Андреас Эшбах
Управление

Дядя Зигмунд фыркнул. Хелена могла представить его хорошенько: лицо покраснело, глаза блестят, ноздри яростно раздуваются. Его редко можно было увидеть таким, но, увидев, забыть было уже невозможно.

– А ты, Гертруда? – спросил он.

– Я думаю так же, как Йоханн.

– Моя родная сестра! – Снова это фырканье, но уже несколько сдержанное. – Неужели вы не читали его книгу? «Моя борьба»? В ней он совершенно ясно говорит, чего он хочет: войну. Ужасно скучное чтение, но он в мельчайших подробностях описывает то, что задумал. И ничто из этого мне не нравится.

– Перед выборами политики всегда говорят одно, а потом делают что-то другое, – высказал свое мнение отец. – Таков ход вещей при демократии. В отличие от короля избранные правители должны нравиться простому народу.

Возникла долгая пауза, затем дядя Зигмунд устало произнес:

– Да. Возможно, так оно и есть. Возможно, это я недостаточно простой.

– Ну что ж, Зигмунд… – начала мама.

– Но несмотря на все это я не позволю затыкать мне рот, – воскликнул дядя. – В том числе на Немецком форуме. Даже если бабенки оттуда, которые волочатся за этим Гитлером, забросают меня дерьмом.

– Теперь ты говоришь, что я…

– Нет, не ты, сестренка. Но некоторые… впрочем, не важно. Знаешь, что касается форума, то я просто не могу позволить себе не появляться там. Сейчас это попросту ярмарка мнений и важная пропаганда. Чем больше людей прочитает и оценит мои статьи, тем лучше, потому что редакторы газет, конечно же, это учитывают. Того, кто спросил меня про Африку, я проигнорирую. Вместо него я легко найду двух других, которые что-нибудь напечатают из моего.

Шум заставил Хелену развернуться. Позади нее стояла Берта, словно по мановению волшебной палочки, и смотрела на нее без выражения. Кто знает, как долго она так простояла. Она ничего не говорила, и Хелена тоже ничего не сказала, а просто ушла, прошла в свою комнату и попыталась понять смысл услышанного.

3

«Ты – сын героя войны» – таково было дословное название молитвы, которую мать Ойгена Леттке не уставала повторять все его детство.

Это была фраза, часто совпадающая с требованиями «ты не должен с этим мириться» или даже «тебе нельзя с этим мириться», фраза, которая порождала иногда особые права, иногда особые обязанности, в первую очередь долг соответствовать своему невидимому, сверхчеловеческому отцу, тому лейтенанту Хайнцу Леттке, который во время Мировой войны сбил 32 французских бомбардировщика, прежде чем его постигла судьба героя, тому лейтенанту Хайнцу Леттке, чей портрет висел дома в рамке на стене рядом со всеми его орденами, к тому же это был цветной фотоснимок из тех времен, когда цветные фотографии были не в порядке вещей, а чем-то особенным.

«Ты – сын героя войны» – эта фраза была одновременно подбадриванием и защитным заклинанием, к тому же фразой, в которой заключался почти такой же контраст, как в утверждении: «У меня остался только ты. Ты теперь единственный мужчина в доме».

С этой ношей, которая, как он думал позднее, была слишком тяжелая для плеч ребенка, никогда не видевшего своего отца, он и вырос. Они жили в Берлине в районе Шарлоттенбург, в маленькой квартире посреди достаточно больших, населенных настоящими семьями, в то время как у них дома на стене висела только фотография его отца. Он никогда не видел свою мать иначе чем в черном платье, потому что она никогда не предпринимала попыток аннулировать свою пенсию вдовы участника войны, назначенную еще императором, повторным замужеством.

Самыми ранними воспоминаниями Ойгена Леттке были воспоминания о заднем дворе, где стояли два по большей степени голых, но удобных для того, чтобы взбираться на них, дерева. Все соседские дети играли здесь. Девочки безустанно устраивали свои диковинные игры в классики, во время которых нужно было перепрыгивать из одной сложной фигуры, нарисованной мелом на асфальте, в другую и при этом толкать перед собой камень, всегда из одного поля в другое и преимущественно на одной ноге. Мальчики боролись или играли в футбол или в догонялки, а иногда кто-нибудь приносил оловянных солдатиков или деревянный корабль, и тогда они играли в войну или в пиратов. Некоторые дети говорили на иностранных языках, в основном на английском, и нужно было быстро соображать, чтобы изъясняться с ними, но тогда это не было проблемой.

