он знал, считали его тем, у кого может быть план.
– Это пустая трата времени – просто избивать парней, – продолжал Леттке. – После такого они снова встают и продолжают действовать дальше.
– Что это значит? – спросил один из них, Людвиг, парень с бычьей шеей и кривым лицом. – Неужели мы должны их сразу убивать?
– У меня есть идея получше, – заявил Леттке. – Идемте со мной.
Они отправились в путь. Уже начало темнеть, и к тому времени, когда они достигли своей цели – запущенного переулка на востоке Берлина, была уже ночь. Они заняли позицию напротив пивнушки, известной как место сбора красных. Сегодня там проходила лекция о какой-то чепухе, которую Фридрих Энгельс когда-то сказанул об угнетенных массах и об их освобождении.
Они надели куртки поверх коричневых рубашек и хорошо укрылись, поскольку последнее, что им было нужно, так это быть узнанными, а затем преследуемыми ордой коммунистических головорезов.
Наконец лекция закончилась, и собравшиеся вышли, все достаточно молодые люди, они громко переговаривались и наполняли ночной переулок своим воодушевлением, похлопывали друг друга по плечам, иной раз целовали друг друга в щеки, потом поднимали сжатые кулаки в знак коммунистического приветствия и расходились в разных направлениях.
– Этот, – прошептал Леттке, указывая на тощего парня с всклокоченными курчавыми волосами. На нем было поношенное пальто, воротник поднят от холода.
Они тихо и незаметно следовали за ним до самого дома. Он жил в большом, старом, ветхом многоквартирном жилом доме, и, когда он отпер входную дверь, вошел и хотел запереть ее за собой, они нанесли удар. Просунули ногу в дверь и уже через мгновение взяли верх над ним.
– Где ты живешь? – прикрикнул Людвиг на парня.
– Кто вы? – завизжал тот. – Что вы хоти… о. – Он, должно быть, заметил свастику на воротнике рубашки Людвига. – Вы от меня ничего не узнаете.
Леттке мигом отнял у него связку ключей.
– Мы просто переберем все двери, – произнес он, затем обратился к своим товарищам: – Начнем с самого верха. Это безопаснее всего.
Никто не высказал возражений, хотя можно было высказать одно: почему он так уверен, что нужно начать сверху? На самом деле Леттке сказал так, поскольку точно знал, что парень живет наверху слева. К слову, его звали Юстус Геррман, он работал кладовщиком на трикотажной фабрике, был членом Коммунистической партии Германии и крайне активен на Немецком форуме. Только из его сообщений на политические темы можно составить толстую книгу.
Леттке попробовал открыть дверь наверху справа, к которой ключи не подошли, затем слева, и с удивлением отметил:
– Ну, кто-то сомневался? Это не заняло много времени.
За дверью находилась каморка: своего рода жилая рабочая кухня с древней мебелью, замызганной посудой и помятыми кастрюлями – всё под наклонной крышей, полной водяных пятен. Но… в углу стоял компьютер, укомплектованный принтером, одно из самых современных существующих устройств, который стоил никак не меньше восьми тысяч рейхсмарок. На стене висели эскизы листовок, на которых крупно и жирно красовались типичные лозунги: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и «Долой Гитлера и его коричневое отребье!». А рядом стоял стеллаж, битком набитый книгами Маркса, Энгельса, Ленина и других.
– Превосходно, – сказал Леттке. – Это же настоящая машина для разжигания межнациональной розни.
Сначала они опрокинули стеллаж и разорвали книги в клочья, собрали их в кучу, чтобы на нее помочиться. Затем они начали громить компьютер, что уже требовало настоящих усилий. А двоим из них приходилось удерживать парня.
Они только-только раскололи толстый деревянный корпус, и перед ними оказались внутренности машины, когда раздвинулся занавес в проходе, на который они вообще не обратили внимания. Вошла девушка, заспанная, с распухшим лицом, и спросила:
– Что тут происходит? Юстус? Что?..
Но тут она, вероятно, поняла, что здесь проходит не разбор лекции, и испуганно плотнее закуталась в заношенный зеленый халат, в который была одета.
Приятели были напуганы ее появлением по меньшей мере так же, как и она сама, и на мгновение все застыли. Тогда Леттке сказал:
– Людвиг, держи ее!
Людвиг повиновался, отступил от компьютера и схватил ее за руку.