И в этой обстановке однажды случилось так, что Ойген нашел кольцо, дешевое маленькое кольцо, достаточно большое для пальца маленькой девочки, но с блестящим красивым бирюзовым камнем в форме сердца, причем название цвета он узнал много позже, но всегда ассоциировал с этим камнем.

Это кольцо он носил с собой на протяжении десяти дней, потому что оно было очень красивым кольцом, настоящей ценной находкой, как он говорил себе. Причина, по которой он так долго носил его с собой, была не в том, что он не знал, что с ним делать: напротив, это-то он знал совершенно точно.

Но он не мог осмелиться.

Через десять дней он набрался смелости и подошел к одной девочке, совершенно определенной девочке, которую, насколько он знал, звали Эльза, у нее были длинные светлые косички и ангельское личико, самая красивая девочка, которую он когда-либо встречал. Он протянул ей найденное кольцо и произнес: «Дарю его тебе».

С его стороны это был акт чистейшей любви. Эльза очаровала его с того самого момента, когда он увидел ее в самый первый раз, и с тех самых пор он вновь и вновь поглядывал в ее сторону, но, разумеется, только тогда, когда был уверен, что ни один другой мальчик не сможет его в этом уличить.

В любом случае, она ему нравилась, и на этом всё. Больше он ничего от нее не хотел, он еще даже и не знал, чего может хотеть мальчик от девочки. Он был не из тех, кого называют «осведомленным». Девочки были для него представительницами таинственного чуждого вида, не имевшего ничего общего с мальчиками и даже не подходившего им.

Тем не менее ему хотелось, чтобы это прекрасное кольцо принадлежало ей, просто потому, что он не представлял себе для него никакого другого применения.

Но Эльза отпрянула назад. Она внимательно посмотрела на кольцо, затем на него и произнесла: «Оставь меня в покое».

Для Ойгена эти слова были как пощечина и удар в живот одновременно. Он даже и не мог вообразить себе подобной реакции, и, пока сказанное медленно просачивалось в его сознание, а мир вокруг него рушился, он все еще протягивал ей кольцо. Ему было понятно, что она не принимает его как личность, но при чем здесь кольцо? Как уже было сказано, он не смог придумать ничего другого, кроме как отдать его ей, и то, что она отказалась от кольца, ввергло его в замешательство.

Но она не взяла кольцо. Она отвернулась, оставила Ойгена одного и ушла.

Ойген наконец покинул двор и по пути домой швырнул кольцо в мусорный бак. Он не заплакал, он даже и виду не подал.

В конце концов, он был сыном героя войны.

А сыну героя войны не пристало позволять себе такое.

4

Вскоре после наступления нового, 1933 года воцарилось всеобщее беспокойство. Взрослые неустанно говорили о политике и о том, что имперское правительство должно быть переформировано. Что же в этом такого волнующего, Хелена не понимала: разве это не случается постоянно? Но ей было только двенадцать лет, и она не надеялась это понять и потому слушала вполуха, когда родители обсуждали, должен ли фон Шлейхер уйти в отставку, что сказал фон Папен и на что решится Гинденбург.

Разумеется, имя Адольфа Гитлера звучало снова и снова. Этот человек в некотором смысле нравился ее родителям, и тем временем Хелена тоже к этому привыкла.

Но затем произошло нечто досадное. В понедельник 30 января вечером по телевизору должны были показать художественный фильм «Победитель» с Хансом Альберсом, которого Хелена считала потрясающим. Поскольку ей обычно не разрешалось смотреть телевизор по вечерам, она просила разрешения до тех пор, пока ее мама не уступила и не произнесла: «Ну хорошо, но только в порядке исключения!»

Но именно в тот вечер, которого Хелена с нетерпением ожидала всю неделю, появилась новость, что это случилось: Гинденбург дал согласие на реорганизацию правительства и собирается назначить Гитлера новым рейхсканцлером. По словам диктора, запланированная на вечернее время трансляция художественного фильма отменена в пользу внеочередной трансляции о текущей ситуации в Берлине.

– Это безобразно! – заревела Хелена. – Этот дурацкий Гитлер!

– Дитя! – строго произнесла мать. – Это что еще за тон?

– А теперь помолчи, плакса, – грубо сказал ее брат Армин. – И так ничего не понятно.

Обиженно нахмурившись, Хелена забилась в дальний угол дивана, в то время как остальные взволнованно слушали доклад репортера, который сообщал о событиях, связанных с рейхсканцелярией. Мало что было видно, преимущественно только толпу людей на едва освещенной фонарями улице. Снова и снова показывали высокое окно, за которым угадывались неопределенные движения, но дальше ничего не происходило.

Дурацкий Гитлер! Что могло быть в нем такого важного, раз из-за него пришлось отменить показ фильма, о котором в школе каждый, кто уже посмотрел его в кинотеатре, отзывался с величайшей похвалой?

Наконец открылось окно. Маленький человек с боковым пробором и усами под носом выглянул наружу, поднял руку в знак приветствия, и в ответ толпа стала приветствовать его ликующими возгласами.

– Итак, наконец произошло то, что давно уже должно было случиться, – сказал репортер. – Национальные партии протянули друг другу руки для совместной работы по восстановлению немецкого Отечества, а Адольф Гитлер был назначен новым рейхсканцлером.

– Превосходно, – произнес Армин. Это было его новое любимое словечко для всего, что ему нравилось.

– Теперь, надеюсь, наконец что-то да тронется с места, – сказал отец. – Было ошибкой просто-напросто игнорировать такое мощное движение. Не удивительно, что ничего не продвигалось вперед.

Затем в Берлине началось крупное факельное шествие. Под окнами рейхсканцелярии прошли торжественным маршем приверженцы партии: факелы в одной руке, другая – под углом вытянута вверх. Все они шли нога в ногу, словно они были армией. Возможно, они ею и были.

Репортер, вещавший с места событий, время от времени приглашал к камере других политиков, при этом дискуссии велись на фоне шума и то и дело разражающегося ликования. Не было ли это рискованно – выбрать председателя радикальной партии на высшую правительственную должность, хотел он узнать у бородатого мужчины, которого Хелена не знала.

– В конце концов, – заметил репортер, – десять лет назад Гитлер предпринял попытку государственного переворота. Не боитесь ли вы, что теперь он может попробовать совершить изнутри то, что тогда ему не удалось осуществить извне?

– Я понимаю подобные опасения, – ответил другой со снисходительной улыбкой, – но я их не разделяю. Видите ли, помимо Гитлера в новом правительстве есть только два других представителя НСДАП. Все остальные посты занимают хорошо зарекомендовавшие себя представители политического центра. Мы, так сказать, ограничиваем Гитлера и его партию. Он может и должен принести в политику свежий ветер, но, за счет того, что он окружен сдерживающими силами, дела гарантированно не выйдут из-под контроля.

– Большое спасибо за такую оценку, – произнес репортер и приложил руку к правому уху, в котором находился узкий наушник. – Я только что услышал, что новый рейхсканцлер собирается сделать первое заявление. Мы переходим в пресс-центр рейхсканцелярии.

Картинка сменилась, показывая зал, в котором было установлено множество флагов: черно-красно-золотые, старые черно-бело-красные флаги с имперским орлом, а также одинокий флаг со свастикой. Вошел Адольф Гитлер, окруженный другими мужчинами, которые выглядели так, словно внимательно следили за каждым его шагом.

Репортеры выхватили свои камеры и защелкали, на свежеиспеченного канцлера обрушилось большое количество вспышек. Гитлер явно нервничал, беспрестанно вертел и переворачивал лист бумаги, на котором, вероятно, было написано то, что он собирался зачитать. Он не обращал внимания ни на репортеров с фотоаппаратами, ни на тех, кто держал в руках только блокноты и ручки; его взгляд все время был неотрывно устремлен на телекамеру.

Наконец он подошел к трибуне с микрофонами и произнес:

– Прошло более 14 лет с того злополучного дня, когда введенный в заблуждение внутренними и внешними обещаниями немецкий народ забыл о высших благах нашего прошлого, империи, своей чести и своей свободе, потеряв при этом все. С тех дней предательства Всемогущий лишил наш народ своего благословения. Раздор и ненависть торжественно вступили в свои права.