Леттке был единственным, кто не испугался, наоборот. Он знал, что Юстус Геррман живет с подругой, а также то, что у нее всегда утренние смены в большой мясной лавке, и ей приходится упаковывать свежее мясо. Он рассчитывал застать ее здесь спящей. На что он не рассчитывал, так это на то, что его глупым товарищам даже не придет в голову посмотреть, что находится за занавеской: спальня.
Что ж, тем лучше. Его восхищало то, насколько хорошо сработал его план.
– Взгляни на него еще разок, на своего симпатичного дружка, – язвительно сказал Леттке. – Когда мы закончим с компьютером, мы и с ним разберемся, после чего он наверняка уже не будет таким симпатичным.
Приятели грязно рассмеялись.
– Нет! – вскрикнула она. У нее были длинные каштановые волосы и темные глаза с длинными ресницами. – Пожалуйста, не надо.
– Твой Юстус отравляет немецкий народ своими коммунистическими лозунгами. Назови мне вескую причину, почему мы не должны его наказывать.
– Пожалуйста, – умоляла она. – Я сделаю все, что вы хотите, но пощадите его…
Леттке подошел к ней, жестом попросил Людвига отпустить ее, сам схватил ее за руку и спросил:
– Так? Значит, ты всё сделаешь?
Ее глаза расширились от ужаса, когда до нее дошло, что может заключать в себе это «всё».
– Юстус… не совсем здоров, – прошептала она, пока ее взгляд испытующе изучал лицо Леттке. – А я… я люблю его. Я не хочу, чтобы с ним что-нибудь случилось. Я боюсь, вдруг он умрет.
– Жеральдина! – закричал Юстус. – Нет!..
– Должно быть, это настоящая любовь, – произнес Леттке и усмехнулся, потому что надеялся именно на такой поворот. – Ну ладно. По рукам. – Своим товарищам он приказал: – Держите парня покрепче!
Затем свободной рукой он смел все с кухонного стола – посуду, столовые приборы – все, что там было, полетело на пол. Вслед за этим он схватил девушку, поднял ее на стол, распахнул халат, раздвинул ее бедра и придвинулся к ним.
В тот момент, когда он расстегнул свои штаны, она его узнала:
– Ойген?
Она была той девочкой, которая хотела посмотреть, как он мастурбирует перед ними, чтобы вернуть обратно свою одежду. Тогда, когда он был еще слишком молод, чтобы вообще понять, о чем идет речь.
– Вот мы и встретились снова, – ответил Леттке и взял ее.
Юстус взвыл как загнанный бык, зарычал, извивался так, что четверым приятелям пришлось приложить усилия, чтобы удержать его. Они сунули ему в рот кухонное полотенце, настолько плотно, что у него чуть глаза на лоб не полезли, пока Леттке занимался его подругой. Он взял ее резко, заставил кричать, и ему было все равно, кричала она от боли или от удовольствия. В любом случае это звучало одинаково.
Когда с ней было покончено, он выпустил ее, оставил лежать на кухонном столе, ревущий, дрожащий комок, застегнул брюки и спросил:
– Итак, кто следующий?
Но никто из них не осмеливался, только смущенно смотрели на него.
– Ну, значит никто, – небрежно бросил Леттке. – Тогда уходим.
– Но…
– Никаких «но». Мы пообещали даме, что пощадим ее любовника, если она сделает все, что мы хотим. И немец держит свое слово, не так ли? – Он кивнул в сторону коммуниста с кухонным полотенцем во рту, который неподвижно глядел перед собой. – Отпустите его. А потом уходим.
* * *
Когда они вышли из многоквартирного дома, Ойгену Леттке показалось, что мир преобразился, словно за всеми этими камнями и сталью, асфальтом и пустым черным ночным небом стала видна вторая реальность, лихорадочная, пульсирующая, пьянящая действительность, истинная природа бытия. Он шел пружинящим шагом, несся, почти парил, а остальные изо всех сил пытались не отставать от него.
– Ах ты, сукин сын, – выдохнул Людвиг с восхищением. – Что ты сделал с этой… как ты ее удовлетворил!..
– Ты тоже мог бы, – отозвался Ойген и засмеялся, звук его смеха взлетел к жаркому черному небу над ними и прикончил звезду.
Людвиг что-то пробормотал о том, что кто-то должен был это сделать, но не каждый так устроен и так далее. Слова как пузыри, как пена, скапливающиеся в грязном желобе.
– Ты знаешь, что случилось? – спросил Ойген.
– Нет. И что же?
– Теперь я совершенно испорчен для брака.