Было необычно видеть его говорящим. До сих пор Хелена видела только его фотографии, но никогда не слышала его речь. Он говорил причудливо картавя, и она не понимала почти ничего из сказанного, но ей все время казалось, что жесткий взгляд его глаз пронзает ее насквозь, словно он говорит с ней лично, с ней одной, и она почти пожалела, что ничего не понимает.

Но только совсем ненадолго. Как бы то ни было, она определенно предпочла бы увидеть Ханса Альберса.

– Это хорошо для Германии, – позднее высказал свое мнение отец. – Гитлер выступает за то, что немецкий народ желает вновь обрести себя. Вполне естественно, что народ хочет заявить о себе, это выражение его воли к жизни. Каждый врач знает, что воля к жизни – это самое важное и решающее в процессе выздоровления. Если воля к жизни отсутствует, ни один врач в мире не сможет поспособствовать исцелению. Но если есть воля к жизни и она сильна, иногда почти не имеет значения, что делает врач, а пациент выздоравливает. У немецкого народа больна душа, но он должен поправиться – речь об этом. Политика сама по себе не может на это повлиять; необходимо что-то большее.

Это показалось Хелене убедительным, несмотря на то, что она все еще оплакивала упущенную возможность увидеть художественный фильм. Каким-то образом для папы было характерно рассматривать все в медицинских категориях!

* * *

Некоторое время спустя у них было занятие по немецкому языку, связанное с газетами. Домашнее задание заключалось в том, чтобы вырезать заголовки из ежедневных газет, которые читали дома, наклеить на каждый лист в тетради и написать своими словами, о чем идет речь в соответствующей статье. Те, чьи родители обладали компьютерами, были подключены к глобальной сети и получали новости по электронной почте, должны были распечатывать их и в остальном делать то же самое. На уроке они обсуждали, что такое заголовок, для чего он нужен, что представляет собой сообщение и что такое комментарий, и чем различаются эти два типа текста.

Как по заказу профессора Вольтерса, именно в эту неделю произошло невероятно много событий. Горел Рейхстаг, в Берлине царили настоящие волнения, был задержан мужчина, подозреваемый в совершении поджога.

– Управление национальной безопасности, – услышала Хелена сообщение взволнованного радиодиктора, – вычислило данные о перемещении злоумышленника и затем безошибочно установило, что в решающий момент он находился в здании Рейхстага.

Это был первый раз, когда Хелена услышала о существовании Управления национальной безопасности. Не подозревая о том, что на протяжении длительного времени она о нем больше ни разу не услышит, она спросила у своего отца, что это такое – Управление национальной безопасности?

– Понятия не имею, я о нем тоже впервые слышу, – признался он после недолгих размышлений. – Судя по названию, это некое учреждение, которое заботится о нашей безопасности. Приятно слышать, что такое учреждение существует.

Теперь, когда она уже начала читать газеты и происходили крайне драматичные события, Хелена не прекратила следить за ними даже после того, как профессор Вольтерс обратился к другим темам. В течение нескольких недель после поджога Рейхстага Гитлер велел арестовать многих коммунистов, в том числе тех, кто заседал в Рейхстаге.

Отец считал, что это хорошо.

– Все они враги государства. Хотели бы установить коммунистическую диктатуру чем скорее, тем лучше. Эту партию давно надо было запретить.

И даже принятый вскоре закон «О предоставлении чрезвычайных полномочий» получил его одобрение:

– Это похоже на то, как если бы на моем операционном столе оказалась жертва несчастного случая с бесчисленными кровоточащими ранами. Тогда нет времени на дискуссии, и прежде всего необходимо остановить кровотечение. В противном случае пациент просто-напросто умрет. Точно так же и здесь. Наше Отечество находится в кризисе, и в таком кризисе должен быть один – и только один, – кто скажет, что делать. Потому что в условиях кризиса у вас нет времени долго обсуждать каждый свой шаг. К слову, так же поступали древние римляне, вы еще будете изучать это в школе.

Хелена не сказала ему, что они уже почти прошли историю Римской империи. И это они действительно изучали: когда Рим оказывался в опасной ситуации, римляне выбирали того, кому они на полгода передавали абсолютные командные полномочия, чтобы он вывел их из кризиса. И такого человека они называли диктатором.

* * *

В школе тоже все изменилось: над входом развевались флаги со свастикой, а в каждом классе развесили фотографии фюрера и рейхсканцлера Адольфа Гитлера в рамке.

Вскоре у них появилась новая учительница по немецкому языку, высокая, пышнотелая, мускулистая блондинка, она напомнила Хелене метательницу копья, которую как раз недавно показывали по телевизору, только та не носила очков. Она сообщила, что ее зовут Эмма Линдауэр и отныне она будет вести уроки немецкого языка. Потому что профессор Вольтерс был отправлен в отставку.

– Кроме того, с сегодняшнего дня действуют несколько новых правил, – продолжила она и достала список из папки, с которой вошла в класс. – По распоряжению Министерства образования впредь еврейские школьницы должны сидеть в конце класса, отдельно от остальных. Помимо всего прочего, с завтрашнего дня становится обязательным приветствовать учителя при входе в класс жестом немецкого приветствия. Еврейским ученицам, напротив, запрещается использовать это приветствие.

– Что такое немецкое приветствие? – спросила Брунхильда Мюллер, которая всегда все схватывала последней.

Фрау Линдауэр посмотрела на нее с поднятыми бровями, взяла список в левую руку, подняла правую руку под углом вверх, щелкнула каблуками своих туфель и отрывисто произнесла: «Хайль Гитлер!» Затем она снова опустила руку и добавила:

– Это немецкое приветствие.

– Ах вот оно что, – сказала Брунхильда.

Фрау Линдауэр сделала глубокий вдох, затем подняла свой список и произнесла:

– Сейчас я зачитаю имена тех, к кому это относится, и мы соответствующим образом изменим рассадку в классе. Этот новый порядок рассадки необходимо сохранять и на всех других школьных предметах без исключения.

Хелена уставилась на женщину, исполненная ужаса, о котором она и сама не смогла бы сказать, откуда он взялся. Отделить еврейских девочек от остальных? Это звучало как злая шутка. Отец всегда говорил, что не следует серьезно относиться к тому, что кто-то из правительства плохо отзывается о евреях, это всего лишь своего рода предвыборная кампания. Сейчас среди населения существуют определенные антисемитские тенденции, и многие партии так или иначе пытаются преобразовать их в избирательные голоса.

– Эстер Коэн, – зачитала она вслух, и Эстер, худощавая маленькая девочка с пышными черными кудрями, со вздохом собрала свои вещи и послушно поплелась к задней стене.

– Леа Финкельшайн, – продолжила она. – Сара Леви. Рут Мельцер…

– Что? – подскочила Рут. – Почему я?

Фрау Линдауэр окинула ее взглядом поверх очков.

– Это ты? Рут Мельцер?

– Да, – ответила Рут. – Но я евангелического вероисповедания!

– Это, – холодно произнесла фрау Линдауэр, – в данном случае не имеет значения. Ты еврейского происхождения – вот ключевой момент. Так что давай пересаживайся назад.

Рут повиновалась, начала собирать свои вещи движениями, похожими на движения лунатика. В ее глазах были слезы.

– Этого не может быть, – заступилась за подругу Хелена. – Тут, должно быть, какая-то ошибка.

– Я так не думаю, – произнесла фрау Линдауэр. – А если и так, пусть ее отец придет в канцелярию ректора и представит необходимые документы, чтобы можно было исправить ошибку. Но пока ее имя в этом списке, она должна сидеть сзади.

– Оставь, – тихо произнесла Рут и закрыла свою сумку. – Я уже ухожу.

На занятиях не допускались разговоры с еврейскими девочками, но во время большой перемены можно было поговорить с кем угодно, по крайней мере пока.

– Но ты же евангелистка! – заявила Хелена, все еще шокированная тем, что произошло сегодня утром. – Мы обе записаны на подготовительные занятия к конфирмации, мы уже бывали вместе в церкви…

– Я тоже не понимаю, – высказалась Рут. – Может быть, это из-за моего имени. Рут, или Руфь, – это имя из Ветхого Завета. Так зовут многих еврейских женщин.

– Но это не может быть причиной!

Рут вздохнула.

– Я скажу своему папе. Он должен знать, что делать.

Когда на следующее утро они встретились перед зданием школы, Рут выглядела так, словно у нее на шее повис невидимый груз.

– Мы действительно евреи, – тихо сообщила она Хелене. – Просто я этого не знала. Но мы асси… ассилли… ассимилированные евреи. Папа рассказал, что его отец, то есть мой дедушка, принял решение отказаться от иудейской веры и стать настоящим немцем.

У Хелены словно гора упала с плеч. Ну, или по крайней мере – камушек.

– Это должно быть где-то записано, – произнесла она. – Я имею в виду, твой отец тоже ведь воевал.

– Да, – сказала Рут. – Он хочет в ближайшее время пойти к ректору и позаботиться о том, чтобы там исправили ошибку.

– А до тех пор ты должна сидеть сзади.

Рут пожала плечами:

– Бывает и хуже.

В этом она оказалась права. Потому что ее отец после обстоятельного наведения справок вовсе не пошел к ректору, а предпринял совершенно иные меры.

– Мы уезжаем, – поведала своей подруге Рут с покрасневшими глазами от всех слез, выплаканных в предыдущие дни.

– Что? – Эта новость огорошила Хелену. – С какой это стати?

– Папа говорит, что если так начинается, то и продолжится, а если продолжится, то будет становиться только хуже. По всей вероятности, евреи здесь уже не будут в безопасности на протяжении всей своей жизни. И в таком случае, говорит он, лучше уехать, причем как можно раньше.

Хелена почувствовала, как подступают слезы.

– Но… но куда вы хотите уехать?

– В Америку, – сказала Рут. – У нас есть родственники в Нью-Йорке, которые примут нас на первое время. А там посмотрим, говорит папа.

– А как же ваша аптека?

– Он ее продает.

Давящий комок поднялся к горлу Хелены.

– Ты же не можешь просто уехать! И что мне без тебя делать?

Рут смущенно посмотрела в сторону и тихо произнесла:

– Для тебя будет лучше не иметь еврейку в подругах.

– Для меня это не имеет никакого значения…

– Но не для остальных, – сказала Рут своим точным, убедительным голосом. – Для них это имеет значение.

И тут, к сожалению, Рут была права: в последние дни иногда на Хелену косо смотрели, спрашивали, почему она возится с «этой».

– Евреи – враги нашего народа, – сказала ей одна девочка из седьмого класса, когда она, как обычно, поднималась по лестнице после длинной перемены.

Хелена остановилась и напустилась на нее со словами:

– Это моя подруга!

Но та всего лишь произнесла: «Будь осторожна» – и невозмутимо пошла дальше.

Разлука произошла быстрее, чем ожидалось, потому что уже на следующий день Рут больше не пришла на занятия. Но ведь Рут не уехала бы не попрощавшись, не так ли? Наверняка она всего лишь заболела. После обеда Хелена позвонила Мельцерам, но никто не подошел к телефону. Недолго думая, Хелена запрыгнула на велосипед и поехала в город, но, когда она добралась до аптеки, на двери висела табличка: «Закрыто на неопределенный срок. Обратитесь, пожалуйста, в Львиную аптеку на Карлсплац». И на окнах квартиры больше не висели занавески.

Хелена стояла там, согнувшись над рулем своего велосипеда, не в силах поверить в то, что она видела. Уехали. Они уехали.

Из-за угла появилась полосатая кошка и остановилась, как только увидела Хелену. У нее была черно-серая шерсть с красивыми тигровыми полосками.

– Подкидыш! – закричала Хелена и на одно безумное мгновение ей показалось, что кошка расскажет ей о том, что произошло.

Но Подкидыш, который еще неделю назад доверчиво залезал к ней на колени, когда она приходила в гости к Рут, всего лишь непостижимо присматривался к ней, словно даже с упреком. Во всяком случае, так показалось Хелене.

– Что же мне теперь делать? – беспомощно спросила она.

Подкидыш, казалось, задумался над этим вопросом, но, разумеется, так и не придумал ответа, а развернулся и скрылся.

Хелена довольно долго простояла, глядя пристально на пустой дом и пытаясь понять, что же произошло.

Несомненно, что-то плохое.

И это еще не конец.